Вот и двойственность моя от этого. Не так-то просто все в лоб решить. Тут как-то надо по-другому.

План созрел, когда Зотей присел на крылечко с упреками за редкие приезды.

— Когда в Секисовку-то собираетесь с гусями? — спросила Зотея.

— А я рази собирался? — уставился на меня Зотей.

— Да сколько раз. И цветы собирались развести для горожан на продажу, — не унималась я.

— Да когда ето я тебе говорил, а? — с недоумением вперил в меня глаза Зотей.

— Вот так. Все говорят, как бы надо, как бы они сделали, все начальство критикуют. А как до дела — нас тут нет.

— Да ты погоди, девка, че хоть ты несешь?

— Ну да. Рисовали вы, дед Зотей, мне картины из прошлой жизни, разжигали мое воображение. Теперь все взяли в моду вздыхать о прошлой жизни. Ах, раньше, ах, самовары без шнурья, ах, барашки в загоне, ах, штофы с пшеничной водкой. Все! Мне в городе надоело нытье такое слушать! — И ушла, оставив озадаченного Зотея на крылечке. Я слышала, как он жаловался Дуне на непонятность моего поведения, горевал, обвиняя себя, что вмешался не в свое дело, советуя мне почаще приезжать.

Не спалось мне в эту ночь на мягкой Дуниной перине. Дуня мне и молочка советовала выпить, чтоб быстрей уснуть, и меду в ложке приносила. И сама она чего-то не спала. Я слышала, как она ворочалась. И до боли, до страха потерять ее стало мне жаль мою Дуню, мою стареющую хлопотуху.

— Слышь, — зашептала она в темноту, — ты седня така баска приехала, как росой умытая. Да в платье в новом. Видели тебя да сглазили должно. Ты три раза плюнь через левое плечо и сразу уснешь. Я те завтра спряду шнурок из шерсти. Ты на ем девять узелков завяжешь и вокруг тальи обернешь. Все по народу ездиешь. А со шнурком никто не сглазит. Че я раньше не сделала? — Найдя наконец выход из положения, она тут же и храпнула, проваливаясь в сон, решив для себя побыстрее приблизить таким образом утро, чтобы приступить к ночному решению.

Утром Дуня в заботах позабыла обо всем. Еще бы — сегодня предстояло взвешивание телят. От привеса зависел ее заработок. Директор постановил платить только за привес. Это новшество обговаривали долго, приходя к выводу, что опять экономит фонд заработной платы, за что ему вынесли благодарность.

— Хоть бы у меня у первой взвешивали, — молила кого-то Дуня. — Хоть бы у первой.

— А почему? — спросила я.

— Дак очень просто. Я в прошлый раз угодила последней. Телята целый день не поены, не кормлены, на солнышке. Целый день маялись натощак, последнее из них вышло…

— Как же так, выходит, кто после кормления сразу попал на взвешивание, у того и привес будет больше. А если поддать корма больше…

— Вот-вот. Тут уж как бригадиру угодишь. Если не навредишь — так первым пройдешь…

— А если навредишь, и вообще всегда вредишь — так, выходит, все и будешь в последнюю очередь. И передовики липовые получатся.

— Дак конешно. Он, теленок-от, выпьет полведра пойла да сена сколь съест, сенажу. Бери на теленка пять килограмм, а их у меня семьдесят.

«Ого-го! — подумала я. — Вот интересно, если бы я тут постоянно жила, привыкла бы небось, притерпелась. Или нет?»

Размышления мои прервал осторожный стук в дверь. Я выглянула.

— Пошли к нам чай с вареньем со свежим пить, — топтался на крыльце Зотей.

Сколько раз убеждалась я в готовности деревенских принять на себя вину за всякую обиду, которая возникла по инициативе другого человека! Дед Зотей топтался, словно вчера действительно в чем-то провинился передо мной. И его мне стало жалко, как ночью Дуню. Мы пошли пить к ним чай со свежим вареньем. И Зотей весело уже говорил о каких-то пустяках, считая вчерашнее случайностью. А мне так хотелось, до зуда в ладошках хотелось вот именно сейчас встретиться с Ефремом. Ну, мог же он пойти в магазин или на почту! Ну выйди, ну вывернись, черт бородатый, заклинала я его через огороды, пятистенки и курятники. И он вывернул из-за угла. Я ему обрадовалась, как Дуне, как не радовалась ему никогда.

— Ефрем Калистратыч, — протянула я с радостным удивлением, даже самой противно стало, и увидела краем глаза, как ошарашенно поглядел на меня Зотей, мол, совсем девка спятила со своими северами. — Вот уж кого давно не видела так не видела.

Я несла какую-то чепуху. Про здоровье, которое ни разу у него не сломалось. Он всегда отвечал на вопрос о здоровье, мол, чего ему сделается, здоровью-то?

— А как Маруся? Много ль нынче наплодила? Теперь уж чего. Осень. Не сглажу. Пора цыплят считать, — несло и несло меня на разговор с Ефремом. Я незаметно наблюдала за Зотеем. «Ну, разозлись, разозлись», — требовал от него мой внутренний голос. На Зотей в разговор не вступал. Даже на Марусю не откликнулся. И тогда я использовала последний шанс. — Вот уж, должно, нынче будет у вас торговля, Ефрем Калистратыч!

— Да уж будет, — взорвался наконец Зотей. — Уж он сдерет три шкуры, холера.

— А ты хоть весь вывернесся, да не получишь ничего. Че это тебя дерет от чужой прибыли, а, Зотей? — окрысился Ефрем.

