I

Он лежит с закрытыми глазами. Перед тем, как их открыть, в голове проносятся мысли.

У меня болит голова.

Что случилось?

Кто я?

На последней мысли он запинается.

Потому что он не должен думать:

Кто я?

Он должен думать:

Я…

Он останавливается.

Пробует снова.

Я…

Он не может закончить мысль. Она крутится в голове, но он не может ее удержать. Она ускользает сквозь пальцы, как вода, и он пытается еще раз. Снова и снова.

Я…

Пауза.

Я…

Он слышит звук бьющегося стекла. Скрежет металла.

Открывает глаза.

Морщится от яркого солнца на фоне идеально голубого неба.

Он снаружи… где-то. Лежит на спине. И думает: «Я… Я… Я…», это как мантра в голове, и становится все хуже, потому что он не может закончить, не может, черт возьми, закончить…

У него болит голова. Сильная боль, запрятанная глубоко внутри.

Интересно, сколько же он выпил прошлой ночью?

У него похмелье.

Должно быть.

Иначе все бессмысленно.

Вот только живот не сводит. Язык не ощущается распухшим.

Он удивляется, как может знать, что такое похмелье, но не может вспомнить собственное имя.

Кажется, что он никогда раньше не видел такого голубого неба.

Он перекатывается на бок и приподнимается на руках. Голова раскалывается.

Он на двухполосной дороге. По обеим сторонам высятся деревья, их листья колышет слабый ветерок.

Сама дорога выглядит свежеуложенной, асфальт блестящий и черный, с яркими белыми и желтыми линиями. Ни с одной стороны нет машин. И если он остановится и прислушается, по-настоящему прислушается, то услышит птиц на деревьях; раскачивающиеся от ветра ветки, как кости, ударяющиеся друг о друга; услышит, как пчелы жужжат в фиалках, высаженных вдоль дороги.

Он встает.

Если не считать пульсации в голове, у него ничего не болит. Конечности целы. Ноги в полном порядке. На нем темные джинсы. Белая футболка. Серые кроссовки с белыми носами. Он сам и его одежда чистые. Его предплечья широкие, бледная кожа покрыта тонким слоем рыжевато-золотистых волосков.

И разве это не забавно?

Что он не может вспомнить свое имя.

И еще не может вспомнить, как выглядит.

Он смеется, немного истерично. Сквозь смех пробиваются нотки паники, и он знает, что должен остановиться. Знает, что должен остановиться, пока может, что сейчас не время для этого. Что-то не так. Ему просто необходимо найти кого-нибудь, кого угодно, и разобраться со всем. Не то чтобы он не сможет…

Он останавливает себя от того, чтобы развить эту мысль.

— Хорошо, — произносит он и так удивляется собственному голосу, что делает шаг назад. Слово вырывается надсадным прерывистым хрипом. Он прочищает горло. Пробует снова. — Хорошо. Уже лучше.

Хорошо. Его голос глубокий. Чуждый. Снова накатывает паника, кто-то шепчет: «Ты даже не узнаешь звук собственного голоса». Но он не слушает. Не сейчас. Только не сейчас.

Вновь произносит:

— Хорошо.

И пульсация в голове немного уменьшается.

На небе ни облачка. Это странно, потому что он не знает, видел ли когда-нибудь безоблачное небо. Но потом вспоминает, что не может вспомнить, и больше не хочет об этом думать.

Что первым делом должен сделать человек, если не помнит, кто он?

Ему следует попытаться это узнать.

— Все просто, — произносит он вслух и удивляется звуку. У него раскатистый голос. — Просто. Я выясню, кто я такой.

Сердцебиение замедляется. Дыхание выравнивается.

Все хорошо. С ним все в порядке.

Бумажник. Это поможет понять, кто он такой. У него наверняка должен быть бумажник.

Но его нет. Он проверяет задние карманы. И передние. Ничего. Смотрит на землю, думая, что, возможно, его уронил.

Там тоже ничего.

Так. У него нет бумажника. Ничего страшного.

Все в порядке.

Он не знает, что делать.

Смотрит в одну сторону. Ему кажется, что это восток, потому что солнце светит с той стороны, и, по ощущениям сейчас утро, похоже на утро. Дорога тянется насколько хватает глаз, и нет больше ничего, кроме деревьев, асфальта и криков птиц.

Он смотрит на запад, и там все то же самое, только что-то не так, потому что кто-то внутри говорит: «Да-да-да, нужно идти на запад. Беги, дави на газ. Вали отсюда».

— Иди на Запад, молодой человек, — говорит он, — иди на Запад и расти вместе со своей страной*

*(прим. пер.: фраза Хораса Грили, амер. журналист, политический деятель).

Он не знает, что это значит.

Он снова смотрит на восток. Это чувство исчезает. Головная боль усиливается. Его начинает подташнивать.

Солнце светит очень ярко. Он поднимает правую руку, чтобы прикрыть глаза, и…

Останавливается.

Что-то у него на запястье.

Оно написано на… нет. Не написано.

Вытатуировано. У него на запястье татуировка, которую он не помнит, чтобы делал.

Он не понимает, что она означает.

Черными чернилами написано: 2241520582.

