Сдери обертки веры, и разум окажется поистине мелким. Убери мир, и узришь, что тело стало последней тюрьмой, а грезы о свободе - единственным путем побега. Грезы, разумеется, были иллюзорными, их крылья фальшивыми, их миры эфемерными. А вот смерть сулила истинный конец, единственно верное освобождение.

Как он сейчас мечтал о ней.

Он бежал в самой толпе, три шага за Байреком, когда что-то треснуло под ногой, вырвавшись из высокой травы, железные зубы вонзились в лодыжку. Споткнувшись, он ошеломленно смотрел на что-то совсем неожиданное. Волчий капкан с пружиной, такие ставил его прежний хозяин, услышав о волчьей стае, уносившей овец и коров. Кости в стопе были сломаны. Цепь держала капкан у земли, железный штырь глубоко уходил вниз.

Когда боль прорвалась сквозь шок, он упал. Сюниды бежали в атаку справа и слева.

Скован всего в трех прыжках от опушки. Не сразу он понял, что остается лишь смеяться.

Успев до того мига, когда опустошение обрушилось на мир.

Тишина окружила маленький отряд, шедший по пути главных сил сюнидов и туземцев. Армия направилась через опустошенную Бринжерову Стопу на южные равнины. Рент скакал с Делас Фаной и Пейк Гилд, в компании волков и псов, свернув с вытоптанного тысячами ног пути. Озеро мерцало слева, справа тянулись заброшенные пахотные земли.

Утром небо заполняло множество птиц, они били крыльями, уносясь на юг. Слова Говера, передавшего предостережения Суки-Войны, неотвязно бились в уме. Он боялся, что ведет друзей к общей гибели.

Но он увидит старый дом - или то, что от него осталось. Дым висел над землями востока, они приближались к городку. Упрямством он подобен отцу, говорили ему. Но Ренту оно казалось глубоко личным пороком. Он не думал об отце, лишь о матери, той, что воспитывала его годы и годы.

Он начинал понимать, что такое "жертвенность", определяющая важнейшие решения жизни. Она могла лишить себя жизни в любой миг, но решила терпеть вечную муку кровяного масла. Она воспитывала и кормила его. Хранила дом, куда он мог вернуться, если злоба детей становилась невыносимой.

Если комната может быть храмом, она создала для него храм. Убежище, место для слез, место, где исцелялись раны и выцветали синяки. Она делала это, жестоко страдая.

Он не хотел думать об их последнем дне вместе. А вот одна мысль о Пейк Гилд наполняла тело жаром. Мягкость ее касаний стала лишь вспоминанием, но и воспоминание заставляло тело дрожать. Что же, дар возмужания был странным. Он внес в жизнь новую уязвимость, мог украсть силу, мог заставить рыдать - как было прошлой ночью в объятиях Пейк.

Материнская версия была пародией. Он лишь сейчас понял истинный смысл проклятия. Отнять у актов любви теплоту и наслаждение - это казалось безмерным преступлением. Превращение любви в акт насилия, голода и слепого самоублажения наводило на Рента ужас. Той ночью он рыдал по матери. В первый раз. Ибо, как оказалось, понимание - вовсе не дар.

Пейк Гилд не поняла его, подозревал Рент; а сам он был не способен превратить плач в слова. Она снова и снова спрашивала, не больно ли ему, ведь ее страсть в конце стала весьма неистовой. Она шептала ему, что столь могучие чувства естественны, ведь узрев свою слабость, хрупкая душа может сломаться.

Но ее объятия не казались капканом. Мягкость плоти стала еще неведомым ему утешением. Он не чувствовал никакой хрупкости. Уязвимость - да, но она оставила его до странности довольным и даже бесстрашным.

Потому он рыдал не по себе. Нет, он скорбел по жизни матери, тому, что сделало с ней кровяное масло.

И лишь потом подумал об отце. Мысли эти были жесткими, внутренний взор суровым. Под обманчиво тихой поверхностью черного пруда бурлили эмоции. Ища повод поднять рябь, выплеснуться яростью.

Кровяное масло было собой. Оно уносило разум и Теблоров, и южан. Отец испытал то же пламя, что и мать. Разница лишь в длительности. Карсе было всё равно, берет ли он Теблору или женщину людской расы. Он, может, даже не заметил.

Рент уже понял, как такой жар отсекает его от будущего, окружает тело и душу огненной стеной. Проклятие на миг пожирает всё. Проследив за собой, Рент мог бы простить отца.

Решив так не делать. Если бы Карсу Орлонга не сковали цепями, не отослали рабом в далекую страну - стал бы он искупать свои преступления? Вот вопрос, который Рент решил задать Карсе, когда они наконец увидятся лицом к лицу. И выслушав ответ, Рент решит, простить ли отца или его убить.

Вот сейчас и в любой миг, когда Пейк Гилд касалась его рукой, Рент верил, что выберет последнее, и рука сжимала нож. Ведь отец его в Даруджистане. Не где-то за далеким океаном, отсеченный от своих грехов. Он в любой миг мог бы вернуться, проехать по своим кровавым следам. Ища возмещения и даже искупления.

Но так он не сделал. Карса Орлонг, похоже, был равнодушен к прошлому.

В этом виделась изрядная наглость, и Рент всё ждал, когда гнев покажется, вздымаясь в негодовании и ярости. Но поверхность пруда оставалась спокойной, слишком темной, чтобы отразить свет.

