В ту ночь я вернулся туда, где впервые встретил Эрнестину — к горячему источнику. Но он замерз. В плоскости льда я мельком увидел свое отражение и недавно поседевшие волосы на висках. Связь с Эрнестиной была разорвана, и я начал стареть.

Обезумев от горя, я достал из кармана обломок дерева и ударил им по замерзшему озеру — ударял снова и снова, пока лед не треснул и не раскололся на части. Я вытаскивал куски битого льда посиневшими от холода пальцами. Дрожа от холода, я разделся догола и залез в водоем, погрузившись по шею.

— Эрнестина, — шептал я. — Прими мою любовь, мое сожаление и мою смерть.

Закрыл глаза и стал ждать смерти.

Мягкая волна тепла распространилась по пальцам ног, просачиваясь вверх по конечностям. Я открыл глаза и увидел, что водоем светится золотом, как будто в его глубине сияет яркое солнце. Когда пять маленьких пальчиков коснулись моей груди, я поймал эту знакомую руку за запястье, вытащил Эрнестину, и прижал к себе в агонии восторга.

Мы позволили говорить нашим телам, в отчаянном танце конечностей, поцелуев и желания. Мороз полуночного часа не мог коснуться нас, потому что мы лежали, завернутые в теплые объятия воды.

— Ты не сможешь снова стать бессмертным, — прошептала Эрнестина. — Я сожалею, любовь моя. Это было заклинание, которое я могу использовать лишь один раз, и нет другой магии, которая дала бы тебе продолжительность жизни фейри.

— Это был мой проступок, и я понесу наказание, — я поцеловал ее в лоб. — Все, чего я хочу, — быть рядом с тобой, так долго, как ты мне это позволишь. Мы построим хижину и заживем тихо, в блаженстве и одиночестве. Вот мое единственное желание.

— Так и будет, — ответила она. — Я не покину тебя до конца твоих дней.

Через некоторое время мы вышли из воды, и Эрнестина наколдовала для нас теплую одежду. Мы вместе поднялись на холм неподалеку от деревни, и увидели рождественский рассвет, сияющий на горизонте розовым золотом.

Через окно соседнего фермерского дома я заметил отблеск свечей и заросли темно-зеленых ветвей. Потянув Эрнестину за собой, я подошел ближе и сквозь матовые стекла увидел маленькую елочку, украшенную гирляндами, лентами и блестящими безделушками.

Маленький мальчик вышел из дома с ведерком молока и уставился на нас. Он был слишком мал, чтобы узнать меня, так как после отъезда Эрнестины я вел затворнический образ жизни.

— Доброе утро тебе, мальчик, — сказал я. — Скажи мне, что это за дерево в твоем доме?

— Это рождественское дерево, — ответил он. — Большой дом на городской площади сгорел, поэтому у каждой семьи есть теперь своя собственная, маленькая ель. Да благословят вас святые, сэр!

И поскакал прочь, к конюшням.

Рука Эрнестины крепче сжала мою, мы повернулись друг к другу с улыбками, яркими, как рождественское утро.

(Данная история связана с серией про Корриганов и в ней фигурирует персонаж из этой трилогии. Этот же персонаж также занимает видное место в книге «Логово воров и лис».)

Детский плач — как скрежет острых ногтей по металлу.

За последние месяцы я слышала этот звук так часто, что возненавидела его.

Мой первенец — Элли, была круглолицей, розовой и подвижной. Она появилась на свет со здоровым криком и после практически не плакала.

Эта, новенькая, около пяти месяцев от роду — капризная. Всегда издает какой-нибудь звук — скулит, хнычет, плачет, кричит. Что дорого обходится.

Может быть, они разные из-за отсутствия Тома. В прошлый раз, с нашей старшенькой, он был здесь и помогал мне. Слишком любящий свой сон, чтобы вставать, когда она просыпалась по ночам, он заботился о ней днем, чтобы я могла вздремнуть или принять ванну.

Но Том умер чуть больше года назад. Он приехал домой в отпуск и обрюхатил меня. А потом вернулся на войну и сразу же получил пулю в горло от какой-то нацистской мрази. По крайней мере, я надеюсь, что это был нацист. Подозреваю, что случаи дружественного огня встречаются чаще, чем нам кажется.

Так что теперь Том — призрак, а я — оголенный нерв, рвущаяся нить, обглоданный до костей труп. Я даю, даю, и даю девочкам, пока ничего не останется, ни от меня, ни для меня.

Когда мне нужно идти на работу, я оставляю девочек с ворчливой, крупной женщиной, которая присматривает за десятью детьми на своей грязной жилой площади. Я целый день стою в магазине одежды, улыбаюсь и вежливо разговариваю с женщинами, покупающими дорогие красивые вещи, которых никогда у меня не будет. Улыбаюсь, в то время как мои ноги в ботинках пульсируют, а от недосыпа голова болит.

Я плачу деньги ворчливой женщине, подсчитываю то небольшое их количество, что у меня осталось, и переживаю, что рано или поздно они закончатся. Для моих дочерей у меня не осталось ничего, кроме усталых глаз и измученных улыбок.

Если бы я только могла скопить немного денег, я бы взяла недельный отпуск, чтобы побыть со своими девочками и поискать другую работу. Если бы я только могла продвинуться вперед, хоть немного, то купила бы машину получше, такую, которая позволила бы мне ездить на работу подальше. У меня было бы больше вариантов. Больше денег. Больше времени, больше выбора.

