Кокуркин сидел прямой, торжественный. Его выходная пара пахла сухим деревом, овчиной и лежалой материей.
Калерия Петровна разбирала на подоконнике. Сложила в детское лукошко старую поваренную книгу, кастрюлю с подернутой плесенью пленочкой чайной заварки на дне, брошюру по садоводству, исписанный рукой Федора Григорьевича листок: рецепт плова с изюмом.
— Ага! Вот что и требовалось! — заявила она, потряся над столом перевернутым ящичком. — Мандаты с «ять»! Гляди, Юрий Иванович! — Калерия Петровна готовилась на другой день после закрытия черемискинской больнички развернуть экспозицию «Уваровские подвижники».
Восторженно читала:
— «Революционный Совет Юго-Восточного фронта. Мандат. Тов. Гукову вменяется в обязанность: наблюдение за своевременным выполнением боевых приказов и неустанное развитие понимания воинского долга и преданности Советской власти! Наблюдение за правильным снабжением частей. Устройство среди красноармейцев, рабочих и крестьян лекций и собеседований, организация партийных ячеек… Борьба против дезертирства, трусости, пьянства, насилия над населением, самовольных реквизиций… Товарищ Гуков имеет право носить при себе оружие наган номер 7494. 13 августа 1920 года».
— Фельдшер! — Илья брал мандаты. — Кем подписано, глядите: «Военный комиссар санитарной части войск Украины и Крыма»! «Военный комиссар санитарной части городка армии Юго-Восточного фронта»! «Военный комиссар санчасти XI армии»! — Передавал мандаты Юрию Ивановичу. — Только что на обоях не печатали!.. Со старой фитой. Медицинская академия! — сердито закричал Илья. — Затем медицинская академия!.. Пост в Комиссариате здравоохранения!
Юрий Иванович сидел перед россыпью фотографий, держал одну. Снимок темный, с желтизной по краям. Человек в белом халате держал в руках кукленочка, завернутого по пояс в одеяльце.
— Это ведь я маленький, — сказал он неуверенно, поворачиваясь к Федору Григорьевичу. — Умирал я тогда, привезли к вам.
Лило вовсю. Юрий Иванович полез на сарай, крытый тем же выцветшим красным шифером. Снял четыре штуки, подпортив их; гвоздищи сидели глубоко, изгиб гвоздодера при упоре продавливал пластину. Пятая пластина раскололась под гвоздодером, Юрий Иванович качнулся, лестница из-под него поехала. Он свалился в гущу крапивы — и счастливо свалился, лишь задел боком палку, их тут под стеной понатыкали во времена, должно быть, когда возле сарая был цветник.
Топором нарезал куски толя, прикрыл дыры на крыше сарая, придавил обломками кирпичей. Так же толем прикрыл дырки на крыше дома. Видел теперь, что одному не сменить треснувшие листы.
После обеда появилась Калерия Петровна с двумя заношенными парусиновыми портфелями, вытряхнула спрессованные бумаги в застеленный газетами угол. Юрий Иванович, стоя на коленях, разбирал бумаги. Тетрадные листы, заполненные цифрами, бессмысленными словами. То пятиклассники, семиклассники сороковых, пятидесятых годов зашифровывали пояснения к картам. Поблекла акварель, осыпался цветной карандаш.
— Архипелаг Гриши Зотова! — дивясь, он рассматривал лист, где острова в синем поле были остроносы, как рыбины. — Это Калташов, гляди-ка, у него есть главный остров! Большой, занимает всю карту, а мелюзгу понатыкал по углам. Нашел свою, — Юрий Иванович показал карту Илье: острова, равные по величине, были соединены мостами и засажены разлапистыми деревьями, желтыми от плодов. — Считал, так растет авокадо. Авокадо нам не надо, нам капусты бочковой. Рисовал бананы, оказалось.
В папках Илья нашел лист районной газеты, читал вслух. Мальчишкой Федор Григорьевич бежал за барской коляской: светлейший князь Горчаков заезжал в свое рязанское имение Кирицы. В двадцать девятом году Федор Григорьевич был в Париже по делам Наркомздрава, на Рю Дю-Бак зашел в ресторан с вывеской «Бояр». «Поет хор цыган. Русская водка. Шеф кухни светлейший князь Горчаков».
В шесть рук, касаясь друг друга плечами, укладывали в папку сухие листы карт, где глинисто-рыжими стали нанесенные черной тушью контуры, цифры, слова, и слабыми пятнами лежала выцветшая акварель. Листы, сложенные многократно, не удавалось сложить по-прежнему, листы лопались по сгибам, если чуть не угадывали последовательность сложения. Промучались допоздна, папок не хватало.
На другой день он возвращался в Москву. Пошел проститься с Ильей. В Доме культуры на первом этаже ни души. Его интерьер состоял из будочки кассира, бачка с питьевой водой, нескольких плакатов и диаграммы с зигзагами: рост производительных сил совхоза.
В зале обтертые крашеные стены, сдвинутые в угол ряды стульев, на заднике изображена вспаханная пашня. Танцевало несколько пар, что называется, шерочка с машерочкой. Погас свет, в зале завизжали, затопали, радиолу врубили на всю мощь. Налетел кто-то тяжелый, по лицу ударила струя воды. В противоположном углу девичий голосок закричал:
— Ой, мамочки! Ой, умираю!
