Я никогда не смогу тебя ненавидеть.

— Что почувствовать, красотка? — мой голос дрожит, но я должен знать. Я должен знать.

— Нет разницы между любовью и ненавистью, Мави. Их противоположностью является безразличие, и если ты можешь причинить мне боль, если ты можешь любить, значит, я имею для тебя значение. Так же, как я имела значение для нее.

Мой отец выдохнул.

— Все это очень трогательно, но, Маверик, у нас нет времени на дальнейшие речи.

Я не свожу глаз с Эллы.

— Ты любишь меня, детка?

Она кивает, слезы текут все свободнее.

— Да, — шепчет она. — Я люблю тебя.

— Думаю, я тоже тебя люблю.

— Значит, ты принял решение? — огрызается мой отец. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, а он еще сильнее вгоняет пистолет в голову Рии. Все ее тело дрожит, голова откинута назад, глаза по-прежнему закрыты.

Ей пришлось выслушать все это. Как я не могу любить ее так, как люблю Эллу. Я знаю, что и она не любит меня так же. Но это несправедливо. Это неправильно.

— Ты никогда не устаешь? — спрашиваю я отца, глядя ему в глаза.

Он сжимает губы в тонкую линию.

— Устаешь от чего? — спрашивает он сквозь стиснутые зубы.

— Притворяться, что ты ничего не чувствуешь, папа? Притворяться, что ты в порядке? Притворяться, что Малакай не был твоим сыном? Притворяться, что Бруклин не твоя дочь?

Его глаза сузились.

— Притворяешься, что и на меня тебе наплевать?

Он молчит.

— Все в порядке, папа, — я тяжело сглатываю, не сводя глаз с его глаз. — Это нормально — чувствовать все это. Я знаю, что они пытались вытравить это из тебя. Я знаю, что они закалили тебя, но папа… я твой сын.

Он упирает пистолет в висок Рии, и она задыхается от рыданий.

— И именно поэтому я делаю этот выбор за тебя, Маверик, — его слова злы, но его тон… его тон — это что-то другое.

Я ненавидел его большую часть своей жизни. Я ненавидел то, что он сделал с нашей семьей. Я ненавидел, как он забыл. Малакая. Потом Бруклин. Мою мать. Даже меня. Он забыл, что он все еще мой отец. Забыл, что он не просто пешка для 6. Забыл, что он был… больше для своей семьи.

Или, по крайней мере… мог бы им быть. Но он забыл и Сид, а теперь он хочет, чтобы я забыл обеих этих девушек в этой комнате, потому что люди для него — ничто. Он забыл, как чувствовать.

— Папа…

Клянусь, его глаза блестят, но он не отходит от Рии.

Я знаю, что не отступит. Ничто из того, что я говорю, его не переубедит. Ни мольбы, ни просьбы, ни слезы.

Есть только один способ справиться с этим.

Я сглатываю.

— Я принял решение.

Мой отец улыбается мне, все эмоции, которые я мог увидеть на его лице, исчезли.

— И? — он смотрит на Рию. — Вот кого мы будем хоронить?

Я качаю головой, улыбаясь в ответ.

— Нет, — тихо шепчу я. — Не только ее.

Секунду я наслаждаюсь видом его замешательства. Затем: — Ты похоронишь всех нас.

В подземной комнате воцаряется тишина. Никто не двигается. Никто не дышит.

— Ты можешь убить их обоих, но ты должен убить и меня. Я больше не буду этого делать.

Элла хнычет, и глаза Риа наконец открываются, она наклоняет голову, чтобы посмотреть на меня, ее глаза красные и опухшие.

— С меня хватит. Я покончил с тобой. С 6. С моими… братьями. С меня хватит, — я встаю на ноги и с радостью вижу, как мой отец вздрагивает. Это почти незаметно, но это есть. — С меня хватит.

Мой отец вздыхает, закрывает глаза на секунду, прежде чем сделать шаг назад от Рии и опустить пистолет на бок.