— Думашь, зависть берет, ли че ли? Моя бы воля — я бы тебе монополий твой разрушил. Я бы…

— А что, в самом деле, дед Зотей, не попробовать ли вам поучиться у Ефрема Калистратыча? — ввернула я. — Все грозитесь, все грозитесь, а годочки идут.

— Я? У него? Учиться? Мне-ка че учиться? Я, ли че ли, гусиху в руках не держивал? Да я ежели захочу — весь совхоз обкормлю задаром гусятиной, назло ему, живоглоту, и монополий его как перья гусиные по ветру разбросаю. Пусть сам жрет своих гусей с Грапкой. А то у него один шкилет остался.

Ефрем стоял перед Зотеем и беззвучно смеялся. Глаза его жестко и цепко впились в Зотея. От этого неподвижного взгляда и беззвучного смеха стало мне страшно. Словно Ефрем мог, как его агрессивная Маруся, клюнуть Зотея и свалить замертво…

— А что, старички мои дорогие, не заключить ли вам пари? — спросила я, глядя на Зотея.

— Кого-кого? — быстро переспросил Зотей, подавшись ко мне лицом.

— Па-ри.

— А кто оно? — смиренно улыбнулся Зотей.

— Ну, сколько же можно изводить друг друга такими разговорами? Клюете друг друга ни за что ни про что.

— Да ты толком объясни про пари-то про этого, — поторопил меня Зотей.

— Пари — это условие, по которому проигравший в споре обязан сделать что-либо, обговоренное на этот случай. Ну вот вы, например, дед Зотей, беретесь на следующую весну развести столько гусей, чтобы на всех секисовских, которые покупают гусей у Ефрема Калистратыча, хватило, ну, скажем, по три гуся. Если вам это удастся, то Ефрем Калистратыч отдаст свою Марусю. А если нет — вы расстаетесь со всеми теми гусынями, которые у вас будут, отдав их Калачеву. Ну, как?

Я видела, как быстро забегали глаза Калачева. Он, видимо, прикидывал, что скоро, годика через два, все равно Марусю придется менять. Да если он и проиграет, то останется у него потомство от нее. Но проигрывать он явно не собирался, считая Зотея балаболом и не способным к настоящему крестьянскому труду человеком — жили в разных деревнях, молодость прошла за несколько еланей друг от друга. Нет, не верил Калачев в серьезность этого пари, поэтому и согласился, весело подмигивая будто и мне, а на самом деле моему уху, — он никогда не смотрел никому прямо в глаза.

— Я согласный! — сказал он.

— Да… — прошелестело из-под бороды Зотея. — С маху да и под рубаху, холера. А чего мне-ка терять? Однова надо попробовать. — И он первым протянул здоровенную свою лапищу Ефрему. Рукопожатия не получилось. Так, коснулись руки друг друга, скорей всего, повисела одна рука — Зотея, но я все равно разрубила воздух своей ладошкой.

— Хрен с им, устрою ксперимент. Сколь уж раз об этом думал, все чего-то не хватало. Молодой бы был, попроворней сообразил это дело… А ты язва, однако, а? — уставился Зотей на меня, остановившись посреди улицы. Оглянулся через плечо на уходившего Ефрема. — Пропаду, а сделаю. Да ради одной Маруси. Да нет, не то говорю. Для себя мне это надо, понимашь? В середке жгет, вот до че спалил себя думами.

Я очень хорошо понимала его. И была рада, что он не отказался. Собственно, у меня и сомнений не было, что он согласится. Не только в молодости, но и в годы куда уж более зрелые человеку нужен порой маленький толчок, маленький намек, чтобы он решился на дело, к которому сам, в одиночестве своем давно уж приготовился. Кому решимости не хватает, кого лень не пускает, кто оставил обрастать мхом, обрекая на гибель идею, мечту, породнившись с точечной неудовлетворенностью, ставшей чем-то вроде посоха, на который можно опереться и побрюзжать насчет каких-нибудь непорядков…

Прошли осень и зима. Получилось так, что я в деревню приехать не смогла, а приезжала Дуня. Сперва на отгулы, а потом, сдав телят, приехала на две недели в отпуск. Я ее не отпустила ни на день раньше, зная, что тут же за ней прибегут, подменять кого-нибудь. С кадрами в деревне все так же было туго. Дуня рассказывала, что директор совсем ошалел: если увольнялся механизатор или шофер, то он месяц отработки по новому постановлению заставлял отрабатывать не на машине, а в кочегарке котельной, которая отапливала деревенские благоустроенные дома. Наказание такое придумал тоже, мол, не от хорошей жизни: уж если на машине кто-то мог поработать подольше и за того, кто увольнялся, то в кочегарку постоянно поставить было некого, платили там мало, работа временная. Вот и отрабатывали.

— Ну ты сама, девка, подумай, какой из его кочегар, если он к этому делу неприспособленной? Да и охота ему уголь таскать, если он отрабатыват? Вот и дрожмя дрожат благоустроенны-то. Да ведь ишшо че обнаружилося? Шабашники-то робили на этих кирпичных домах, помнишь? Ну, халтурщики откуль-то? Вот, девка, оне на потолок никого не насыпали, только закрыли, и все. Дак разе тут тепла напасешься, если бы и путный кочегар сидел?

Однако разговор скоро перешел на Зотея.

— Просил тебя купить ему книжку про цветы, — сказала Дуня. — А вот гусей нынче всех пустил. Да ишшо купил двух гусих где-то. Вроде как у родни. На что столь-то ему в зиму оставлять? Тоже, видно, жадность взяла, как Ефрема. Выжил, должно, из ума. И то. Восьмы десятки.