Если в такой миг спросить, кто я, где нахожусь и «какое тысячелетие на дворе» — вряд ли смогу ответить, скорей всего погружусь в тяжелые раздумья, если вообще отреагирую на вопрос. …Потому что одновременно валялся на жестких нарах тифозного барака, тяжело ступал по сыпучему песку пустыни, задыхаясь от жара и пыли; нырял на глубину в плотную пасть безжизненной пучины, где скалы сжимают окружающее пространство, а мутный серый ил втягивает мое обессиленное тело, отбирая последнюю надежду на всплытие вверх, к синему небу, плещущемуся где-то очень высоко и далеко за спиной. Еще и еще раз задавался вопросом, какова причина накатившего уныния, но не находя ответа, просто тупо пережидал и переживал, стоя на краю бездны, чувствуя невидимое перегорание чего-то гадкого в душе в серый пепел, который в свое время вполне способен под давлением обстоятельств, в экстремальном температурном режиме превратиться в алмазы невиданной прочности.

Наконец, створка окна вздрогнула, подобно тяжелому театральному занавесу на долгожданной премьере, в черный квадрат проема ворвался аромат акации, утешая, угашая пламя болящего сердца. Вдалеке робко подала голос сонная птица, спросила «можно?» и, задрожав тельцем, наполнила тишину свирельными трелями. Яркие звезды на черном бархате неба ожили, засверкали. Сердечная тягота рассеялась, наступил покой — и я понял, что Творец вселенной снизошел ко мне, крошечной твари, Своей малопонятной нам животворной милостью. Будто мама, молодая, красивая и веселая тогда, бережно помазала кремом плечи, обожженные июльским горячим солнцем — вроде бы мелочь, а приятные ощущения материнской заботы остались на всю жизнь, и чем старше становлюсь, чем меньше в окружающем пространстве любви, тем чаще вспоминаю, погружаясь в теплые волны детских воспоминаний.

Эта долгая томная ночь, погрузившая меня в бездну ада, поднявшая в высоты Небес, этот незримый огонь вселенского одиночества, когда протянул мне руку мой ангел, осиявший мрак души огненным крылом — стала предвестником чего-то очень хорошего в моей никчемной жизни. И это случилось!

Цепи освобождения

Скованные одной цепью,

Связанные одной целью

И. Кормильцев. Наутилус

— Юра, дай мне три дня, — сказал я на прощанье.

— Это слишком много, — проворчал друг. — Боюсь, крутые ребята не станут ждать так долго. Напоминаю, они очень рассержены. Фактически, они ей вынесли приговор. Не сомневаюсь, им уже известен ее нынешний адрес. Если даже мы с тобой его узнали.

— Тогда, Юра, прошу: сдерживай их, сколько можешь, а там как Бог даст.

— Давай, Платон, поторопись.

Санаторий, как и прежде, насквозь пропах карболкой и мастикой для натирки паркета. Когда-то давно я здесь пытался лечить тело. Но случайно набрел на лесной монастырь и неожиданно для себя приступил к лечению души. С тех пор прошло по мирским меркам не так уж и много времени, но, учитывая мои путешествия по жизненному пути, кажется, проживаю второй нормативный срок или даже третий.

Вошел в комнату, где проживала Ирина, без стука, но она, видимо, ждала меня. Во всяком случае, подняла глаза, полные холодного спокойствия.

— Ты пришел меня устранить?

— Нет, уговорить, — сказал я. — Нам с тобой дали шанс. Если не используем, то да — пришьют, скорей всего обоих. Ведь с того момента, как сюда вошел, я стал твоим подельником.

— А теперь слушай, что произошло на самом деле, — произнесла она чужим, скрипучим голосом. — Сам понимаешь, когда осталось жить считанные часы, хочется быть предельно честной.

— Честной, говоришь… Прости, Ира, но я ведь помню твои слова про волков. Твои глаза, которыми ты меня прожигала. В ту минуту я поверил тебе — такую волчицу ничем не остановить… кроме пули. Потом сообщили о твоем участии в погроме на Профсоюзной…

— За это я расплатилась кровью, ты же знаешь. Я тогда чудом выжила. Неужели думаешь, я не сделала правильного вывода.

— И все-таки миллиард украла?

— В том-то и дело, что всю сумму по договору, за исключением моих комиссионных, я перечислила поставщикам. Только вот заказчик из управления узнал о расформировании своего детища, а также о том, что в новой конторе ему места нет, поэтому отказался от сделки, заплатил неустойку, а остаток денег перевел на личный счет в швейцарском банке. После чего выправил себе новые документы и сбежал заграницу.

— Почему ты с ним не сбежала? Ведь у вас был роман.

— Звал он меня, а как же, — вздохнула она горько, — только после покушения я решила стать честной, насколько это вообще возможно в насквозь коррумпированном государстве. А потом знакомый авторитет из «подольских курсантов» предупредил об измене и посоветовал залечь на дно. Так я здесь и оказалась. Ты мне веришь, Платон?

— Пока не очень, — признался я. — Все время передо мной стоят твои волчьи ненавидящие глаза.

— Тогда скажи, что мне сделать, чтобы вернуть твое доверие.