Риа падает на пол, на руки и колени, тихо всхлипывая, не глядя на меня.

У меня болит сердце.

Я хочу броситься к ней.

Это моя гребаная вина.

Она — моя ответственность.

Я смотрю на Эллу. Она смотрит на меня, и выражение ее лица не поддается прочтению. Если я уйду, я оставлю Бруклин. Люцифера. Сид. Их… ребенка. Что будет с ними дальше.

Как Люциферу будет больно.

Я оставляю позади свою мать.

Кейна, Эзру, Атласа. Я оставляю их всех.

Но это должно быть лучше, чем это. Что угодно лучше, чем это. Джеремайя Рейн может быть лучше, чем это. Возможно, Сид приняла правильное решение.

Я поднимаю голову и смотрю на отца.

— Чего ты ждёшь, папа? — он держит пистолет в обеих руках, сцепленных перед ним. — Пристрели меня, блядь.

Он ухмыляется, но все еще смотрит в пол. А затем, в мгновение ока, он поднимает пистолет и стреляет.

Выстрел звучит так громко в маленькой комнате, что эхо рикошетит от кирпичных стен. Я бросаюсь к Элле, которая закрывает голову руками и опускается на колени.

Я обнимаю ее, мое сердце едва не вылетает из груди.

Риа все еще всхлипывает. Она в порядке. Ей не больно.

Я похлопываю Эллу по рукам.

— Я в порядке, — говорит она, подтверждая.

И я не ранен, я не думаю… но мой отец смеется.

Я крепче сжимаю руки вокруг Эллы, упираюсь подбородком в ее голову, глядя на него.

— Для такого умного парня ты иногда бываешь невероятно глуп, — он возвращает пистолет на прежнее место, зажав его перед собой. — Такой, такой глупый.

Я сузил глаза.

— Что…

Он дергает подбородком в сторону Эллы.

— Ты побежал к ней.

Я открываю рот, чтобы что-то прорычать ему, когда понимаю, к чему он клонит. Я смотрю на Рию, которая зарылась головой в свои руки, ее тело дрожит. У меня снова пересыхает во рту, и отец смеется, видя, как я впитываю его слова.

— Теперь понял?

Элла замирает в моих объятиях. Она поднимает голову. Отталкивает меня.

— Элла, нет…

Она поворачивается и смотрит на меня, огонь в ее зеленых глазах. Я колеблюсь, но она отстраняется, и… я отпускаю ее. Я не буду Люцифером. Я не буду своим отцом. Я не буду каждым мужчиной в этой гребаной 6.

Если моя девочка хочет что-то сделать, она, блядь, сделает это.

И она делает.

Она встает на ноги, хотя я вижу, как дрожат ее колени, как движется ее юбка, как она немного неустойчива. Но она все еще стоит. Она поднимает голову, ее волосы падают на белую рубашку, как кровь на крахмальную ткань.

— Иди к черту, — рычит она с убежденностью, и, несмотря на все это, несмотря на то, что мой отец может выстрелить ей в лицо, мой член набухает от этих слов.

Прежде чем мой отец успевает ответить, раздается еще один выстрел.

Но я смотрю прямо на него, и он не поднял пистолет.

На самом деле, он ни хрена не поднял, потому что опускается на одно колено, а пистолет с грохотом падает на пол.

У меня снова звенит в ушах, но Элла и Риа смотрят мимо меня, а я кручусь на месте, и образ моего отца, опускающегося на колени, выжжен в моем мозгу.

Но я не хочу смотреть.

Я не хочу видеть, как сильно он ранен.

Я не хочу видеть, как он умирает.

Если я не посмотрю, он все еще жив.

Если я не посмотрю, мы сможем все исправить.

Поэтому вместо этого я смотрю на Сид.

Она держит в руках пистолет, черный 9 мм, ее руки дрожат, когда она смотрит прямо на меня.

И она не одна.

