Глава четвертая
Юрий Иванович положил перед главным «Слово о товарище». Попросил «Слово» заслать в набор, а прежний снять, писался в спешке.
— Многовато биографического, — сказал главный, дочитав. — Частности всякие… О детстве, например, к чему?
— Да, мы издание общественно-политическое, но одновременно и литературно-художественное.
— О родной земле, это куда ни шло… О речке, о следах на песке к чему?
— Что есть слово об ушедшем? — сказал Юрий Иванович. — Радостнотворный плач, как говорили в средние века.
— Ну, хватил! Как плач может быть радостным? Мы должны быть точными в слове, мы издаем журнал с миллионным тиражом.
— Ушел наш товарищ, навсегда, — сказал Юрий Иванович. — В слове о нем мы говорим о нашей вине запоздалого понимания его, ушедшего. Бережливее станем друг к другу… Говорим о его чувствах к нам всем, к родным местам. Тем самым в своем плаче, то есть слове, преодолеваем смерть.
Главный молчал.
— В производственном отделе нашего ответственного секретаря любят, — заторопился Юрий Иванович. — Не откажут. Я узнавал, номер на машины пойдет в конце дня или же завтра утром.
— Чистят нас на каждом производственном совещании, типография пишет на нас телеги. — Главный грустно помолчал. — У нас за прошлый год 127 дней опозданий, в этом году набралось 58, а на дворе июль. — Он скрепил листочки, протянул Юрию Ивановичу: — Скоро нас слушают, знаешь уже? Теперь о твоих материалах. Я прочел.
С благодарностью подумал Юрий Иванович об ответственном секретаре: в понедельник тот снял материалы с машинки, вычитал и отдал главному.
— Пестро как-то вышло у тебя о Минском тракторном, — сказал главный. — К тому же в номере уже стоят два проблемных материала. Перебор. Что у тебя еще есть?
— Ну как же! «Круглый стол» по маленькому городку.
— Читал. Не торопите событие!.. Мы будем выглядеть вроде мальчика перед телевизором: а чего дядя едва ногами перебирает? А дяде еще сорок два километра бежать. Не даешь новой информации, нельзя писать, не зная, что написано до тебя. Нельзя! — он положил перед собой материал по «круглому столу».
— Я доведу материал, — сказал Юрий Иванович со всей уверенностью, какую только мог выразить.
— Содержания нет, — главный полистал материал, заглянул в конец. Бросил на край стола. — Что у вас еще есть?
— Есть про СПТУ, — забормотал он. — Заголовок «Возвращение с оружием». На мыло название, разумеется. Возвращение в село с ремеслом в руках. Выпускникам СПТУ дают старые тракторы или вовсе посылают в полевые бригады до лучших времен.
— Давай взглянем. Но опять проблемный, опять перебор. Номер должен еще и читаться. Еще чего есть? Плохо, Юрий Иванович, вечно у тебя авторов нет, все шелупонь вроде Лапатухина и этого… с усами. В октябре нас слушают. Что планируешь на десятый номер?
Вот оно, подошли! Не промахнуться бы, Калерия прислала шестую телеграмму.
— Есть тема. Старый врач, сорок лет живет в районе. Сам буду писать.
— Материал должен венчать магистральную линию журнала. А ты про старика!
Юрий Иванович вернулся к себе в отдел. Разгладил листок телеграммы, прочел: «Мало задержать проект административного здания. Не слышу голоса всесоюзной печати в защиту Федора Григорьевича. Повторяю: сессия назначена начало августа».
Завтра разговор об октябрьском номере повторится, он знал главного. Юрий Иванович выложит материал-другой, дескать, с задумкой, с замахом даже, главный потребует большего калибра, и тогда Юрий Иванович вновь попытается прорваться с темой старого врача в маленьком городке. Итак, пошарим по сусекам.
Один за другим вынимал ящики из правой тумбы. Вначале он перебирал рукописи, затем стал выкладывать их на стол, на подоконник. Перечитал очерк о выпускниках СПТУ: конкретный, не очень устарел, там три-четыре судьбы, можно в отступлении порассуждать — ныне-де они окрепли в жизни, а вот каково было в начале трудовой биографии. Очерк хорошо ложится на тему «Гражданская зрелость». Продолжаем свою магистральную линию. Продолжаем, но не венчаем, для венца слабовато.
Вывалил на столы содержимое двух верхних ящиков и теперь вытащил средний. В среднем и верхнем ящиках лежали рукописи «спелые»: авторы их, обычно профессионалы, ездили в командировку по плановой теме, чаще это было написано вялой рукой и сразу в дело не годилось. Сюда же он складывал рукописи неопытных авторов, обычно с мест; бывало, отпросится денька на три, посидит, построгает, и можно заявлять; тут же обретались рукописи приятелей, мятые, затасканные рукописи, естественно, слабые — сильные приятели помощи не просили. Вновь попался конверт с видом Телецкого озера.
Он снял с полки за своей спиной три огромные папки с надписями «Возврат» и «Возврат хорошим людям», сюда он годами укладывал безнадежные рукописи.
