Гораздо позже тем же вечером Гарвей сидел за письменным столом в своем кабинете в городском доме. Он был один, без наблюдающих глаз, и поэтому позволил выражению своего лица показать горький гнев и разочарование, которые никому другому никогда не позволялось видеть.
Он откинулся на спинку своего дорогого вращающегося кресла, протирая глаза. Они казались сухими и колючими, отчасти от усталости, но в основном, как он подозревал, от того, как много он читал в последнее время. Отчеты накапливались, и его очень беспокоили развивавшиеся тенденции, которые он видел.
Жестокость убийства отца Тимана - и целители Гарвея подтвердили, что священник, вероятно, на самом деле не умер до самого конца катаклизма зверств и увечий, которые ему нанесли, - затмила все остальное, что произошло еще, но нападения на духовенство и мирян Церкви Чариса медленно, но неуклонно нарастали. Большинство из них были все еще относительно незначительными - драки на кулаках, разрушенные дома и имущество, анонимные угрозы, прибитые гвоздями к дверям церквей или обернутые вокруг камней, брошенных в окна.
Большинство из этих инцидентов, по его мнению - и Дойл согласился - были действительно спонтанными, результатом личного гнева или разочарования, и они арестовали, посадили в тюрьму и оштрафовали нескольких ответственных за них людей. Лично Гарвей предпочел бы более суровое наказание, но вице-король генерал Чермин решительно поддержал мнение архиепископа Клейрманта о том, что реакция властей должна сочетать строгость и сдержанность. Чермин ясно дал понять, что до тех пор, пока не будет беспорядков или крупномасштабного насилия, он намеревался позволить Гарвею и регентскому совету определять политику в таких вопросах, но он также подчеркнул, что его собственные инструкции от императора Кэйлеба и императрицы Шарлиэн не допускали больше репрессий, чем абсолютно возможный минимум.
Большую часть времени Гарвей ценил эту сдержанность со стороны Чермина. Если уж на то пошло, большую часть времени он соглашался с вице-королем генералом и архиепископом. Но было несколько - неуклонно растущий поток - более уродливых, более жестоких нападений, и он сильно сомневался, что эти инциденты были спонтанными и незапланированными. Его беспокоила картина, которую он наблюдал за последние несколько пятидневок, и теперь было это. Не было никакого способа притвориться, что похищение, пытки и убийство отца Тимана было импульсивным поступком какой-то отдельной горячей головы. Это было тщательно спланировано и осуществлено, и задумывалось как вызов светским и церковным властям, так и предупреждение другим священникам, настроенным реформистски.
Есть сдержанность, а есть слабость, - мрачно подумал Гарвей. - Когда они выбрали отца Тимана, они намеренно выбрали одного из самых любимых людей во всем этом городе. Они решили убить средоточие всей этой любви, всего этого доверия, и они сделали это, по крайней мере частично, чтобы доказать, что они могут это сделать. Чтобы воодушевить лоялистов - которые, вероятно, ненавидели его так же сильно, как все остальные любили его, - и продемонстрировать, что мы даже не можем их найти, не говоря уже о том, чтобы помешать им сделать это снова, когда бы они ни захотели. Я не думаю, что даже архиепископ будет выступать за большую "сдержанность", когда мы найдем мясников, которые это сделали. Но в этом-то и загвоздка, не так ли, Корин? Сначала ты должен найти их, а ты даже не знаешь, с чего начать поиски!
Он ненавидел - ненавидел - признавать это, но было бессмысленно притворяться, что это не так. О, у него и Дойла были свои собственные агенты, и удивительное количество людей выходило вперед, как правило, чтобы спокойно поговорить со своими приходскими священниками о том, что они видели или слышали. С помощью этих намеков агенты Дойла проникли по меньшей мере в дюжину отдельных групп - "ячеек", как называл их Дойл, сравнивая их с отдельными ячейками в пчелиных сотах, - но все они до сих пор были относительно низкого уровня. На самом деле большинство из них были не более чем группами собутыльников с бандитским складом ума. И все же даже некоторые из них действовали с большей... изощренностью, чем должны были быть способны. Для Дойла - и Гарвея - было очевидно, что за кулисами действовала гораздо более организованная и централизованно управляемая власть, которая руководила и использовала эти группы низкого уровня, никогда не идентифицируя себя с ними, и Дойл пришел к выводу, что на самом деле она была организована и создана, по крайней мере частично, задолго до вторжения чарисийцев. Что, учитывая принадлежность предыдущей церковной иерархии здесь, в Корисанде, наводило на мысль, что это, вероятно, была работа отца Эйдрина Уэймина, интенданта епископа-исполнителя Томиса.
Учитывая определенные подозрения, которые возникли у Гарвея и Дойла относительно того, кто на самом деле был ответственен за убийство князя Гектора, генерал жаждал возможности... обсудить несколько вопросов лицом к лицу с отцом Эйдрином.