И все же я не могу отвести от нее взгляд. Она только что застрелила моего отца. Нашего отца. Риа проносится мимо меня, из ее горла вырывается рыдание. Она бежит, и человек рядом с Сидом ловит ее. Она бросается в его объятия, зарывается головой в его грудь.

Кто-то прикасается к моей спине.

Я вздрагиваю и, обернувшись, бросаю взгляд на Сид.

Элла переплетает свои пальцы с моими.

— Маверик, — говорит она спокойно, — твой отец умрет, если ты ему не поможешь, — она говорит так четко, как будто я ребенок. И в этот момент так оно и есть.

Я его ребенок.

Сид тоже.

Мой отец издает странный булькающий звук, как будто пытается заговорить.

Элла держит мой взгляд и мою руку.

— Он умрет, Мави, — тихо повторяет она.

И я думаю: — Почему она не сходит с ума прямо сейчас?

А потом я думаю: — Почему я не волнуюсь сейчас?

Мой отец умирает.

Мой отец умрет.

Я не бегу к нему. Я не помогаю ему. Тихий плач Рии — единственный звук в этой комнате, не считая задыхающихся слов моего отца. Неразборчивых слов, которые я не могу понять.

Сид наконец шевелится.

Она опускает пистолет, сокращая расстояние между нами. Я поворачиваюсь к ней, все еще держа Эллу за руку.

Сид протягивает мне пистолет, держа его за ствол, рукояткой ко мне.

Я смотрю вниз, но не беру его.

Вместо этого, не поднимая глаз, я спрашиваю ее: — Ты собираешься уйти с ним?

Риа перестает хныкать. Мой отец замолкает, как будто он тоже знает, насколько это важно. Как будто он знает, что даже если он умрет, это все равно имеет значение. Это… Это может все изменить.

Сид не говорит ни слова, но ее молчание говорит мне все.

Я сглатываю, смачиваю губы, глядя на пистолет. Элла стоит у меня за спиной, все еще сжимая мою руку. Другую я сжимаю в кулак.

— Скажи мне, почему, — шепчу я. — Скажи мне, почему, чтобы я мог заставить его понять. Чтобы я… чтобы я мог понять, Ангел.

Опять тишина.

Она не опускает пистолет, просто продолжает держать его, чтобы я взял. Но ее пальцы дрожат, и я задаюсь вопросом, знает ли она ответ на мой вопрос. Может, это просто то, чего хочет ее сердце? Можем ли мы когда-либо отрицать это чувство, независимо от того, что мы знаем? Может ли логика когда-нибудь победить? Или это безумие любви, каждый раз?

— Fac, si facis, — я шепчу эти латинские слова, но она их знает.

Она знает их, потому что написала мне письмо. А я написал ей ответное, с этой самой фразой.

Сделай это, если ты собираешься это сделать.

Она делает дрожащий вдох, ее слова звучат так тихо, но комната молчит. Все слышат ее, когда она говорит: — Vivere miltare est. Жить — значит бороться, — она делает паузу, еще один дрожащий вдох, медленный выдох.

— Memento mori.

Помни о смерти.

— Она придет ко всем нам, Мав. Даже ко мне, а учитывая, что они все еще не очень довольны мной… — я слышу улыбку в ее словах, но я слышу и боль. Я слышу боль. — Может быть, рано или поздно. Но не сегодня, — её пальцы касаются моей щеки, но я все еще не поднимаю глаз. — Не сегодня.

Она поворачивается, чтобы уйти, но аккуратно кладет пистолет на землю и молча поднимается на ноги.

Я смотрю в пол, все еще держа Эллу за руку.

— Подожди, — зову я сестру.

Я слышу, как ее шаги затихают.

Я больше не слышу своего отца.

— Ты любишь его, Ангел? — я все еще не могу смотреть на нее. — Любила ли ты когда-нибудь?

Я вспоминаю, что он мне сказал: Кроме того, как услышать от Сид, что она любит меня? Нет ничего лучше, чем всадить нож в мозг моего отца.