Он помнил рукопись о мелиораторах, ее тоже можно показать главному: опрятная, две скрепки, блеклые страницы, должно быть, лента машинки синяя или черная старая. Он разобрал папки до дна, что означало полное отупение. Мог он еще положить рукопись о мелиораторах в папки отказа — когда-нибудь в конце дня, бесчувственный от усталости, и забыть. Но рукопись прошлого года не могла очутиться на дне папок среди рукописей, лежавших тут со времен, когда его дочь ходила в детский сад.
Из пожухлого вороха глядел синий глазок. Рукописи были пересыпаны петуховскими письмами, они лезли из страниц репортажей, из страниц бесед с молодыми учителями, сталеварами, из очерков о чабанах, о солдатах дальневосточной заставы, проживших два года под сопкой, рыжей от листьев облетевшего монгольского дуба, и ныне разъехавшихся. С листка, исписанного учительским почерком, петуховский голос сообщал о ремонте крыши, о нынешнем богатом меде, возникая среди голосов «круглого стола» по экологии, записанных на магнитофон и затем переведенных в строчки материала, ныне не нужного никому, забытого самими участниками события, забытого внештатным сотрудником, организатором «стола».
Юрий Иванович вложил в конверт с редакционным грифом второй экземпляр написанного сегодня «Слова о товарище». Заклеил, написал адрес Петухова. Рассовал рукописи по папкам, спустился в нижний буфет, где стоял экспресс для варки кофе; по возвращении не нашел на столе рукописи о минчанах. С потным лбом, ругаясь и тут же терпеливо отвечая по телефону, он просмотрел папки отказов. Был у него на такие случаи прием: надо посидеть с закрытыми глазами. Посидел, вытянул нижний ящик, поставил на колени. Вот она, проклятая, на дне. Укладывал рукописи в ящик и нашел рукопись про выпускников СПТУ. Произошло это как бы вовсе не с ним: отвалилась страница, он поднял, увидел блеклый шрифт, вчитался: она самая, о пэтэушниках. Обычное дело, рукопись исчезает, прицепившись скрепкой к другой, лежащей сверху рукописи.
Он расписывал монолог мастера СПТУ о смысле его работы; был седьмой час, зашел главный по пути к лифту. Поставил портфель, сел как-то по-старчески, сперва опершись на стол ладонями и медленно затем опускаясь на стул. Юрий Иванович удивился его морщинкам под глазами и легкой желтизне, не сразу сообразив, что впервые смотрит на него через очки, надевал-то их лишь при работе за столом.
— Можно ставить матерьялец, вроде выходит пристойно, — сказал Юрий Иванович, подавая выправленные страницы.
Главный проглядел начало, кивнул.
— Придется тебе самому ехать за очерком в десятый номер, — сказал затем дружелюбно главный. — Послать внештатника — вдруг не вытянет. Подставит… С темой давай решать. Старик твой… — главный вздохнул. — Были бы у него внучка, внук… тут же, в глуши.
— Живет с ним внук.
— Вот и тема! Под ногами, — с досадой сказал главный.
— Да он недавно туда переехал. Старик интересен, героическая биография. А что внук?
— Ты не видишь целого, Юра. Не хватает взгляда. Сам факт переезда рождает его как личность. Надо нам рассчитывать не на то, что есть в нем, а на то, чего еще в нем не имеется. Да, все сложно, — главный ожил. — Но надо выявлять главное. Надо работать, Юрий Иванович. Искать. А ты заявляешь, — главный поднял рукопись и бросил ее через стол, — ты заявляешь то, что само в руки плывет.
Главный молодо поднялся, сдернул со стола портфель. Он глядел отстраненно и чуть вприщур, он был уже в машине, простреливающей перекресток под желтый.
Ухнул и зашумел лифт, опуская главного к поджидавшей у подъезда машине.
В коридоре бушевал Лохматый. Ему вернули рассказ, запланирован был, отпечатан на «собаке», с редакционным грифом, — и снят главным накануне сдачи номера. Лохматый тряс рукописями, в гневе он забрал все три экземпляра и свой оригинал. Требовал объяснений: почему снят рассказ. Завотделом мямлил, путался, выпрашивал хотя бы один экземпляр на будущее. Что вы шамкаете, перебивал Лохматый, ничего не понять. У кого вставная челюсть, у меня или у вас? Скажите на милость, чем я должен жить, это вы получаете зарплату, я живу с публикаций.
Завотделом вновь закуривал, с дымом мешал слова, опять просил рукопись на будущее. Обе стороны по третьему разу прокручивали свои доводы.
Юрий Иванович перехватил Лохматого в коридоре, пытался зазвать к себе, Лохматый разговаривать не хотел, здесь для него все были заодно.
Осердясь — не он ли привел Лохматого в редакцию когда-то? — Юрий Иванович пытался взять у него экземпляр рассказа. Тот не дал.
— Что вам молодежный журнал! — сказал Юрий Иванович.
— Каждая публикация — плевок в вечность. — Присмирев от собственных слов, он замолчал. Думал о себе. Выдернул из пачки экземпляр, отдал.
Юрий Иванович заговорил о деле: у Лохматого есть неоконченная пьеса о Федоре Григорьевиче. Гражданская война, двадцатый год, в городишке холера, паника, красноармеец — то есть юный Федор Григорьевич — на виду у толпы заходит в холерный барак.