IX

Солнечным субботним днем в маленьком городке Амория в четверть первого мужчина по имени Майк Фрейзер закрывает дверь книжного магазина, делает глубокий вдох и начинает медленно шагать к дому некоего Шона Меллгарда, с которым он последние три года состоит в неопределенных отношениях.

Если Майка Фрейзера спросить как он, то он ответит, что учитывая, как у него крутит живот, его вот-вот вырвет наспех съеденным утром тостом и подгоревшим кофе.

Не то чтобы Майк никогда раньше не ходил на свидания. Он уверен, что когда-то ходил, хотя детали теряются в туманной дымке, в которую у него нет никакого желания всматриваться. Кроме того, не очень-то вежливо думать о прошлых свиданиях, когда готовишься к будущему. Даже Майк это знает, а его не раз называли глупым.

К тому же, он чувствует себя совершенно нелепо в ярко-желтых шортах и заправленной внутрь белой рубашкой с расстегнутой у горла пуговицей. На нем клетчатые гольфы до колен и коричневые мокасины. Как ему сказали, хохоча во весь голос, дамы из женского клуба Амории, они совершенно не сочетаются с его волосами и бородой. И по правде говоря, он смотрится словно щеголь из тех безвкусных любовных романов, что продаются в его магазине.

— Ты выглядишь так, словно только что сошел с яхты в Средиземном море, — сказала ему одна из дам. — Яхты любви.

Что не заставило Майка полюбить свой внешний вид так, как они надеялись.

Он почесывает запястье и нервно кивает каждому проходящему. Не помогает и то, что в ответ он получает понимающие улыбки, будто все знают его секрет. Уже не в первый раз Майк задумывается об отсутствии уединения в Амории. Подобное раньше его не беспокоило. Он даже не уверен, что оно беспокоит его сейчас, но сегодня это более заметно. Владельцы магазинов машут ему и похлопывают по спине. Миссис Ким (которая смотрит на него так, словно считает, что он собирается навязать ей коммунизм прямо посреди улицы) протягивает ему фиалку, и говорит:

— Она означает верность и искренность. Понадобится вам обоим.

Он принимает цветок с благодарным кивком, но не останавливается, чтобы с ней поболтать.

Когда он покидает Главную улицу, поток людей уменьшается. Он вот-вот свернет в район, где живет Шон. Майк мысленно повторяет: «Постучи в дверь, он откроет, поздоровайся, ты сегодня хорошо выглядишь, этот цветок для тебя, я очень тебя видеть, постучи в дверь, он откроет, поздоровайся…»

В этот момент он готов, готов, готов… Он постучит, будет уверен в себе, Шон улыбнется, и все будет…

Ты не видишь, не так ли?

Майк останавливается.

Делает вдох. Воздух проникает в легкие.

Майк широко распахивает глаза.

Никто из вас не видит.

Ты не можешь пошевелиться.

Он думает: «Птицы».

Птицы, они кружили над головой. Тысячи птиц.

Внутри тебя пустота.

Знаешь, я вижу тебя в своем саду.

Была же лошадь, да?

Она перешла ему дорогу, и Майк к ней прикоснулся.

Ты хрупкий и худой, и тебя легко сломать.

Прекрасным субботним днем он стоит на улице в Амории, и он…

***

Он устал.

Они спорят уже несколько часов. Снова и снова, об одном и том же.

«Вот и все», — думает он. Предсмертный вдох. Он не понимает, почему никто из них до сих пор не положил этому конец. Не поставил точку. Раньше, когда они были просто друзьями, было намного лучше. Он не знает, почему они позволили чувствам превратить их в то, чем они стали. Это несправедливо по отношению к ним обоим. Конечно, они пытались, правда пытались. И ему хотелось думать, что он сделал правильный выбор, женившись на ней. Всего одна ночь. Одна пьяная ночь, когда они оба себя жалели. Да, это была ошибка. Та еще ошибка.

Они проснулись на следующее утро, телефоны разрывались, куча смс от друзей: «вы где, ребята?» и «черт возьми, Тара сказала, что вы целовались?!?!?». Было неловко, но они посмеялись и решили, что такое больше не повторится. Секс на одну ночь. Секс не разрушит их дружбу.

Два месяца спустя она сказала:

— Привет, как дела? Я беременна, — и разрыдалась, пока он сидел, стараясь все осознать. В голове лихорадочно крутились мысли, а кожа зудела.

Они пытались. Правда пытались. Его воспитали правильно. Мама говорила, что задача мужчины поступать правильно по отношению к женщине. И даже если он не всегда был только с женщинами, вел он себя так же. (Тот факт, что мать сказала ему это, щеголяя с синяком под глазом, которым наградил ее его папаша, должен был значить для него больше, но в то время ему было одиннадцать, и он не понимал значения иронии.)

Поэтому он сделал для нее все, что мог. Он заботился о ней, о них, как и обещал. И да, иногда они целовались, иногда занимались сексом. И, возможно, однажды он предложил:

— Нам, наверное, стоит пожениться.

И, возможно, она ответила:

— Да, я не против.

Хотя на самом деле он думал, что это наихудшая идея в мире.

