— Война?

— Да.

Я прищуриваю глаза. Он выглядит молодым, может быть, лет двадцати пяти. — Ты не был на войне?

— Это не мое дело — вести человеческие войны.

Он одаривает меня расчетливой полуулыбкой, как будто ему интересно, как я отреагирую.

Потому что ты ангел.

Когда я не отвечаю, он продолжает. — Я сожалею о твоем муже. Тем не менее, ты хорошо справляешься с этими двумя, — он кивает в сторону спальни и ставит чайник на плиту.

Ты хорошо справляешься.

Эти слова пронзают мое сердце, разрушая тщательно возведенные стены вокруг него.

Ты хорошо справляешься.

Это все, что я хотела услышать в течение нескольких недель, месяцев. Лет. Не завуалированная критика моей матери, не молчание моего отца во время их редких визитов. Не благочестивые советы женщин из церкви. Не длинные проповеди священника или веселые приветствия соседей. Только эти слова, за которыми скрывается настоящий смысл.

Ты хорошо справляешься.

Я понимаю, что плачу.

А потом он оказывается прямо передо мной, обхватывает мое лицо ладонями, большими пальцами вытирает слезы, бегущие по щекам.

— Как тебя зовут? — шепотом спрашивает он.

Я смотрю глубоко-глубоко в его глаза. Я выхватываю имя Тома, прежде чем оно ускользает из моего сознания, и держу его в уме, как щит от этих серебряных глаз, от магии и магнетизма, исходящих от него. Но он стирает имя Тома и память о нем.

Прошло больше года. Месяцы борьбы. Конечно, я заслуживаю мгновения безумия.

— Меня зовут Глория, — говорю я, и мне кажется, что я даю ему больше, чем просто имя.

— Глория, — шепчет он и целует меня.

Я забыла, каково это, когда тебя целуют.

Мягкость и тепло, сладость и огонь. Поцелуй запускает волнующий поток света, который бежит от моего рта вниз по шее и груди, в самые глубокие части моего тела.

Я снова жива.

Я могла бы заплакать от радости.

Он углубляет поцелуй, его рот прижимается к моему, губы приоткрываются. Я тоже приоткрываю губы, и своим языком он касается моего. Мое сердце извергается ливнем раскаленных, трепещущих созданий. Не бабочки. Феи. Потому что этот поцелуй — чистое волшебство.

Он немного отстраняется, улыбаясь, его пальцы гладят мою щеку.

— Ты прекрасна.

Из меня вырывается резкий смех.

— Нет.

— Лгунья.

Он собирается снова наклониться ко мне, но тут свистит чайник, и он отворачивается, чтобы заварить чай.

— Сахар или молоко? Или и то, и другое?

— Ложка сахара, капелька молока, — говорю я, прикасаясь к своим губам. Я чувствую тепло и румянец во всем теле.

— Я так и подумал, — говорит он.

Мы сидим на диване, чашки с чаем остывают на низком столике.

— Ты не спросила моего имени, — говорит он, склоняясь ко мне всем телом и кладя руку на спинку дивана.

— Я не хочу его знать.

Он поднимает бровь.

— Нет?

— Это разрушит …магию.

Он смеется, низко и музыкально.

— Если ты не хочешь знать обо мне, тогда расскажи о себе.

— О себе?

Зачем кому-то хотеть знать обо мне?

— Да, о себе. Кто ты, Глория?

Этот вопрос поражает меня.

— Не думаю, что теперь знаю.

— С тех пор как…?

— С тех пор, как умер Том. С тех пор, как родилась Мэри. С тех пор как… все это.

— Тогда кем ты была? До всего этого?

Он протягивает руку, касаясь каждого из моих пальцев.

— Раньше я рисовала. Не живопись, наброски. В основном, люди. Получалось не особо хорошо, но это делало меня счастливой.

— Что еще?

Движение его пальцев, скользящих по моим, завораживало.

— Мы с Томом иногда ходили танцевать. До рождения Элли. Он не умел хорошо двигаться, но пошел, потому что это нравилось мне.

Ангел улыбается.

— Настоящая любовь.

— Полагаю, да.

Внезапно я говорю то, что было у меня в голове, чего я не могла сказать никому из своих знакомых. «Хотя он тоже мог быть эгоистичным. В мелочах. Легкомысленным по отношению ко мне и к Элли. Игнорировал то, что я говорила, что думала. Мое мнение значило для него меньше, потому что я женщина.

— Глупая точка зрения, к сожалению, распространенная в нашу эпоху, — говорит он.

— Верно. Удивлена, что ты понимаешь, будучи сам мужчиной.

Смеясь, он подносит мою руку к губам.

— Я встречался с достаточно сильными женщинами, чтобы знать, что вас всех следует уважать и бояться.

Улыбка расплывается на моем лице прежде, чем я успеваю ее остановить. Она кажется странной — слишком широкой, слишком счастливой.

— Вот и ты, — мягко говорит он, улыбаясь в ответ. — Я знал, что ты где-то там, Глория.

У меня горит лицо.

— Расскажи мне еще, — говорит он. — У тебя есть семья?

— Родители, ни братьев, ни сестер. Они живут слишком далеко, чтобы часто навещать нас.

— Почему бы вам не переехать туда, к ним?

— Этот дом купил для нас Том, — упрямо говорю я. — И я не могу жить слишком близко к своей матери.

Он кивает.

— У тебя здесь есть подруги?

— Есть. Были.

