— У тебя не получится, бороды нет, да и трех лет тюрьмы тоже не заслужила, за веру православную. К тому же он поэт-экстремист, широко известный в узких диссидентских кругах. Обмывает выход на волю, как это у них: «На свободу с чистой совестью!»

— Как интересно! Можно с ним познакомиться?

— Нет! Ты сейчас уходишь домой, поэт досыпает свои канонические шесть часов, я — сорок минут. Потом холодный душ, крепкий кофе — и за дела, которых скопилось тьма тьмущая. — С этими словами бесцеремонно вытолкал непрошеную гостью из дому, рухнул в постель, горестно вздохнул: «Что же теперь, меняться на другую квартиру? Здесь житья не будет!..» — и отключился.

Проснулся ровно через сорок минут. Разбудил меня робким касанием плеча изрядно помятый Палыч. В нос ударил резкий запах кофе — он протянул мне кружку, прокашлялся и прогудел:

— Платон, ты это… Серегу не ругай, он хороший парень. Это я во всем виноват. Как вышел на свободу, так и… потерялся. На зоне была цель — выжить, там я чувствовал себя человеком, проповедовал, писал стихи, а как освободился, так и…всё — одна пустота. Ну и запил… Да так, что и остановиться не могу. Прости.

— Да ничего, дело-то житейское, — прикончив крепчайший кофе, произнес нечто вразумительное и я.

— Это не всё, — понуро продолжил вовсе не брутальный с утра поэт. — Когда я вчера ввалился к Сергею, он писал что-то на компьютере. Он смутился, поспешно захлопнул крышку. Я достал деньги и послал его в магазин. Пока он бегал, открыл комп и стал читать. Знаешь что? Серега — он… настоящий писатель! Меня что-то так скрутило от зависти. Стыдно стало. Я ему ничего не сказал, а просто напился как поросенок. А поговорить с ним о его книге так и не смог. Вот поэтому и велел привезти сюда, к тебе. Ты-то все понимаешь, тертый калач, бизнесмен и все такое. — Он вскинул мутные красные глаза. — Выпить есть?

— Вчера последнее тебе налил. Да и не стоит тебе пить сегодня.

— Это почему же!

— Ты сейчас таким мне очень нравишься. В тебе есть покаяние, сокрушение и сожаление — самые правильные чувства. А если назюзюкаешься — всему конец. Завтра же всё забудешь, одно останется — зависть и злоба. А это очень недобрые советчики. Слушай, а что тебе мешает прямо сейчас пойти в храм и хорошенечко исповедаться?

— Я думал, ты человек! — Он резко встал и заходил по студии. — Да неужто не понимаешь. Мне сейчас всюду красные дорожки под ноги стелют, в газетах-журналах пишут, интервью чуть не каждый день даю. Пьяным. И все меня прощают, входят в положение и все такое. Это что! Меня почти все монаси и священницы реально боятся. Думают, что к святейшему дверь ногой открываю, а митрополиты у меня, прям как у Пушкина, золотыми рыбками на посылках служат.

— Так, всё понятно, мне всё понятно — сказал я, вставая. — Давай так: есть у меня такой священник, такой монах — настоящий, уж он-то тебя не побоится. Исповедает до полной чистоты в душе и епитимию назначит, да еще проследит, чтобы ты ее как положено отработал.

— Не, не надо, — пробурчал он, подходя к входной двери. — Таких я сам боюсь.

— Это уже не ты сказал, а «тот который в тебе сидит и считает, что он истребитель». Так Высоцкий пел. В минуты просветления.

— А у нас так поют: «Ох, мусорок, не шей мне срок!»

— Ладно, как хочешь, — вздохнул я. — Как созреешь, приходи с вещами, отвезу.

— Это вряд ли! — крикнул он из-за двери и громко захлопнул бронированную створку.

Да-а-а, господа-товарищи-братва, видно, будет у нас не легкий бой, а тяжелая битва.

Струил закат

Я шел, печаль свою сопровождая.

Над озером, средь ив плакучих тая,

вставал туман,

как призрак самого отчаянья

П.Верлен. Сентиментальная прогулка

Такое со мной и раньше случалось, каждый раз неожиданно. Правда, иногда приходилось или вызывать подобное состояние, или входить в теплую воду комфортных ощущений. Некоторые доброжелатели предостерегали, а некто из друзей, наоборот, просили войти в струю, внимательно оглядеться и оттуда — из самых глубин — извлечь и поделиться тем самым лучшим, что иногда называлось «вкусненьким», из области сакрального мистического нечто.

Вот и сейчас, вышел из дома на пустынную поутру улицу. Дома, пока принимал душ, завтракал, одевался, потом в лифте пока спускался — в голове теснились планы и желания. Вот и сейчас, стоило выйти в социум, вдохнуть сравнительно свежего ветра, как голова вмиг очистилась, и я погрузился в ту самую теплую струю, которая именно сегодня меньше всего предполагалась. Даже не произошло ничего, что обычно приводило к тому, а просто ощутил, что не хочу заниматься делами, не имею потребности кого-либо спасать, воспитывать или еще чего. А просто иду по улице, прислушиваясь к внутренним ощущениям.