Они оба были агрессивными и нападали друг на друга, чаще всего словесно, но не всегда дело ограничивалось только словами. Она его царапала, била кулаками в грудь, а он терпел, терпел, даже когда ему хотелось слегка шлепнуть ее по щеке в ответ. Но он никогда не станет таким, как отец. Он никогда ее не ударит, даже если она оставит следы на его руках.

Но они старались. Они поженились, пошли к мировому судье и подписали бумаги. Трам-парам, спасибо, мадам, и дело сделано. Это казалось правильным решением. Возможно, не то, чего они хотели, но мы не всегда получаем то, чего желаем.

Их друзья считали, что они совершают ошибку. Но к тому времени они уже перестали быть их друзьями, потому что он их оттолкнул. Даже несмотря на то, что она умоляла его этого не делать. Она все еще виделась с прежней компанией. И иногда она возвращалась, пропахшая выпивкой и сигаретами, а он кричал:

— Ты что, дура? Совсем из ума выжила? Ты, блин, беременна, как можно быть такой безответственной?

А она плакала и твердила, что ей жаль, ей так жаль, она никогда этого не хотела, она никогда не хотела ничего из этого. Ему было двадцать восемь. Самый расцвет сил. И ему было не легче оттого, что каждый раз, глядя на нее, он думал: «Это твоя вина, это все твоя вина». Он знал, что это нечестно, что они оба несли ответственность, но не мог ничего поделать. Он ее любил, любил, но не был влюблен, и, возможно, даже ненавидел.

Ему было двадцать девять, когда родился ребенок. Ребенок оказался дочерью, маленькой сморщенной девочкой с бледной кожей и копной рыжих волос. Он был потрясен тем, что она настоящая. Но, как оказалось, она была больна. Врачи сказали, что она больна. Ее чертово сердце росло снаружи грудной клетки. Они знали. Ожидали чего-то подобного. Но все равно надеялись. Всегда надеялись.

Она продержалась два года, большую часть которых провела в больницах.

Когда она умерла, когда умерла их дочь, все остальное тоже умерло. И они грызлись между собой, как звери, зубами и когтями, и кололи друг друга злобными шипами. Она говорила фразы наподобие:

— Может, если бы ты был более мужественным, если бы больше старался, она бы все еще была здесь.

А он вторил:

— Лучше бы я никогда тебя не встречал, никогда даже не слышал твоего имени, ты худшее, что когда-либо со мной случалось.

И так далее и тому подобное.

Он знает, что им нужно с этим покончить, с тем, во что они превратились. Потому что он уверен, что ей изменит, и уверен, что она уже трахается с другими направо и налево. Ведь они почти год не спят в одной постели. На самом деле, их последняя ссора – конец. Они доходят до той точки, когда слова уже не вернуть назад, и ломают друг друга.

— Я больше так не могу, — произносит он, когда она затихает.

Ее смех полон горечи.

— Конечно, не можешь. Ведь ты меня не любишь.

— Ты этого не знаешь.

Он хмурится.

— Ты же так не думаешь, да? Между нами все не так… не так, как должно быть.

— Не взваливай все на меня, — говорит она и уже плачет. — Ты тоже. Ты тоже в этом виноват.

Она, конечно, права. Он, вероятно, мог бы высказать ей в лицо все, что накопилось (например, об смс в ее телефоне, отправленных человеку, записанному просто как БT: «скучаю», «жду не дождусь встречи с тобой» и «сегодня было именно то, что мне нужно»). Но он этого не делает. Но не потому, что он лучше нее. Нет. Он ничем не лучше. И он чувствует, как в нем поднимается старый знакомый гнев, бешеная ярость, от которой чешутся ладони, от которой хочется протянуть руки и просто слегка ее встряхнуть, сорваться, рассказать ей, что он обо всем знает, пока будет крепко сжимать ее плечи.

Он именно это и собирается сделать, швырнуть ей обратно все обвинения, но отвлекается, потому что появляется птица. На перилах балкона сидит птица, которая смотрит на него, не мигая.

— Ты вообще меня слушаешь? — кричит она. — Боже, это так чертовски типично…

Но он не слушает. Он видит птицу и думает: «Скворец, ах, это скворец». Прямо как когда я был ребенком, смотрел телевизор с папой, и он сказал:

— Смотри, смотри, посмотри на это, о боже, смотри, — и я так и сделал. И их были тысячи, десятки тысяч, и они двигались вместе, они танцевали. Папа сказал, что это мурмурация, порядок в хаосе, и что это самая прекрасная вещь, которую я когда-либо увижу.

И эта мысль засела в голове. Тот факт, что его отец смог найти что-то красивое. Папа плакал, когда узнал, что мурмурация, настоящая мурмурация с десятками тысяч птиц редкость. И что он, вероятно, никогда не увидит подобного вживую. Отец положил руку (любящую и причиняющую боль руку) ему на плечо и сказал:

— Однажды мы увидим их своими глазами, прямо над нами, приятель, обещаю, — но они так этого и не сделали, потому что родители умерли, и он просто не смог. Он не мог вернуться назад, не думая о них, и после этого жизнь встала на пути. Потом горе улеглось. Боль притупилась. Он просто жил, жил своей жизнью, а потом появился ребенок и последовавшее за этим дерьмо. И вот он здесь, она плачет, его руки сжаты в кулаки, а на балконе сидит… скворец.