— Тогда тебе должно быть известно, что меня совсем для другого готовят.
— А разве, старец тебе еще пророчества про твое будущее не открыл? Если нет, то сам не напрашивайся, а то жить неинтересно будет. — Иван Павлович взлохматил шевелюру и высказал то, что, видимо, его томило: — Больше всего меня расстроило то, что на старости лет осознал — сколько времени на суету угробил, сколько сил потратил зря! — Он глянул на меня и, хлопнув по плечу, воскликнул: — Слушай, а ты что такой смурной? Здесь у старца народ обычно воскресает, оживает… а ты как в воду опущенный.
— Я два года в академии — у них такой академический год. За это время будто две нормальные жизни прожил. Такой прессинг выдержал, такой мозговой штурм! …Конечно, если бы не молитвенная поддержка старца, если бы не потоки благодати, которые он на нас излил, мы бы и третью часть дистанции не пробежали. А тут, привез моих женщин сюда, посмотрел, что с ними творилось, на себя со стороны глянул… Вдруг почувствовал страшную усталость. Сейчас сижу тут с тобой, на муравья смотрю, тишину слушаю, тебя — а внутри пусто, как в высохшем колодце. И ничего не надо, ничего не хочу. Вот так…
— Юра, подойди ко мне, дорогой! — раздался голос старца.
— Ну вот, видишь, сейчас батюшка тебя вмиг мотивирует! — улыбнулся Иван. — Что замер? Иди! Встретимся еще. Не раз.
8
Это случилось со мной второй раз в жизни. Первый — на кладбище у могилы бабушки, в тот миг, когда осознал, что потерял единственного человека, любившего меня. Били меня родители, друзья, враги — и никто не видел меня плачущим. Мама рассказывала, что даже во время родов, даже в младенчестве, голодным, замерзшим, в мокрых пеленках — в основном молчал, иногда лишь басовито крякая, и только смотрел перед собой не мигая, пытаясь разгадать самую страшную тайну — зачем я появился на свет, и что нужно от меня всем этим людям.
…Полутора часами раньше.
На старенькой «ниве» увозил меня из обители отца Иоанна старенький водитель, бывший главный инженер завода, который отзывался на подозрительное «Шумахер». Если не обращать внимание на гул двигателя и треск камешков по дну, в салоне стояла относительная тишина, мы оба молчали, Шумахер по привычке, я — вследствие общей подавленности. Легкое беснование Виктории и явная одержимость будущей тещи регулярно всплывали дрожащим миражом из памяти, разрушая с таким трудом выстроенный в душе молитвенный покой.
«Ты чувствуешь усталость, опустошение, уныние. Это первые признаки восхождения на следующую ступень. Чтобы это прошло менее болезненно, тебе необходимо усилить покаяние, так чтобы до слез горючих, до рыданий в углу кельи. Ты человек внешне спокойный, что указывает на то, что в глубине души могут бушевать такие разрушительные страсти, как тщеславие, блуд, превозношение. По ощущениям они весьма приятны, даже сладки, но ядовиты, пострашней змеиного яда. Сейчас ты уговариваешь себя, мол, это не так, мне это несвойственно. Никто тебя не осуждает, и я тебя не собираюсь ругать. Но предупреждаю: готовься к благодарному терпению скорбей, тебе это пригодится. И ничему не удивляйся, так надо, помоги тебе Господь!»
После этих слов отец Иоанн перекрестил мою поникшую голову и легонько подтолкнул к выходу.
А ты, Иван Павлович, говоришь «мотивирует», а ты говоришь «воскресит». А на самом деле меня сейчас предупредили о крупных неприятностях впереди, на горизонте, так сказать. Я взглянул на горизонт, но ничего кроме пыхтящего лесовоза не увидел. Интересно, мой «Шумахер» решится когда-нибудь обогнать этого монстра, или мы так и будем плестись за ним, вдыхая экологически небезупречные миазмы из выхлопной трубы. Видимо, услышав моё немое ворчание, тёзка великого гонщика крутанул руль влево, ударил пяткой по педали акселератора, по встречной полосе обогнал лесовоз и, чуть не задев левой фарой выскочивший из-за пригорка «москвич», вернулся на правую часть шоссе. У меня от столь рискованного обгона сердце чуть не остановилось, лицо же моего водителя даже не дрогнуло. Зато на миг открылся искомый горизонт, мерцающий причудливым отражением солнечных лучей от нагретого асфальта, зеленой ленты придорожной растительности и удивительно плоского неба. Миражи, миражи, повсюду миражи… И внутри меня они же…
Наконец, гулкое безмолвие, повисшее в салоне автомобиля, прервал зуммер телефона.
— Ты, я слышу, уже в дороге, — прозвучал усталый голос академика. — Вика с тобой?
— Нет, старец обеих оставил у себя, до полного безоговорочного излечения.
— Что же, ладно, пусть подлечатся еще. Я их сам привезу. А тебе, чтобы не заскучал, новое задание, тире, просьба. Пожалуйста, зайди в гости к Борису. Узнай, что он там натворил.
— А что вам известно, Илья Сергеевич?
— Почти ничего. Кстати, твой отчет о поездке в Сибирь, стал местным бестселлером. Кое-кто утверждает, что это новое слово в отечественной психологии. Так ты уж, Юра, изобрази нечто подобное и во втором акте сибирской драмы, если не на бумаге, то хотя бы устно.
— Не слишком ли много проблем вы на меня взвалили, Илья Сергеевич?