«Как можно слушать такое старьё!» Даже не вспомнить, кто это сказал, и когда. Но именно сейчас оказался в комнате общежития с Колей, откуда переместились домой к Лешке, сидели на концерте с Олегом, лежал на пляже с Борькой — и всюду мы слушали нечто фантастическое. То была эпоха возникновения новых музыкальных течений, и каждая группа, стоявшая на старте, была гениальной, смелой, сумасшедшей — они вспыхивали, как молнии, горели огнем, сверкали фейерверком. Кто-то сгорал, не успев повзрослеть, а случались и такие, кто задержались на музыкальном олимпе на десятилетия и до сих пор теребят нервы, ослепляют вспышками света, оглушают всплесками взрывных звуков — и всё неземное, непривычное, взлетающее в космические высоты.

То наша бунтарская юность отказывалась подчиняться мертвенным идеологическим штампам, вроде «наше учение всесильно, потому что оно верно», а чуть вильнешь в сторону от генеральной линии — ты отщепенец и враг народа. Да идите вы туда, где вашей мертвечине самое место — вопила душа комсомольца. Молча, в основном, или шепотом на ухо пьяному другу. И включали музыку протеста, взрывающую, ослепляющую, оглушающую, опаляющую. Которую еще надо найти, купить диск за страшные деньги или на худой конец записать на магнитофон, на который тоже еще надо заработать, где-нибудь в Сибири, на вечной мерзлоте. Ну, а уж если повезет, то проникнуть на концерт культовой группы и до одури наораться самому под звуки наизусть заученных песен, до звона в ушах наслушаться новых композиций, которых не услышать на пластинке, а только на живом концерте. Это было как отрыв от пыльной земли в стратосферу, как выход из пропахшего потом и экскрементами корабля в открытый космос, как полет орла над картой земной поверхности, разостланной далеко внизу.

Вот такое «старьё» перелопатило нашу молодость. И что характерно, с тех пор ничего более яркого, талантливого, потрясающего не случилось. А нынешние репы-хопы-техно-инди — лишь бесталанная попытка догнать последний вагон и хоть зайцем, хоть клоуном, хоть плагиатом запрыгнуть в уходящий поезд, чтобы сорваться с пыльного поручня и грохнуться с позором на остывающие рельсы. Но у нас еще остались шипящие под иглой пластинки, затертые до дыр магнитофонные ленты, и самое главное — воспоминания о тех временах, когда рок-музыка была глотком свободы, в душной затхлости разлагающейся мертвечины.

А сейчас, расставшись с планами, делами и потребностями… сейчас во мне звучит Битлз, на смену «ливерпульской четверке» заходит Криденс, потом Лед Зеппелин, Дип Пёпл, Абба, Бони М, Скорпионс, Металлика, Иглз, Пинк Флойд… А там, за углом, в узком переулке звучат издалека и зовут в гости Аквариум, Воскресение, Ария, Черный кофе, Наутилус… По углам, на кухнях, у костра напевают баллады Высоцкий, Булат Окуджава, Юрий Кукин, Александр Дольский… Старьё, говоришь? Да они живее всех живых, во всяком случае из тех, кто еще пытается выглядеть живыми.

Так куда же завел меня столь приятный теплый ностальгический поток? Правильно — на кладбище. Надо мной шепчутся листья старых деревьев, под ногами стелется асфальтовая дорожка, вокруг частоколом теснятся деревянные, металлические кресты, бетонные, мраморные памятники. Здесь покоится прах предков, родителей и прародителей. Там, чуть дальше, где деревья пониже — ряды родичей, друзей, одноклассников, соседей, сотрудников. Они, как и музыка, звучащая во мне — живы, по-прежнему разговаривают со мной, спорят, ругаются, зовут, просят, умоляют.

Помню вас, люблю, в том числе предавших, обманувших, обворовавших — всех. Мы жили вместе на земле, учились любить друг друга, прощать и помогать, а порой и выживать. Я ни лучше, ни честнее любого из вас, просто пока жив. И пока живу, обещаю прощать, любить и молиться за вас, приставать к священникам и монахам с записками на обедню, молебнами, панихидами — знаю, верю в силу молитвы служителей Божиих, знаю, как вы их ждете там, в невидимых для нас местах, куда распределил вас Судия, грозный, справедливый, милостивый. Вот, Он смотрит с золотистого креста прямо в глубину души, преданный, распятый, прощающий, спасающий, из ада в рай поднимающий, по молитвам пока еще живущих на земле людей.

Как всегда, после горячей, живой молитвы о упокоении, поклонов, возжжения свечей, после милостыни в грязные руки пьяненьких нищих — на душе становится легко и светло. Часто при этом небо очищается от серых туч и облаков, изливая на нас, улицы и площади, играющих детей, сидящих на лавочках стариков, летающих ласточек и воркующих голубей — солнечные лучи, изгибающиеся веселой радугой на благодарных слезах молящегося.

Ну вот, теперь можно продолжить суетный земной путь, надо лишь прислушаться внутренним слухом, прочувствовать ощущения, рассмотреть перспективу и двигаться дальше, по указанному свыше маршруту. Куда? На работу? Нет, не хочу, там и без меня, с крупными финансовыми вливаниями, под руководством харизматических лидеров, справятся, подождут, перетопчутся. Так куда? В голову зашли слова поэта-экстремиста про книгу, которую при всеобщем неведении пишет себе прекрасный человек Сергей, Серега, Сереженька, нищий, трудящийся, безотказный, кроткий. Вот куда ноги повели меня, вот куда потянуло, повлекло меня в столь трепетный миг таинственного дня моей непростой жизни.