— Я где-то читал, — произнес я с трудом, — что из геенны огненной нет выхода. Это навечно…

— Не наше дело думать о судах Божиих, — сказал офицер. — Доподлинно узнаем всё обо всем на всеобщем страшном суде. А наше дело — сюда не попасть. Чем, собственно, мы и занимаемся. — Он глянул на Ирину. — Ну а как наша дама?

— Я так понимаю, что эта экскурсия в геенну огненную только для меня? Вам-то обоим это мрачное местечко уж точно не грозит.

— Насчет меня, — произнес я пересохшей до сих пор гортанью, — я бы не был так уверен. В конце концов, «нет человека иже поживет и не согрешит», и кто знает, может впереди у меня немало смертных грехов. А в геенну попадают именно за смертные грехи. Так ведь?

— Верно, — согласно кивнул Георгий. — Только с уточнением: за смертные грехи, нераскаянные. А у нас имеется такое мощное оружие против врага — как исповедь. Это покрепче пушек и ракет. Та образина, которая, кстати, сейчас рядом, только невидима, боится исповеди больше всего. Сам-то он на покаяние не способен, вот и не пускает людей в церковь — ему там полный разгром, ведь таинства церкви в основном тем и занимаются, что изгоняют нечистых из душ и телес человеческих. — Он снова улыбнулся. — А теперь, за хорошее поведение, хорошим мальчикам и девочкам положена награда. Пойдем, пойдем, теперь наверх.

Мгла на миг сгустилась до предела выносливости. Мы прошли как бы сквозь черничный джем. Ноги сами вынесли нас на каменистую площадку, подобную сцене с прозрачным занавесом. Передо мной раскрылось безграничное пространство, залитое светом. На меня пахнул дивный аромат цветущего сада. Я оказался в раю, в царстве Божием, небесном — то, что там нет бесов, ощутил всем существом: тело налилось здоровьем, душа наполнилась тихой радостью, дух — благодарным славословием Господу моему. Не знаю, сколько мне посчастливилось пребывать в раю, время растаяло, вечность пронзила меня несокрушимым покоем. Я прославлял Господа моего, Иисусова молитва с завершающим «слава Тебе!» рождалась на глубине сердца, разливаясь по кровеносным сосудам, нервам, достигая каждой клеточки моего обновленного существа. Я постигал сокровенный смысл расхожего слова «счастье» — не того, которое объясняет бурное веселье нахлынувшей страсти — а зрящего в корень, обнаружив сердцевинное «часть». Да, я стал частью Божиего царства, частью бесконечной животворящей любви Божией к детям Своим — и да, я стал счастлив…

Так бы и стоял в раю, переживая непередаваемую радость блаженной вечности, «забывая заднее», устремляясь вперед и ввысь, туда, откуда веяло ароматами райского сада, где ангелы и диковинные жар-птицы плавно летали, напевая песни, отзвуки которых мне удалось подслушать в Шамордино, где юные монахини пели акафист Пресвятой Богородице, а я оглядывался в поиске стоголосого хора, но видел лишь троих девочек в черном и их озаренные нездешним светом лица.

Так бы и стоял в раю, откуда ко мне тянулись руки святых и спасенных, близких и дальних друзей и родичей, огненные ангельские крылья… Только, видимо, единственный человек, которому поручено наше сопровождение — Георгий — тронул меня за плечо, заставив оглянуться.

То, что я увидел, меня немало расстроило: Ирина распласталась по невидимой преграде, похожей на толстое стекло, она пыталась проникнуть в рай, но не могла. Она смотрела на меня умоляюще, разве только не рыдала, но не могла стать рядом, чтобы разделить мое счастье. Я с горячим сожалением выступил из райского света, вернувшись на «сцену» за непреодолимый для Ирины занавес и принял в объятья несчастную. Она жадно вдыхала мой запах, аромат цветущего сада, должно быть, пропитавший мою одежду, мою кожу — и тихо плакала, как маленькая девочка, строго наказанная за обычные детские шалости. Георгий, некогда суровый офицер, непреклонный и бесстрашный, обладавший кристальной верой в Бога, отдавший Господу всего себя, самую жизнь — тоже отвернулся, смущенно вытирая слезы.

Но вот и всё. Следуя молчаливому приказу, мы разом отвернулись от зовущего света и, пройдя сквозь густую тьму «мрака совлечения», оказались на земле, в храме, перед иеромонахом, внимательно наблюдавшим за выражением наших лиц.

На линии огня

Большие города, 

Пустые поезда,

Ни берега, ни дна,

Все начинать сначала

Би-2. Большие города

— Идите с Богом, — чуть охрипшим голосом произнес отец Иосиф. — Ничего не бойтесь. Положитесь на волю Божию и ступайте вперед, не оглядываясь. Благослови вас Господь.

Мы покинули монастырь, там, за спиной осталась тишина, здесь вокруг скрипели сосны, рыдали испуганные большие птицы. Здесь раздавались приглушенные выстрелы, шумел, истекал кровью, убивал сезон охоты, согласно купленным лицензиям, охотник по праву более сильного хищника убивал невинных жертв — на вполне законном основании. Притихшая Ирина, вдруг встрепенулась, схватила меня за руку и потянула в сторону озера. Маслянистая черная вода призывно поблескивала между стволов деревьев. На берегу, очищенном рыбаками от тростника, мы встали как вкопанные — что-то невидимое и тревожное витало над темной водой.

— «Ничего не бойтесь», «не оглядывайтесь», — ворчала Ирина. — Может быть, у вас это и получится, но не у меня. Я другая, Платон. Ты же сам видел — рай меня не принял, я там чужая.