Возможно, моя малышка капризничает от того, что у ее мать никогда не была спокойной, любящей и умиротворенной. Может быть, в том, что большую часть дней и ночей она несчастна, виновата я.

Иногда, когда в предрассветные часы Мэри кричит, я плачу в подушку. Потому что невероятно устала, и мысль о том, чтобы снова встать, — пытка. Но я всегда нахожу в себе последние силы, ту крупицу силы воли, которая мне нужна, чтобы пойти к ней. Чтобы сохранить ей жизнь.

Сейчас она плачет еще громче. Я ставлю тарелку, которую мыла, и вытираю руки. Мэри долго дремала сегодня днем, а это значит, что ночь начнется позже, и для нее, и для меня. Но я не смогла заставить себя разбудить ее, не тогда, когда мне представилась возможность вымыть несколько тарелок и приготовить горячую еду вместо нескольких бутербродов.

Прежде чем заняться плачем ребенка, я подхожу к задней двери и зову Элли.

— Элли! Уже темно. Хватит играть, заходи домой.

Она не отвечает. Я оглядываю заснеженный двор, ища золотые полосы света из окон, голубые тени там, где сугроб, и более глубокие тени там, где наш двор сливается с лесом.

Ее нигде не видно, и сердце подпрыгивает в груди. Перебирая пальцами четки, я выхожу на улицу, готовая начать лихорадочные поиски.

Но потом она выходит из-за деревьев, медленно и целенаправленно направляясь ко мне. Ее голубые глаза встречаются с моими, каштановые волосы идеальными локонами падают на плечи выцветшего синего пальто. Она выросла из этого пальто, но оно ей нравится, а у меня нет денег, чтобы купить другое.

— Почему ты была в лесу? Ты ведь знаешь, что тебе не следует туда возвращаться. Ты должна оставаться там, где мне будет видно тебя из кухни.

Она не отвечает, только улыбается. Улыбка странная, и что-то в ее глазах кажется не совсем правильным. Но крики ребенка теперь громче и неистовее, поэтому я заталкиваю Элли внутрь и мчусь в спальню.

— Тсс, тише.

Я включаю лампу, вытаскиваю Мэри из кроватки и качаю ее. Она обхватывает ртом мою грудь, я сажусь в узкое кресло-качалку и кормлю девочку. Она привередлива и в еде, никогда не бывает довольна, снова и снова отстраняется, чтобы поплакать.

Когда-нибудь это закончится, говорю я себе. Когда-нибудь я снова буду здорова. Когда-нибудь я снова буду счастлива.

Когда Мэри более или менее наедается, я укладываю ее в кроватку, вместе с парой игрушек.

— Элли! — кричу я. — Иди сюда и присмотри за своей сестренкой, ради меня. На минутку.

Она подходит, снова ступая той же медленной, осторожной походкой, по-прежнему не говоря ни слова. Обычно ее четырехлетний язычок никогда не молчит.

— Ты сегодня очень тихая, — говорю я. — Все нормально?

Она кивает — и снова эта странная, зубастая улыбка.

Все хорошо. Ты выдумываешь.

Я выхожу из спальни и направляюсь на кухню. Мне еще нужно почистить несколько горшков — лучше сделать это сейчас, пока они обе бодрствуют и в хорошем расположении духа.

Я снова вижу перед глазами странную улыбку Элли. Слишком широкая, слишком много зубов. А в спальне тихо, слишком тихо.

Вместо того чтобы идти на кухню, я поворачиваюсь и иду обратно.

Как раз вовремя. Чтобы увидеть, как моя дочь Элли меняет свою форму.

Секунду назад это была Элли, голубые глаза, темные кудри, синее пальто. В следующую секунду она превращается в странное, бугристое существо с зеленой кожей, носом-шишкой и заостренными ушами. Существо перегибается через край кроватки, его зазубренные ногти и зеленые когти тянутся к моему ребенку.

Из горла вырывается крик.

Существо поворачивается, между острых желтых зубов вырывается:

— Здесь? Она должна быть на кухне! — шипит оно на меня.

Я хватаю деревянную лошадку-качалку Элли и бросаю ее. Лошадь ударяется о кроватку, сбивая существо на пол, где оно извивается и визжит, а потом исчезает.

Здесь только я, и Мэри, и тихая спальня, и темное дерево лошадки-качалки, поблескивающее в свете лампы.

Где же Элли?

У этого существа была ее форма. Оно одурачило меня, чтобы проникнуть внутрь и забрать ребенка. Но где Элли, настоящая Элли?

Выхватив Мэри из кроватки, я выбегаю на улицу. Пробираясь между пуговицами платья, холод пронизывает меня, и мою кожу, как будто на мне вообще ничего нет.

— Элли!

Прерывистый крик, приглушенный снегом и безмолвными деревьями.

Никто не живет в радиусе десяти минут ходьбы от нашего дома. Только мы.

Я босиком бегу по замерзшему снегу к центру двора и снова зову Элли.

Мэри, всхлипывая, прижимается ко мне, и я понимаю, что сжимаю ее слишком сильно. Я немного расслабляю пальцы.

— Элли, — шепчу я.

В лесу хрустит ветка. И еще одна.

Вспышка красного среди деревьев, сначала тусклая, потом, когда фигура выходит из тени, ярче.