Он проводит большим пальцем по цифрам. Слишком длинный набор цифр для даты рождения, не то чтобы он знал эту дату. Слишком длинный для номера социального страхования, но он все равно его не помнит. Он старается разбить его на части, разделить, и получается 224 и 15, но это ничего для него не значит. Может, 20 и 582, но и из этого ничего не получается. Возможно, он неправильно читает комбинацию цифр. Это может быть и 224, и 152, и 0582 – все это бесполезно. Комбинация ничего для него не значит, как бы долго и упорно он на нее ни смотрел.

Других татуировок нет, по крайней мере, насколько ему видно. Он предполагает, что под одеждой могут быть и другие, но не думает, что пытаться найти их сейчас хорошая идея. Кто-то может появиться, и он не хочет быть голым в этот момент. Тогда они могут ему не помочь.

Он думает о том, чтобы пойти на восток, но без сомнений, этого не сделает.

При мысли о востоке болит голова.

Возможно, это потому, что солнце такое яркое.

Он пойдет на запад.

— Все будет хорошо, — бормочет он себе под нос и делает первый шаг.

***

Проходит двадцать минут, но ничего не меняется.

Те же деревья, те же фиалки, та же чертова дорога. Ему кажется, что он должен насвистывать, пока идет, ведь это прекрасное летнее утро, да и головная боль почти прошла. Он должен насвистывать, потому что сейчас он должен быть чертовски весел.

Не слишком жарко. Дует приятный и прохладный ветерок. В воздухе витает сладкий аромат.

Он видит малиновок, колибри и алых пиранг. Мысль о том, что он знает названия птиц, приходит ему в голову, но отпадает, когда он чувствует, что на самом деле не сделал ни одного шага, потому что все выглядит одинаково.

Дорога не изгибается. Без уклона. Она ровная и прямая, и он просто совершает летнюю прогулку, так что, конечно же, ему бы следовало насвистывать.

Он решается посвистеть.

Он знает, как нужно сложить губы. Знает, что за этим должен последовать выдох воздуха, и он выдыхает, потому что, почему бы и нет?

Вот только он дует, а звук не выходит.

Он пробует снова.

Слышит выдыхаемый воздух, чувствует, как растягиваются губы, когда он сжимает их вместе, но звук не выходит.

Он думает: «Я прожил столько лет, сколько прожил, а свистеть так и не научился».

Снова прогоняет в уме первую часть.

Я прожил столько, сколько прожил.

Что-то настораживает в этой фразе. Возможно, он не знает, как устроен мир, но уверен, что точно не так. В нем должен быть порядок, определенность в хаосе.

Он снова пытается свистеть. Он просто выдувает воздух через губы.

— Я мог бы научиться, — думает он. Научить старого пса новым трюкам, но потом он смеется, потому что не знает, старый он или нет. Он не чувствует себя старым. Кости не ноют. Он сильный. И большой. Ему нужно зеркало. Нужно увидеть, как он выглядит. Просто чтобы убедиться.

Он решает, что будет учиться свистеть. Он идет по дороге бог знает куда, ничего не помнит о себе, но собирается научиться свистеть.

Он облизывает губы, увлажняя их.

Делает глубокий вдох.

Вытягивает губы, не заботясь о том, как нелепо выглядит.

И дует.

Две вещи происходят одновременно:

Он свистит, раздается короткий резкий звук,

и

из-за деревьев на дорогу выходит лошадь.

Он удивлен получившимся свистом и настолько удивлен видом лошади, что останавливается, не замечая этого, и продолжает выдыхать.

Копыта лошади стучат по проезжей части. Она глубокого каштаново-коричневого цвета, с белым пятном на лбу в форме звезды. Лошадь машет хвостом из стороны в сторону и периодически моргает правым глазом из-за мухи, которая жужжит вокруг нее.

Он говорит:

— Привет, — потому что не знает, что еще сказать. Лошадь крупная, с мускулистой грудью. У нее нет ни седла на спине, ни удил во рту. Он знает, что в мире еще есть дикие лошади, но не уверен, пугливые они или агрессивные. Он подмечает это как очередную вещь, которую может предложить его разум, не имея при этом возможности назвать имя.

Лошадь тихонько пофыркивает.

— Спокойно, — выдыхает он, не зная, что делать дальше. Часть него хочет развернуться и пойти обратно тем же путем, каким пришел. Может, даже просто лечь на дорогу прямо здесь и ждать, пока не проснется, потому что он уже наполовину убедил себя, что все это сон. Небо самое голубое из всех, что он когда-либо видел, облаков нет, и все цвета вокруг резко выделяются, как будто все пропитано яркими красками. Все просто прекрасно и чудесно, и он не может вспомнить свое имя, и вот лошадь, лошадь, просто проходит мимо, как раз в тот момент, когда он научился свистеть.

— Я сплю, — говорит он лошади.

Лошадь, так или иначе, не соглашается, но он и не ожидал этого, потому что это же лошадь. А может, и ожидал, потому что тогда это было бы доказательством того, что это сон, и что он скоро проснется.

Он не хочет идти обратно тем путем, которым пришел. У него болит голова от одной только мысли об этом.

И ложиться он тоже не хочет, потому что это означало бы, что он сдался.

Он не так много знает о себе (или вообще ничего не знает), но не думает, что он из тех, кто сдается, бросает все только потому, что стало трудно. В глубине души он считает, что это неправильно.