Но этого не произойдет. Он слишком глубоко зарылся в землю для этого, - с горечью подумал Гарвей. - Я знаю, что этот ублюдок где-то в городе. Знаю это! но понятия не имею, где именно, и без этого...
Дзынь-крак!
Внезапный звон бьющегося стекла вырвал Гарвея из его мыслей. Он поднялся на ноги, правая рука инстинктивно потянулась к рукояти кинжала, который он снял, когда вошел в кабинет. Он повернулся к окнам кабинета, которые выходили на ландшафтный сад в центре площади перед особняком, присел на корточки, и его сердце бешено заколотилось.
Он ждал, напрягая мышцы, удивляясь, как кто-то прошел мимо его часовых. Но больше ничего не произошло. Было так тихо, что он мог слышать тиканье часов в одном углу, на самом деле слышать тихий звук "свист-щелчок" маятника, когда тот равномерно, монотонно качался. Через несколько мгновений он почувствовал, что расслабляется - по крайней мере, немного - и выпрямился из своего полуприседа.
За окнами не было света, и он осторожно обошел стол, оглядываясь по сторонам, затем снова остановился.
На его ковре лежал камень, окруженный ореолом осколков стекла. Это был небольшой камень, но его глаза сузились, когда он понял, что кто-то обернул что-то вокруг него, прежде чем запустить в окно его кабинета.
Он подошел к нему, слушая, как хрустит битое стекло под его ботинками, и с осторожностью поднял его. Камень был завернут в бумагу, перевязанную бечевкой, и он держал его в левой руке, пальцами правой руки смахивая прилипшие к нему осколки стекла.
Его брови нахмурились, и он прошел остаток пути к разбитому окну, глядя наружу сквозь разбитые стекла. Лунный свет лился на сад. Луж серебра и чернильной черноты было достаточно, чтобы сбить с толку глаз, но не настолько сильно, чтобы он не мог сказать, что сад пуст. Никто крупнее карлика не смог бы спрятаться за его кустарником или цветочными клумбами. Так что тот, кто бросил это в окно, очевидно, не задержался, чтобы посмотреть, как отреагирует Гарвей. Но как они вообще попали в сад? И добравшись туда, как они смогли вернуться незамеченными? Гарвей знал подготовку солдат, назначенных охранять его резиденцию. Если бы кто-нибудь из них что-нибудь видел или слышал - в том числе звук бьющегося стекла, - его кабинет в этот самый момент был бы полон вооруженных, злых, настороженных людей.
Чего, очевидно, не было.
Он вернулся по хрустящему стеклом ковру и снова сел за свой стол, положив завернутый в бумагу камень на бювар перед собой. Он несколько секунд смотрел на него сверху вниз, затем перочинным ножом перерезал бечевку и развернул бумагу.
Бумага была конвертом, понял он, и снаружи было написано его собственное имя. Он не был особенно удивлен тем фактом, что, насколько ему было известно, он никогда раньше не видел этого почерка, но почувствовал странное волнение, когда взвесил конверт в пальцах и понял, что в нем должно быть несколько листов бумаги. Он понятия не имел, почему его неизвестный корреспондент решил доставить свою почту таким нетрадиционным способом, но сомневался, что потребовалось бы больше одного листа, чтобы выразить даже самые страстные угрозы смертью, что наводило на мысль, что это должно быть нечто совершенно отличное от его изначальных предположений.
Тем же перочинным ножом он разрезал конверт и извлек его содержимое. Там было восемь листов тонкой дорогой бумаги, испещренных строчками, написанными через равные промежутки тем же аккуратным, четким почерком, что и адрес на внешней стороне конверта. Он положил их на бювар и поправил настольную лампу, затем с любопытством склонился над письмом.
- Открывай! Открывай во имя короны и святой Матери-Церкви!
Громогласный рев был прерван внезапным оглушительным грохотом, когда шестнадцать человек, несших десятифутовый таран с железной головкой, врезали им по закрытым воротам. Тот, кто выдвинул это требование, явно не ждал ответа.
- Что?! - воскликнул другой голос в явном замешательстве. - Что ты, по-твоему, делаешь?! Это дом Божий!
Монах, назначенный ночным привратником, выскочил из своей маленькой каморки у ворот, заламывая руки, и побежал к воротам монастыря, как раз когда таран врезался в них во второй раз. Он почти добрался до закрытого портала, когда обе половинки ворот резко распахнулись. Кусок разбитой перекладины ворот ударил его в плечо, сбив с ног, а затем он застонал от боли, когда большой тяжелый ботинок опустился ему на грудь. Он начал протестующе кричать, затем резко замер с полуоткрытым ртом, когда обнаружил, что смотрит вверх на острие очень острого, очень твердого штыка, примерно в восемнадцати дюймах от своего носа.