Глава 13. Вечерний дым.

Глава 13.

Вечерний дым.

Нет, не только лишь во сне. И совсем не во сне.

Наяву это случилось с ним впервые сутки спустя.

Накануне дежурство его прошло без особых происшествий и напрягов, а с учетом того, что находился он на своем привычном месте, в первой своей трети и вовсе не отличалось от обычного рабочего дня. Так, периодически вспенивавшаяся и опадавшая суматоха – в неспешном ритме океанской волны. Волнение было, но вполне будничное. Этот повседневный ритм Серж давно уловил и подстроился под него, и даже каким-то образом на него настроилась его биология. За столько-то лет, вестимо! Ночное время переживалось несколько сложней, но и здесь ничего архитрудного не было. Все знакомо, в первые годы службы на КП он прошел, наверное, через тысячу дежурств, так что требовалось всего лишь обновить ощущения и возбудить прежнюю привычку. Чем он в служебное время и занимался – помимо обычных теперь своих размышлений о Геше, о патенте № 2141357, о Маргаритке, о Доме, о войне и мире. Очень хотелось понять, что же, черт возьми, происходит.

Сменившись с дежурства, он отсыпался до полудня, потом сходил к обеду в столовую. Идти, кстати, не хотелось, но уже три дня, как кончились щи, наваренные напоследок Томой, и даже вымыта кастрюля – единственное, на что он пока сподвигся по части кулинарии. А дальше он, что называется, завис. Делать ничего не хотелось, даже достойных побудительных причин к действию и тех не находилось, словно не на обеде он был, а ходил к обедне, в церковь, и заразился там святостью, или чем-то подобным. Свежие идеи давненько его не посещали, это при том, что старые тоже рассеялись куда-то в сумятице последних дней, а ведь их в его голове всегда было во множестве. Даже про запас, на всякий аварийный случай –ничего подобного себе не оставил, не позаботился. Что, считал он теперь, совершенно недопустимая безалаберность, и просто возмутительно. Впрочем, и ругал он себя как-то не активно, потому что чувствовал, дело не в отсутствии идей, а совсем в другом. Он понимал, ощущал кожей, что пришел в движение невидимый маховик событий, который раскручивался помимо его воли и без его помощи, и при этом неумолимо увлекал и его энергией своего вращения. Он ясно сознавал, что от него тут ничего не зависело, оставалось только ждать и реагировать на внешние воздействия в соответствии с ситуацией.

Вот это ожидание неизбежного и определяло изматывающую невыносимость его состояния.

Серж слонялся по квартире, бесцельно, надо прямо признать, слонялся. Периодически подсаживался к лэптопу и проверял почту, но писем от Томы не было. Их вообще ни от кого не было. Он просматривал ленты новостей, однако и новости не развлекали, были словно из другой жизни, он же ждал перемен в этой. Серж отворачивался от компьютера, и включал телевизор, но там со смысловым наполнением и адекватностью моменту обстояло еще хуже, и телевизор он так же выключал. Тогда он брал книгу, раскрывал ее где-нибудь посередине и долго вглядывался в страницу, но вовсе не видел на ней текста, а что-то далекое за ним. Затем вздрагивал, очнувшись, захлопывал томик и отбрасывал ее прочь. Нечего даже браться за чтение, наставлял он себя, ежели голова забита другим. Кстати, все равно чем она забита. Вот если бы он увлекался каким-то рукоделием, мастерил бы что-то в домашнем уединении, собирал модели самолетов или вырезал по бересте, возможно, тогда ему удалось бы увлечь себя и отвлечь, но ничем таким он не страдал, даже отдаленно. В общем, ему было совершенно ясно, что он просто мается, а вот во что эта маета выльется – это вопрос интересный.

Зайдя на кухню, он долго в задумчивости наблюдал за переливами зеленого эликсира в графине. А что, если, спрашивал он себя? Несколько раз спрашивал, и даже представлял себе, что – если, но все же не рискнул, опасаясь невесть каких последствий. Чтобы не провоцировать себя больше, он перелил шартрез, как по наитию именовал напиток с самого начала, в плоскую металлическую флягу, как раз уместилось все под крышечку, и убрал ее с глаз долой, в шкафчик. Это веселое занятие развлекло его ненадолго, завершив дело, он вновь вступил в круг маеты.

Промаялся, таким образом, Серж до самого вечера, а после ужина решил, не заходя домой, прогуляться. Несмотря на тоску, и откровенную хандру, ничьего общества ему, как ни странно, не хотелось. По большей части, при отсутствии идей, с собой любимым ему не было скучно, занимать он давно уже научился себя сам, поэтому на прогулку, не задумываясь, отправился в одиночестве. Гордом.

Он и раньше, бывало, уходил из дому, чтобы подумать в уединении о любви и верности, о долге и чести, – о тех вещах, что не слишком поддавались его анализу и осмыслению. Не так прямолинейно, конечно, самих этих слов он избегал, опасаясь их затертости и парадности. Однако ведь, о чем бы ни думал офицер, мысли его, так или иначе, будут об этом – о службе и карьере, о войне и мире. То есть о любви. Серж думал, что правильно устроенная жизнь всегда о любви. Потому что иначе она зачем? Иначе она пуста и напрасна. Ему хотелось подумать об этом, подумать в одиночестве. Просидев целый день дома, он осознал, что там не одиночество, а изоляция, в то время как ему требовались уединение и отстраненность. Но при этом и сопричастность, вот ведь какая штука.