— Как говорят мудрые погонщики караванов, чем больше верблюд тянет, тем большую поклажу ему навешивают промеж горбов. Шутка.
— За верблюда моё особое большое спасибо!
— Пользуйся на здоровье. — В телефоне раздался щелчок, абонент отключился.
С тяжелым сердцем, свинцовыми ногами поднимался я по ступеням лестницы к двери, за которой что-то натворил Борис. Если бы не натворил чего-то плохого, не послали бы меня сюда, всё разрешилось бы звонком академика. В голове ворочались мысли, воспоминания, которые тоже возникли для чего-то…
Мама… Никогда я так не называл её, в младенчестве по имени — Ксеня, повзрослев — только мать. Иногда, очень редко, в праздник, она позволяла себе погладить мою голову, прижаться ко мне плечом, но только убедившись, что отца нет рядом, или он настолько пьян, что способен смотреть только в телевизор или в окно, или на пустеющую бутылку. Да, в такие моменты мать будто вспоминала свое главное человеческое предназначенье и как могла проявляла. Она, конечно, любила меня, она, конечно, боялась отца, и чаще всего страх одерживал победу. Мать не способна была устроить бунт, топнуть ногой, ударить кулаком по столу, настояв на своём. С одной стороны, её угнетенная женственность подкупала, вызывая сочувствие. А с другой — когда она, чтобы потрафить отцу, поднимала на меня руку, размахивая ремнем, или отвешивала подзатыльник, оскорбляла грязными словами, — в такие мгновенья сочувствие улетучивалось, а его место занимало острое желание отомстить, уже обоим, беспощадно и жестоко.
Не раз приходилось в такие секунды видеть в зеркале, на стекле, на экране телевизора собственную звериную морду — это действовало отрезвляюще, я разом обмякал, расслаблял напряженные мышцы, готовые взорваться яростью, — и отступал. Наша семейная война состояла из атак неприятеля, осады крепости, вялой перестрелки и отступлений — всё как на обычной войне, разве только в качестве врага единым фронтом выступали оба моих родителя. Я искренно хотел их любить, как любят своих родителей мои друзья из благополучных семей, я легко и даже с радостью прощал их, оправдывал агрессию своим хулиганством, на поле боя на малое время устанавливалось подобие мира, только наступало воскресенье или коммунистический праздник, отец выпивал, становился веселым, потом добавлял, тяжелел, озлоблялся — тут и миру конец.
Находился повод, вспыхивало новое сражение, я сбегал из дому, возвращался, попадал под горячую руку, меня избивали, снова сбегал, но чувствуя прилив стыда, возвращался домой и порой давал сдачу отцу, особенно когда тот превращался в тупое животное, ни на что не способное, кроме как валяться на диване и нудно сквернословить, угрожая нас с матерью убить, потому что враги революции, разрушители коммунизма и гнусные ревизионисты. В такие минуты я ненавидел отца, мать, себя и всю эту никчемную жизнь, ночью под храп и стоны отца я рассматривал плавающие тени на потолке, строил планы мести, бегства или самоубийства.
Именно в такой момент полного отчаяния однажды появилась в нашем доме бабушка. Она приехала вечером, ходила под окнами, ожидая, когда погаснет свет, вошла в открытую дверь, легла в мою кровать, обняла меня и стала шепотом молиться. В ее простой молитве прозвучали необычные слова о любви, милосердии, прощении, покаянии — в ту минуту они меня успокоили, прогнали жуткие мысли насчет убийства родителей и самоубийства… Я впервые уснул спокойно, и мне снились светлые добрые сны. Наутро, мы проснулись от рычания отца. Бабушка вышла из моей комнаты, я следом за ней, она лишь молча глянула в мутные глаза отца — тот разом сдулся, как от удара в живот, рухнул на диван и затрясся в рыданиях.
Бабушка вывела меня из дома, повела в церковь, мы поставили свечи к иконам, я подолгу вглядывался в лики святых, просил их о заступничестве и помощи. Вышли из церкви спокойными и просветленными, словно в душе загорелся тихий огонек. Мы еще посидели в церковном дворе, прошлись по району, погуляли в скверике — и странное дело — ни одного грубого слова, тем более матерного, я на услышал, наоборот, нам навстречу попадались только добрые люди со светлыми лицами, они улыбались нам, а мы — им, и мне казалось, будто я все еще сплю и досматриваю тот сон, от которого остался в душе приятный след.
— Знаешь, твой папа в детстве был таким хорошим мальчиком, — сказала бабушка с доброй улыбкой на лице. — Они с мамой твоей были очень красивой парой. Им даже завидовали. Они любили друг друга.
— Что их сделало такими? — спросил я.
— Ежели по-мирски, то вступления отца в компартию и отказ ходить со мной в церковь. Дальше — больше: сделали его бригадиром, дали квартиру, появились приличные заработки, уважение начальства и коллег. И у него голова закружилась от успехов. Загордился сынок, на мать свою стал покрикивать, смеялся мне в лицо, издеваясь над верой. Но, повторяю: это с мирской точки зрения. А с духовной — вот что: враг человеческий через сына стал нападать на меня. Мстил за веру, за то, что сын такой красивый и добрый мальчик. Ему бы понять, что его втягивают в войну, ему бы научиться обороняться, а он — нет, попал под обольщение главного завистника и встал на сторону врага. А мне эта беда — для смирения, для осознания моей немощи. Ну и тебе — задание: молиться за отца и мать, терпеть их помрачение — глядишь, мы их с тобой вымолим, вытащим из ада.