Зажегся свет. На середине зала топтался черемискинский пастух Паня Сковородников в вывороченном мехом наружу полушубке. Пол был залит. В коридор прошмыгнул парнишка с клизмой в руке.
Появился снизу директор Дома культуры, человек в соломенной шляпе, закричал:
— Ты что, Сковородников, давно в милиции не бывал? Сейчас позвоню, живо приедут. А не то расправлюсь своим судом, так что дорогу сюда забудешь.
— Паня, Федор Григорьевич тебя лечил? — спросил Юрий Иванович. Всех он спрашивал о том же и записывал, вдруг сгодится.
— Ага, я маленький был, — отвечал Паня, — прочитал в книжке про грибы, под землей растут, накопал чего-то там в лесу… Федор Григорьевич выхаживал. Все он удивлялся, когда я парнишкой был: как ты, говорит, Паня, без часов-то пригоняешь коров поить минута в минуту. Я показал. Отломите, говорю, палочку по мизинцу, вставьте между большим и указательным — и боком к солнцу… Он удивлялся, когда по часам проверял.
Илья на втором этаже, в библиотеке, стоял у окна. Унылый он был, встретил Юрия Ивановича исповедью. Любит он Черемиски, с детства сюда ездит и дом любил прежде, а нынче жизнь не задалась, холодная весна тому причиной, что ли? Не раз он принимался передвигать мебель, расстилал и так и этак половики и выделанные овечьи шкуры и не мог обжить дом с его пустыми сенями, запущенными, холодными, с чердаком, где кто-то постоянно ходил, с мрачной кухней, с голыми холодными комнатами. Доски пола в сенях ухали, когда ступали на них, у Ильи сжималось внутри, он делал приветливое лицо и выходил в прихожую и стоял с этим лицом, дожидаясь, пока дернут дверь. Дом был для него безнадежно лишен главных свойств жилья — он не укрывал, не защищал, был неуютен. Без спроса, а чаще без стука Уваровск вторгался в дом в образах каких-то парней, беременных женщин, старух с лукошками, школьников, и все шли к его деду Федору Григорьевичу. Илья вынужден говорить с ними, а о чем говорить, он не знает. Здесь, в Черемисках, его постоянно томит чувство, что его ждут в другом месте.
Уваровская больница с двадцатых годов располагалась в особняке владельца прииска Парамонова, колоброда и бражника, ворота у него не закрывались. Закончил жизнь Парамонов дворником здесь же — в изумлении перед превратностями судьбы и утешаясь тем обстоятельством, что его внук Леня Муругов родился в его особняке. В истории Уваровска беспечный владелец прииска остался в присловье «шире, чем у Парамонова», то есть ворота настежь, всяк заходи. Парамоновский обычай сохранялся, во двор больницы Юрий Иванович вошел через распахнутые ворота. У каменного крыльца двое мужиков на радиаторе машины кромсали арбуз, раскладывали ломти среди стаканов. Арбуз в июне-то, да на Урале — о, летал здесь дух Парамонова, вчистую прогулявшего свой богатый прииск ко времени революции.
Когда Юрий Иванович стал подниматься на крыльцо, выскользнула женщина в белом халатике и шапочке, этакая куколка, и стала, оттягивая двери. Вышли на крыльцо одновременно Федор Григорьевич со сверточком и роженица в чем-то пестро-веселом. Случилось, что на середине лестницы Федор Григорьевич — ступил ли неуверенно, угодил ли носком в выемку? — сунулся вперед. Юрий Иванович обнял его, старик также успел его обхватить, другой рукой прижимая ребеночка. Так, обнявшись, они едва не скатились с крыльца.
Мать с ребенком увезли, Федор Григорьевич глядел на березы, сильно изреженные возрастом, с побуревшей корой. Что видел за ними? Как в былые годы сбегал с крыльца своего дома в Черемисках — в накрахмаленной сорочке, с подстриженной бородкой, а из окна глядела молодая жена?
Подушечкой пальца старик коснулся глаза, гася слезинку или убирая старческую влагу, вздохнул и повел Юрия Ивановича за больницу, там, на бывшей рыночной площади, он заложил акушерский корпус. Они очутились среди глинистых бугров.
— Фундамент простоял год как день, — бодро сказал Юрий Иванович. Федор Григорьевич молчал, не хотел говорить, что посылал санитарок стесывать бурьян с бугров.
— Ставить роддом никаких денег у нас не хватило бы, — сказал затем Федор Григорьевич. — Но вот снесли рынок, и возник вариант акушерского корпуса. Пищеблок, прачечная, стерилизационное — все в общем корпусе. Тепло от общей котельной. Что и говорить, я начинал стройку будто кустарь. Здешний инженер-строитель просчитал мне, можно ли посадить здание на этом участке, просчитал общую смету. Инженер-электрик посчитал свое. Сделали проект привязки. Проект купили в Новосибирске в Центральном институте типовых проектов, как бы по перечислению. Позже нам в областном Гражданпроекте сделали индивидуальный. На общественных началах сделали молодые специалисты — Пал Палыч освободил их на год от картошки. Отличный проект вышел, молодежь консультировалась в Московском проектном институте Минздрава. Там при архитектурных мастерских отделы медицинской технологии. Каким образом в расчете на стольких-то квадратных метрах располагается оборудование? Или же: не годится мраморный пол в операционной. Уроненный скальпель высечет искру. Эфир может воспламениться. Мы применяем его для ингаляционного наркоза, в масляной клизме для обезболивания родов.