Но куда здесь уйдешь? Гарнизон же...

Повсюду, на каждом шагу,стоило выйти из дому, встречались знакомые, почти родные за столько-то лет лица, с разными оттенками приветливости и узнавания, так что пройти мимо было почти невозможно. Особенно вечером, когда мужи, освободившись от службы и вкусив жирных домашних харчей, приготовленных их добрыми женщинами, выходили во дворы пасти своих ребятишек. Веселые, лоснящиеся, пышущие здоровьем рожи. Когда он торопился улизнуть в сторонку, кричали вдогон: товарищ капитан, не проходите мимо! Не торопитесь, рано еще! Постойте с нами, покурите! Успеется еще, вся ночь впереди! Если любит – дождется! В общем, форменный кошмар и разгул фантазии. Он останавливался, прикуривал, его спрашивали участливо: что, не решил еще, к кому? А ты не сомневайся! Обходи всех по очереди! Им казалось, что это так просто, найти идею... Изящную идею, возвышающую. Тем более – осуществить.

Да, эти разговоры тоже были о любви, но о бытовом, приниженном ее аспекте. И это было хорошо, и даже правильно. Поскольку необходимо, для здоровья и удовлетворения. Но для полноты жизни ему лично хотелось уже, и требовалось, все больше высокого и утонченного. Чтобы взмывало ввысь и уносило, как аэростат. Спорить со всеми сразу казалось бессмысленно, бесполезно... Ведь о любви не говорят хором, а лишь о сексе. Болтуны. Да и о нем тоже не говорят. Однажды Тома сказала, что в гарнизонной атмосфере просто разлита сексуальная озабоченность, об этом же и Лукьяныч говорил как-то. Тогда он отмахнулся, а потом и сам убедился, что да, это так. И почувствовал, как душная волна всеобщего интереса и подозрений, похоже, начинает захлестывать его тоже. Вот и начпо, Стримков, осчастливил утром потной своей ладошкой. Как самочувствие, спрашивает? Смотри, говорит, экономь силы, родина в опасности, воины нужны. Ну, не сволочь ли? Провел работу! Тома, кстати, и есть такая идея, изысканная и утонченная. Он вполне это осознавал, но разум его запрограммированно твердил, что нет, нужна другая. Ну, вот почему у нее папа не генерал? А кто, кстати, у нее папа? Никогда не спрашивал, что-то она говорила, не помню... Но точно не генерал. Блин, он совсем запутался. В трех соснах, в двух мыслях, в одном чувстве...

В душе его звенела и властвовала высокая тоска. Как в песне, – невыразимая словами. В том смысле, что выть на луну еще не хотелось, а вот испить до дна коктейль отчужденности и причастности, уловить озноб прикосновения к хрусталю небес и насладиться его холодом – это да, вполне.

Вечернее солнце, еще высокое, уже откатилось далеко на запад, призывая адептов, кто пожелает, следовать за собой, указывая им путь. Серж ощущал себя адептом, нет, правда, без дураков. В этот момент – безусловно. Ему, в сущности, все равно было, куда идти, а солнце манило, источало тепло и магнетизм. И он пошел на свет, устремился к нему, как мотылек. В той стороне, куда ускользало светило, росла хорошо знакомая и любимая Сержем роща столетних сосен, а еще дальше за ней, в низине, в широкой долине, окруженная заливными лугами и полями спеющей ржи, извивалась, блестя серебряной чешуей, речушка со смешным змеиным названием Зуйва. Вспомнилось, как когда то давно, еще безусым лейтенантом, так же летом, после танцев, они на пару с девушкой под ником Кума купались в теплых, как молоко водах Зуйвы, инициируя и заклиная вечную свою молодость. Светила полная луна, оловянным глазом заглядываясь на раскинутую в траве, темно-синюю, словно опрокинутое небо, юбку Кумы, похожую на бешено крутящийся свод, на котором звезды чертили белые полосы по кругу. По долине плыли языки седого тумана, и реальность была нереальной, какой и положено ей быть такой волшебной ночью. После, наплескавшись в реке, набегавшись в тумане, они кувыркались в ломкой от росы густой траве, точно пара единорогов, верша обряд постижения жизни. Их обоих, будто пулеметными очередями, прошивала чувственная дрожь. Под его зудящими пальцами кожа Кумы топорщилась и ощетинивалась волосками, с которых срывались тонкие голубые ниточки текучего электричества, а длинные ноги ее были раскинуты от горизонта до горизонта, и где-то между ними таилась бездна, которая затягивала с неодолимой силой. Голова шла кругом от воплотившихся снов, его мутило, и прерывалось дыхание, захлебываясь счастьем... Ах-ха! Его и Кумы призраки до сих пор, должно быть, там, на лугу, бродят среди туманов. А тайна, как всегда, досталась луне на хранение. Вот туда-то, на берег быстрого потока, почему-то потянуло его сейчас. Неужели, воспоминания? Захотелось заглянуть в струящиеся темные воды, бросить в них пару камешков да еще монетку – на хорошую погоду, на удачу, на возвращение.