В напряженной тишине, когда казалось, что даже воздух комнаты искрит, Ира взглянула на меня, как из нашего детства, умоляюще, с надеждой. Меня что-то сильно кольнуло в сердце. Я даже на миг подумал, что снайпер «крутых обиженных ребят» не дождался завершения наших переговоров и выстрелил мне в спину. Но нет, оглядел себя, успокоил грохочущее сердце и решил кое-что предпринять для нашей безопасности.

— Давай, Ира, для начала попробуем максимально продлить нашу жизнь. Возьми листок бумаги, напиши всё, что помнишь про договора. Наверняка все документы с нашей стороны уничтожены, поэтому надежда лишь на твою память. Сосредоточься, пожалуйста, вспомни все до мелочей и напиши на бумаге.

Она села за стол и без прелюдии за десять минут исписала два листа бумаги. Я сфотографировал и послал Юре с припиской: «Проверь информацию от Ирины и хотя бы отложи нашу казнь. Ира не виновна. Ее подставил замначальника, он же украл деньги и скрылся заграницей».

Потом взял Иру за руку и повел за собой.

— Думаю, мы с тобой оказались в этом санатории не просто так. Именно здесь началось мое путешествие по уходящим отражениям.

— Каким отражениям?

— Потом как-нибудь объясню. Проще говоря, здесь началось мое покаяние. Думал, это «разовая акция», оглашу свои грехи, священник их сожжет разрешительной молитвой — и свободен! Ан нет, чуть ли не каждый день всплывают из памяти забытые грехи и скребут душу, наверное, так мучеников скоблили до костей во время казни.

— Куда ты меня ведешь? Можешь объяснить?

— За озером, в чаще леса стоит монастырь. Там служит иеромонах Иосиф — он-то и положил начало моему покаянию. Тебе нужно с ним поговорить. Ты готова?

— Что угодно, Платон! Я не боюсь снайперской пули, но не могу умереть с твоим недоверием — это страшней пули, это как жернов на шее, сразу утянет на дно.

Вратарник, всё тот же старик в линялой телогрейке, молча кивнул и махнул рукой в сторону храма. Отец Иосиф произносил проповедь — как я и предчувствовал — о вечности:

«Вопреки расхожему мнению, за границей жизни только два адреса: вечное блаженство в раю или мучения в аду. Большинство людей считает себя достойными рая, но увы, узкий путь ведет в царство небесное, и немногие его достигают. Уж слишком мы заняты суетой, некогда ни помолиться, ни попоститься, ни тем более принять на рамена вольные скорби, нищету, оскорбления — наши нынешние малые подвиги. Их не сравнить с теми нечеловеческими мучениями, которые понёс на кресте Спаситель, христианские мученики, исповедники. Но и даже самые крошечные наши подвиги Христа ради Бог принимает с радостью, осыпая нас Своими дарами».

— Отец Иосиф, сегодня мне посчастливилось услышать очень нужные слова — от вас и от Платона. Я на всё согласна! Сделайте что-нибудь со мной, чтобы мне очиститься и вернуться на узкий путь и… заслужить прощение и доверие людей.

— Тебе, Ирина, может быть неизвестно, что Платон конспектировал Дневник офицера. Мне позволено было прочитать конспект. Ты помнишь, чем закончилась книга?

— Офицер делал последнюю запись в дневник, и там написал, что с минуты на минуту ожидает ареста. А последние строчки были о том, что он не испытывает страха, наоборот, всем существом желает принять самые изощренные мучения, как первые христианские мученики. Такую благодать он испытывал, такое горение веры... О, Господи, какие мы по сравнению с ним!.. Особенно я.

— Верно. Всё верно. Было ли это предчувствие, или кто-то предупредил, только это случилось. В летописи нашей обители я разыскал запись о мучениях и блаженной кончине нашего Офицера, кстати, звали его Георгием. Пришлось поискать, но мне удалось найти место его казни. Это отвесная скала, здесь недалеко. Там было нечто вроде древнего языческого капища, где мучили и казнили христиан. Во время нашего исследования капища, часть скалы отвалилась и ровно так, мягко упала на траву. Я решил, что это знак Божий. Мы с отцом диаконом привезли на телеге плоский камень в обитель и установили в подклети храма. Молиться у этой скалы — особенно страшно и благодатно! Кровь мучеников, которую впитал камень, вопиет к небесам. За полтора года, что у нас появился фрагмент скалы, от него много народу исцелилось, душой и телом.

— Я готова, батюшка! — воскликнула Ира. — Мне тоже очень нужно исцелиться. Как это говорится?.. Благословите!

— А как мне, отец, Иосиф, — спросил я, — помочь Ирине?

— Ты, Платон, как натура мистического плана, протянешь руку помощи Ирине, человеку более рациональному, а потому духовно немощному. В руке человека заключена невероятно мощная сила. Ведь не зря же возведение в сан священника называется рукоположением, не зря именно возложением рук Спаситель исцелял болящих.

Иеромонах с каждым словом, с каждой секундой уходил в себя, становясь отстраненным, неземным. Он лишь внешним умом общался с нами, душа же его отрывалась от земли, взлетала в небеса, готовясь к предстоянию у престола Божиего, страшному и спасительному.