— Это пока, Ира, только пока, на время покаяния, — умоляя, твердил я. — Монах только приоткрыл дверь, тебе же предстоит много поработать. Царство небесное так запросто не дается, его нужно заслужить.

— Послушай, Платон, — сказал она, тронув меня за рукав. — Пока мы стояли у ворот рая, мне кое-что показали. Наверное, это было одним из моих препятствий. Но насчет меня все понятно: работать над собой и работать. Меня удивило вот что: к тебе в очередь выстроился целый табун девушек, а ты одну за другой подзывал и уводил за ширму.

— Ну и что? Ты еще в школе напророчила мне сотню романов. Наверное, что-то еще осталось… Но если мы вместе, что нам до них!

— И еще! — Она подняла руку. — Мы не вместе, Платон. Ты уже прописан в раю, а я недостойна. Это ты можешь ничего не бояться, а мне еще рано. Слышишь выстрелы? Два из них предназначены нам. Твоя пуля, как говорится, тебя не коснется, а вот моя… Скорей всего, попадет в самое сердце. Ведь именно туда целится сейчас спецназовец, не так ли?

— Да с чего ты взяла! Что за бредни!

— Я не договорила, — прошептала она упрямо. — Вот, что еще мне показали там, у врат рая. Твой лучший друг Юра мои сведения по договору в контору так и не передал. Месть рассерженных спецназовцев он не остановил. А еще Юра, пока был заграницей, как-то нашел моего партнера, который отменил договор и присвоил деньги себе. Под дулом пистолета он заставил почти все деньги перечислить на свой личный счет. В общем, вор у вора награбленное украл. А теперь мы с тобой для Юры нежелательные свидетели его преступления. Поэтому снайперы спецназа сейчас выстрелят в нас, как только мы обойдем озеро и выйдем на огневой рубеж. Они там, за кустами. Я не вижу их, но чувствую охотников за версту. Поэтому сейчас ты идешь, куда хочешь, а я в другую сторону — шкуру свою спасать, волчью…

Ира оттолкнула меня и мгновенно скрылась в кустах. Я перекрестился и пошел «куда хочу», то есть в сторону огневого рубежа. Для меня слова монаха «ничего не бойся» дорогого стоят. Может это вера, или доверие, или просто фатализм — сейчас узнаю. Господи, благослови!

…Люди, я такой же, как вы! – вопил я внутренне. Мне знакомы ваши ошибки, я знаю, на какой подвиг готов каждый из вас ради святой цели. Моя любовь — от восторга до жалости, от салюта до острой боли. Я сам готов умереть за любого из вас, люди! Но!.. Но предательство лучшего друга!.. Чтобы такое простить, до такой святости мне очень далеко. Интересно, как относились апостолы к Иуде Искариоту? А ведь он пожалел о предательстве, вернул деньги «за кровь невинную» заказчикам, а в ответ: «Ничего не знаем, думай сам…» Вот это «думай сам» сейчас и во мне булькает, словно я сам предатель. Господи, помоги.

Обогнув озеро по берегу, вышел на открытую местность. Иисусова молитва пульсировала, как алая кровь из открытой раны. Ожидал выстрела, прислушивался к каждому шороху, но ничего, кроме обычных звуков леса и отзвуков дальних выстрелов охотников не расслышал. Наконец, в кустах, что метрах в десяти от меня, раздались два приглушенных выстрела. Я свернул на звук, продрался сквозь еловый кустарник и наткнулся на Юру. Он стоял над бездвижным телом мужчины в защитном комбинезоне, держал в руке пистолет с глушителем и говорил по телефону. Увидев меня, улыбнулся и произнес:

— А ты думал, я позволю убить тебя, моего друга? И не надейся… Еще в школе обещал тебя защищать. Вот этим и занимаюсь.

Я молчал, раздумывая, сказать ему о видениях Ирины или сам все объяснит? Между тем, Юра подошел ко мне вплотную, пахнул на меня ароматом ментоловой жвачки и горьким пороховым дымом. Наклонился над трупом, поднял снайперскую винтовку старого образца, достал пули, отбросил в сторону.

— Второй там. — Он махнул рукой сторону густого кустарника. — Знаешь, Платон, что я понял, пока носился по заграницам и возвращал награбленное в отечественные лабазы? Вот что: когда госбезопасность предает такие идеалы, как совесть, долг, честь, и начинает заниматься присвоением денег — конец всякой безопасности. Когда вся государственная система занимается воровством, надо выходить оттуда и создавать собственную систему.

— Ничего нового ты мне не сказал. Мы говорили с тобой на эту тему много раз, — очнувшись от шока, сумел сказать я нечто разумное. — Но зачем было убивать бойцов?

— Знаешь, во сколько контора оценила твою голову? В десять тысяч баксов. А знаешь, на какую сумму я пополнил наш с тобой общий счет? Десять миллиардов! У нас с тобой сейчас целая империя! Да не жалей ты этих пацанов, они бы тебя точно не пожалели. А что такое снайпер, стреляющий в безоружных мужчину и женщину? Бандит, отмороженный! Так что собаке — собачья смерть. Ладно, Платон, возвращайся домой и ничего не бойся. Мы теперь вообще неподсудны, с такими капиталами. С конторой я всё уладил. Просто заплатил хорошие деньги. Теперь они на нас работают, а не мы. Ступай! Увидимся. — Он махнул рукой в сторону санатория. — А мне еще необходимо кое-что зачистить. Хоть они и отморозки, но предать земле все же нужно, а то не по-христиански как-то…