— Что-то вроде того… — хмыкнул Лохматый. — К чему вам?

— Еду писать о нем. Может, в Уваровске разыграют отрывок.

— Зачем?

— Портят ему жизнь… Не дают достроить акушерский корпус.

— Сам жалуется?

— Калерия телеграммы шлет. Сегодня шестую получил.

— Зачем?..

— Разве Федор Григорьевич спрашивал: зачем? — когда вы появились у нас в Уваровске в сорок девятом. Или позже было?

— Я тогда явился в Уваровск без намерения сесть ему на плечи, — рассердился Лохматый. — Приехал учиться жить у него. Признал, как мне тогда казалось, его образ жизни. Прежде-то с честолюбием юности я считал его неудачником. Знаю его с предвоенных лет, в свои шестнадцать был у него в экспедиции статистом, писаренком… Ездили по районам, он занимался тогда социальной гигиеной, считался преемником Соловьева, был такой видный деятель советского здравоохранения… Организовал «Артек», Общество Красного Креста. Вдруг Федор Григорьевич берет больничку в Уваровске, даже не в самом городе, а в пригородном селе. Определяет до конца свою жизнь. Я о нем забыл. В сорок девятом я написал диссертацию о Рабле, накануне защиты поздно вечером пришел товарищ по кафедре, предупреждает об опасности. Диссертация признана вредной, понятие народ заменено понятием народность. Или наоборот? Я сел в чимкентский пятьсот веселый, сошел в Актюбинске. Вьюга, на пристанционной площади тетка торгует семечками и просяными лепешками. Моего друга, композитора, в городе не оказалось. До весны я перебился, писал афиши в единственном кинотеатре по клеткам. Поехал в степи искать друга, умер он… на переломе зимы и весны умер. Еще два года прокантовался в том глиняном пыльном городе. Где оно, зачем французское Возрождение, традиции фабльо, Маргарита Наваррская, формулировки «народность» и «народ»?

Есть река, закат, постель, хлеб. Диссертации, писания не замена жизни… Воображение — вот замена человеческого счастья, прав Платонов. Кстати, лет двадцать спустя после моего бегства меня находит кафедра, в моем личном деле лежит невостребованный диплом кандидата филологических наук. Мой товарищ торпедировал меня, чтобы год спустя защититься, стать завкафедрой и вскоре одиноко загнуться в больнице… Оставить соседям на разграбление редкие издания по английскому Возрождению, набор джазовых пластинок и умывальник с мраморной раковиной.

Из Актюбинска я дернул в Уваровск. Сидел в рыбацком балагане на пруду, выжидал… Напугала легковушка… Кому за мною нужда? Черемиски в снегу по рамы… Федор Григорьевич съездил в Москву, пособирал по друзьям мои вещички.

— Он, как истинный врач, исцелял одним своим присутствием, — сказал Юрий Иванович. — Его вера передавалась больному.

Лохматый отмахнулся:

— Да боялся он. Лез на рожон, чтобы пересилить страх, доказать себе. Поехал в Москву за моими вещами. Держался, вроде учитель мне…

— Почему же мы с вами в Москву, а он — из Москвы? — спросил Юрий Иванович. — Или он хотел жить, как английские врачи в прошлом веке? Жили в больнице, ели с больными.

— Английские врачи? Одинокий он был, как столб. Больничка паршивая, всегда переполнена. Одна черная работа… И дома не легче: колун, козлы, огород, скотина. У жены плохо с ногами, разбухали. Все сам.

— Так чем же он держался? Работой, домом?

— Работой, да… Дом у него замечательный. Всегда содержательный разговор. Ты интересен, тебе интересны, и постоянно эдак тянешься, хочешь быть умнее, значительнее. Анекдотами, хохмами тут не возьмешь, нужно высокое чувство юмора. Говорили не о житейской шараборе, а о русском характере, к примеру. Есть ли он и в чем заключается. Вечером пьют чай, скатерть свежая, жена в строгом черном платье, белая брошь-камея старинной работы. Вьюга, ставни закроют, в доме теплынь. Гоголя читаем, а потом Андрея Белого — «Мастерство Гоголя». Пироги с мясом…

— Он вас принял. Помог. Сегодня помогите ему.

— Помог? Он желал утвердиться в моих глазах. Или так: оправдаться в своей жизни. Перед собой.

— Нет, здесь у вас не сходится, — возразил Юрий Иванович. — Федор Григорьевич жил уверенно. Человек земной, со здравым смыслом, то есть умный, во всем считался с природой. А как устроила природа? Человек сильный или нужный всегда оказывается в прослойке, где и едят лучше, и живут дольше… Кто откажется жить интереснее, с возможностями и дольше — это ведь биологический закон, так? Он биологические законы чтил. Посмеивался над краснобаями, над газетчиками… Грозят осчастливить народы, континенты, а свою семью кормят плохо. Денежку он умел приберечь, оттого вас кормил пирогами с мясом. Впрочем, сами-то не больно сытно ели, видно, с осени мясо оставалось на леднике или резал кто на днях, принес… Видно, приходится зайти с другого конца. Прежде чем исправлять природу, он решил разобраться, а разобраться не дали. Проще ведь запрещать, чем разбираться.

— Долго говорим. Пьесу я выбросил. Плохое сочинение. Мадам литература. — Лохматый поднялся, Юрий Иванович выпросил у него еще один экземпляр рассказа — он уже подглядел, что рассказ новый и про Уваровск вроде бы: что-то про духовой оркестр, составленный из членов одной семьи, — и тогда отпустил Лохматого.