Каким-то образом за месяцы, прошедшие после рождения Мэри, я потеряла из виду большинство из них. Одна или две все еще время от времени звонили, но я всегда так занята — работой или детьми. У меня нет на них времени, и они отдалились.

Он, должно быть, замечает тень на моем лице, потому что говорит:

— Таков порядок вещей. Люди входят в твою жизнь и снова уходят. Это больно, каждый раз. Пока не научишься не обращать на это внимания.

— Печальный образ жизни.

— Возможно. Некоторые назвали бы это выживанием.

— Ну, я не хочу выживать, не переживая. Я хочу заботиться — большую часть времени у меня просто нет на это энергии. Или на жизнь в целом.

— Я открою тебе секрет, — говорит он, наклонившись ближе. — Когда ты почувствуешь это снова, сделай что-нибудь новое. То, чего никогда раньше не делала. Это может быть все, что угодно. Выбери что-нибудь новое и сделай это, и обнаружишь, что у тебя больше интереса к жизни, чем ты думала. Так можно продолжать веками.

Мое дыхание и сердцебиение ускоряются и начинают биться в унисон, когда он улыбается. Что-то в нем кажется неестественным, не совсем правильным. Он великолепен, безусловно, но заставляет меня чувствовать себя неуютно. Эти серебристые глаза, и сверкающие белые зубы, и золотое сияние, которое я видела ранее на кончиках его пальцев.

Прищурившись, глядя на него, я качаю головой.

— Ты не человек. Ты — нечто другое.

Что-то темное мелькает в его взгляде, что-то осторожное и хищное.

— Почему ты так говоришь?

— Ты просто появился, чтобы спасти Элли, вернуть ее. Ты остался рядом, чтобы помочь. Ты ведешь себя так, как будто тебе больше некуда идти.

Он отводит взгляд.

— Я имею в виду, разумеется, у тебя есть чем заняться. Семья.

— Что-то вроде того. Они не особо довольны мной сейчас. Я вмешивался в их дела и в их развлечения.

Он произносит эти слова тихо, как будто разговаривает в основном сам с собой.

— Ты ангел? — выпаливаю я, пока не успела утратить смелость.

Его глаза пораженно встречаются с моими.

— Ангел?

— Да, ангел. Слуга Божий, хранитель человека, святой посланник.

В уголках его глаз снова появляются морщинки.

— Разве ангел поцеловал бы тебя так, как это сделал я?

— Я…я не знаю.

— Давай скажем так, любимая, — говорит он, наклоняясь ко мне и ухмыляясь. — Я постоянно, навечно в списке непослушных.

Что-то в дьявольском блеске его глаз заставляет меня потянуться за четками. Его взгляд за движением к их цепочке и к распятию у меня на шее.

— Ты католичка? — спрашивает он.

— Ирландская католичка. Это у меня в крови.

— Хм.

Он внезапно встает, сбрасывает пальто и бросает его на стул. Мои глаза расширяются от его стройности, четких линий мускулистого тела под красной рубашкой-пуловером и темными брюками.

— Значит, у тебя есть священник?

— Да.

— И ты исповедуешься этому священнику?

— В последнее время я не сделала такого, в чем мне нужно было бы исповедоваться.

Снова садясь, он ухмыляется.

— Какой позор.

Каким-то образом, сев, он оказался ближе ко мне. Я почти чувствую исходящий от него жар, магнетическое притяжение, которое, кажется, проникает прямо в мое тело.

Внезапно я не могу думать ни о чем, кроме как быть ближе к нему, прикасаться к нему, снова целовать его. Снова чувствовать себя живой.

Он смотрит на меня горящими серебристыми глазами.

— Одиночество — это смертельная штука. Особенно в это время года.

Между нами мгновенно возникает взаимопонимание.

Это не любовь. Это не привязанность или узы какого-либо рода. Это чистая потребность, усталость, голод, и одиночество. Взаимный траур по тому, что ушло, и принятие того, что реально.

Мне придется произнести много молитв, чтобы искупить то, что я собираюсь сделать. Но прямо сейчас мне на это наплевать.

Осторожно, медленно я беру чайные чашки и ставлю их на кухонный стол, расстегиваю несколько пуговиц на своем платье, повернувшись к нему спиной. Вернувшись, я сажусь на него верхом и пальцами убираю его волнистые волосы со лба.

— Я не смогу остаться здесь, — мягко говорит он. — Я не привязываюсь.

— Знаю.

Он, с его странными манерами, опасными глазами и разговорами о магии не нужен мне в моем мире. Он просто нужен мне, прямо сейчас.

Нужен, чтобы вернуть меня к жизни.

Проснувшись, я все еще чувствовала тепло там, где находилось его тело. Рядом с моим, под одеялами, на полу.

У меня было отчетливое ощущение, что я только что слышала, как закрылась задняя дверь. И его красное пальто исчезло.

Я быстро подбежала к кухонному окну. Он шагал по заснеженному двору, красное пальто развевалось у него за спиной. Через минуту он исчез в темных деревьях.

Он что-то замышляет, и я собираюсь выяснить, что именно.

На мне нет ничего, кроме кожи, поэтому я натягиваю нижнее белье и свое длинное черное пальто, засовываю ноги в ботинки. Быстро запираю заднюю дверь, кладу ключ в карман, а потом бегу в лес по его следам. Через некоторое время я замедляю шаг, стараясь ступать туда, куда ступал он, чтобы не хрустнуть заснеженной веткой и не спугнуть его. Лунный свет поблескивает на белом впереди; я приближаюсь к заснеженной поляне.

Все еще прячась за темными стволами и ветвями, я останавливаюсь у края поляны.