Он помнил, как дух в ноже коснулся его в миг ярости и стыда, и унес ярость, оставив стыд. Стыд еще горел где-то в глубине. Неужели это навсегда? Не потому ли он сражается, чувствуя в душе покой, холодный и сосредоточенный, не поддающийся желанию рискнуть?

Вернет ли она ему его гнев? И хочет ли он этого?

Горожане обращались с матерью скверно. Он вспоминал истину и - ничего, никакой дрожи.

Рент решил, что с ним что-то очень не так.

Внезапно свора Говера понеслась далеко вперед. Возвышенности вокруг Серебряного Озера уже можно было различить. Они казались грязными, усыпанными каким-то мусором, почерневшими. За холмиками не виднелись крыши домов, что было совсем неправильно.

Делас Фана послала коня к берегу озера и городскому валу, и Рент последовал. Наконец-то он был на правильном пути. Долгая скачка стала привычной, спина и задница уже не болели. Он вздохнул.

- Да, - сказала Пейк Гилд сзади, - кое-что южане делать умеют.

Над валами кружило воронье, а "мусор" оказался трупами. Множеством трупов. Валы почернели от огня, похоже, весь город был сожжен. В ленивой воде озера плавала копоть, лодки и причалы исчезли.

Свора Говера пропала за горелыми деревьями и валом восточной стороны городка. Делас Фана вела остальных в город, по Озерной улице, перегороженной горелыми руинами бревенчатых домов. Угли еще дымились. Рент привстал в седле, завидев дом матери.

Никто не избежал пламени. От здания остались лишь углы и нижние венцы, высотой по колено, где толстые бревна выдержали пожар.

Пейк Гилд подъехала к Ренту сбоку. - В селении никого не было, Рент. Как в Бринжеровой Стопе. Жителей вывезли.

Рент кивнул: - Значит, она жива. Должно быть.

- Она ушла бы с остальными? К ней отнеслись бы хорошо?

- Не знаю. Вряд ли.

- Они не бежали в спешке, видишь? На улицах ни тряпья, ни мебели. Это было хорошо организованное, продуманное отступление.

- Солдаты. Малазанские солдаты. Они сберегли бы ее. Малазанские солдаты добрые и готовые помочь. Те, из гарнизона, не давали бросать в меня камнями, если замечали.

Делас Фана что-то крикнула, и они поскакали к ней.

На северо-восточном углу крепости стояло что-то вроде высокой дозорной башни. Она покосилась и обгорела снаружи. Но Делас Фану явно поразило нечто, увиденное за городком, между валами и опушкой леса.

Пейк Гилд и Рена безмолвно въехали к Делас Фане. Псы и волки Нилгхана явно не спешили спуститься на внешнюю сторону.

Поле было изодрано, став скопищем ям. Везде ковром лежали тела и части тел. От вала тянулись полосы выжженной почвы, на их пути тела лежали гуще, так сильно прожаренные, что сплавились воедино, создав блестящие, мерцающие кучи металла, плоти и торчащих костей.

Рент силился понять, что же видит. Неужели это были люди? Невероятно. В памяти его не содержалось ничего, хотя бы отдаленно похожего на эту сцену. Она не вызывала никаких понятных чувств. Разве что он ощутил облегчение при мысли, что мать не была здесь и не видела всего этого, что она где-то в ином месте - лучше бы как можно дальше отсюда.

Движение на краю леса привлекло Рента. - Вижу Говера, - сказал он. - Он обратился и машет нам рукой.

То ли звук, то ли тень над закрытыми веками: Велок внезапно понял, что уже не мертв. Открыл глаза и увидел два волчьих глаза, сверкающих в нескольких шагах.

Смех быстро прервался, ибо сюнид способен был лишь сдавленно каркнуть.

Волки и он, пойманный волчьим капканом. Он знал, что волки могут отгрызть себе лапу, чтобы вырваться из жестокой ловушки. Если переднюю, это можно пережить. А вот потеря задней приведет к смерти. Иногда капканы обрызгивали манящим запахом, чтобы волку защемило любопытный нос, голову или даже шею. Разумеется, никакой зверь не пережил бы такого.

Какая же склонность влечет южан изобретать цепи, карцеры, стальные зубья, все эти смертные муки? Это одержимость убийствами, какая-то отрава в душе. Он пытался вообразить разум, способный наслаждаться подобными изобретениями. Поистине извращенный разум!

Еще волки. Целая стая. Но Велок уже переживал последние мгновения жизни. Сцена перед глазами размылась, теряя четкость, цвета потекли мокрыми красками.

И волки пропали, вместо них стоял мужчина с густой бородой, лицо уродливое, побитое жизнью. В меховой шубе, оружие на поясе и перевязи.

"Жекк. Ах... ни лихорадки, ни быстрой смерти".

Он слышал, что Жекки шли среди атаковавших этот городок, но сам не видел их ни в битве, ни после.

Послышался топот подков, но он лежал не в том направлении и не видел прибывших. Затем перед ним присела Теблора. Налила воды в ладонь и отерла лицо, смывая копоть с глаз. Потом поднесла водяной мех к губам.

- Велок, - произнесла она.

Единственный глоток. Его глаза сузились. - Делас Фана. Я не узнал тебя. Почему я не узнал тебя?