Неслышно появившись, сидел Коля в своем углу, так сидел он здесь часами, прикрытый от взглядов входящих выступом стенного шкафа. Как видно, Юрий Иванович глядел на него непонимающе, рассеянно ли.

— Что ты смотришь на меня, как Иван-царевич — на отросшую голову Змея Горыныча? — спросил Коля.

Спросил со светлой улыбкой. Тут Юрий Иванович рассмотрел, что Коля в костюме, дешевеньком, новом, не обмятом еще, и сорочка новая.

Отыскав в ящике конверт с синим пятном — никак он не мог запомнить тюркское слово, название петуховской деревни, Юрий Иванович уложил в редакционный конверт рассказ Лохматого, надписал и отнес в отдел писем.

— Тоня, сеструха, деньги прислала, вот пододелся, — сказал Коля. — Ходил к одному тут.

Нынче, с каждым новым отказом «шишкатуры» — спортивных начальников, бывших товарищей по успеху, поклонников, Коля еще выше возводил стену своей отторженности: вы там, дескать, а я здесь. Мое дело пить «чернила» с забалдонами вроде меня.

Юрий Иванович суетился, бегал в машбюро, говорил с авторами, Коля сидел в своем уголке. Погас он, не помнил уже о купленном Тоней костюмишке. В конце дня позвонил Лохматый, спросил:

— Это вы? Ваши шуточки?

Растерянность была в его голосе, просьба, боязнь, что не ответят ему.

— Я о трубе, — добавил Лохматый.

Юрий Иванович обещал немедленно приехать. Знал он правило Лохматого не выбрасывать ничего из написанного.

Лохматый встретил хмуро, топтался, заправлял рубаху в брюки. Косился в сторону балкона. Юрий Иванович вышел на балкон, там лежал отрезок водопроводной трубы.

— С крыши спустили? Надо полагать, на капроновой леске? — спросил Лохматый. Улыбка у него вышла кривая.

Юрий Иванович вернулся в комнату и заговорил о пьесе. Авторство можно приписать Илье Гукову, внуку Федора Григорьевича. Нужен очерк о Федоре Григорьевиче. Спасать надо старика.

— Жизнь смешала нас в одном кубке, — сказал смирно Лохматый. — Найду я вам это сочинение. Берите. Подкинули трубу, дают понять… дескать, твое дело труба.

Сходил на балкон, вернулся с обрезком трубы. Держал обрезок в руке, набирал номер.

— Ты узнал меня? — спросил он в телефонную трубку, не здороваясь. — Лукавое племя! Каждый из нас срубит последнее дерево на земле, чтобы сделать из него бумагу и опубликоваться. Как же, публикация оставляет тебя за датой на могильной плите. Но, дорогой товарищ, сохраним достоинство в борьбе. Это ваше дело труба, дорогой товарищ. Пора бы бросить!.. Не смешивать борьбу мыслей с борьбой за жизненное пространство. Помните дом напротив? — Лохматый указал обрезком в раскрытую дверь балкона. — Особняк, русский модерн. Архитектора списали! Возвышенное бытие искал в грезах, фасад вспучен, завитушки, звериные морды! Пришло другое время, сэкономим бетон, металл, стекло. — Подхватив телефон, Лохматый вышел на балкон. — Мой отец построил этот дом, мы тут с вами пировали молодыми. Советский конструктивизм. Экономия, функциональная целесообразность! — Лохматый поднес телефонную трубку к железным перилам балкона, грохнул по ним обрезком. — Но и отца на свалку: проводил мысль денационализации искусства. Оба дома стоят, нет без них Москвы. — Лохматый швырнул обрезок в пустоту двора. — Я знаю, вы не звонили в молодежный журнал — зачем? Они вам звонили, после чего завернули мне рассказ! Где вы там? Алло! Дослушайте, черт побери. Мы с вами старые, пора бы бросить!.. Перед преходящим временем сохраним одежды! Срам свой не казать. Алло!.. Алло!..

Отнеся трубку от лица, Лохматый взглянул на нее враждебно. Вернулся с телефоном в комнату, сел. Повел взглядом, как впервые увидел Юрия Ивановича. Сходил в угол, принес папку, буркнул:

— Второй акт я писать не стал.

На асфальте голого двора лежал знакомый обрезок трубы. Лохматый подобрал обрезок где-нибудь в ближайших дворах, возвращаясь в темноте, пьяным, и не помнил, как забросил его на балкон, — так думал Юрий Иванович, проходя мимо особняка. И никто не звонил насчет его рассказов к нам в редакцию.

В арочном проеме парадного входа стояла пара с кинокамерой. Рассматривали свод, оплетенный растительным орнаментом, переговаривались по-английски.

Не сдать в октябрьский номер заявленный сегодня материал о Федоре Григорьевиче значило отменить свой отпуск в июле, прошляпить, отстать от команды: прочие подгадали с отпусками к походу, выбили, спроворили, вырвали зубами — в августе холодно идти по Югу, по Двине.

От метро Юрий Иванович позвонил Гуковым, спросил Илью. Дома нету, отвечала Татьяна Павловна своим девическим голоском. Юрий Иванович вовремя прикусил язык, удержавшись от вопроса: где он? Илья мог быть у отца в Баковке. Повесив трубку, он порассуждал. Любящая себя Татьяна Павловна ложится рано, Илья не может заявиться после одиннадцати. Ждать завтрашнего рискованно, Илья умотает спозаранку — и пропал день. Так рассудив, Юрий Иванович в начале девятого входил в квартиру Гуковых со словами: «Проходил мимо, дай загляну, думаю».