Однажды в туманное октябрьское утро дедушка увидел, как матросы волокли по Широкой улице на третий бастион необыкновенных размеров пушку. И каково же было удивление дедушки, когда он заметил потускневшую каску Елисея Белянкина поверх большой толпы матросов, впрягшихся в станок. Елисей повесил свою суму пушке на ствол, перекинул через грудь себе веревочную лямку и шел мерно, в шаг со всеми прочими матросами, и вместе с ними останавливался где-нибудь на горке передохнуть. Мало того: Елисей почему-то оказался даже атаманом всей ватаги, которая волокла пушку.
— Ну, братцы, — сказал он, отдышавшись на остановке, — берись дружно — не будет грузно. Тимоха, Петро, становись! Эх, «Никитишна», почитай год не видались, ан и довелось, голубка, сегодня встретиться. А будем на месте, так уж сядем рядком и поговорим ладком. — Елисей ласково погладил пушку по стволу. Повернувшись, он крикнул: — Ну, взяли, что ль? Рраз!
И матросские башмаки, взбивая пыль облаком, покатили пушку на бастион.
Только поставили пушку, только снял с нее Елисей свою почтарскую суму, как громкое «ура» прокатилось по всему бастиону. Из блиндажей выбежали офицеры. Боцманские дудки залились, как соловьи.
— Пошли все наверх! — кричал боцман Лагутин, обегая батареи. — Стройся!
По узкой тропинке, которая вела на бастион, поднимались цепочкой, один за другим, всадники. Впереди ехал Корнилов, назначенный начальником штаба всех войск, расположенных в городе Севастополе. Лошадь под Корниловым плясала. И в наступившей тишине слышно было, как на груди у него позвякивают наконечники золотых аксельбантов.
Елисей увлекся общим делом и общей суматохой на бастионе. Она ничем не отличалась от того, что происходило и на корабле, когда к нему с берега летел адмиральский вельбот. И Елисей совсем забыл, что он уже не комендор и не матрос. Когда он услышал команду «Пошли все наверх», он сразу бросил суму и выбежал на бастионный плац вместе с Петром Граченковым и Тимохой Дубовым.
У Лагутина глаза полезли на лоб. В строй, где в ниточку вытянулись парусиновые башмаки, матросские куртки, бескозырки одна в одну, затесалось что-то непонятное, в кожаной каске, похожей на арбуз, и с саблей, напоминающей селедку. Боцман Лагутин от неожиданности не сразу узнал бывшего комендора Елисея Белянкина в этом сивоусом почтальоне с пустым рукавом, заткнутым за портупею[45]. А когда разобрался, то даже зубами заскрежетал.
— Га-а! — рявкнул он на Елисея. — Ошалел ты? Прочь пошел!
Елисей посмотрел недоуменно на Лагутина и вдруг понял. И горько стало ему и неловко; и ему самому опять показался странным этот сюртук его с пустым рукавом, и сабля, и каска…
Он вернулся, к «Никитишне» и скрючился подле станка. А Корнилов уже объезжал фронт, и опять «ура» мерными раскатами пошло от батареи к батарее.
Корнилов поднял руку в белой перчатке. «Ура» смолкло.
— Ребята! — сказал Корнилов. — Матросы-черноморцы! Отстоим Севастополь! Станем стеною! Будем драться до последнего! Да нам и некуда отступать. Тут у нас — море, там — неприятель. Князь Меншиков обманул неприятеля, обошел его. Если неприятель нас атакует, то наша армия ударит на него с тыла. Помни же, матрос: не верь отбою! Пусть музыканты забудут играть отбой. Изменник — кто протрубит отступление! И если я сам прикажу отступать, коли и меня! Я давно знаю вас за молодцов, а с молодцами говорить долго нечего.
— Ура-а! — кричали матросы. — Грудью станем… умрем… не отступим…
Музыка заиграла Черноморский марш. Корнилов поскакал вдоль фронта улыбаясь, с двумя пальцами правой руки, поднесенными к треугольной шляпе. Под непрекращавшееся «ура» начальник штаба всех войск, расположенных в Севастополе, стал спускаться с бастиона.
День был пасмурный. Утренний туман рассеялся, а солнце не показывалось. Сигнальщик на бастионе все утро смотрел в подзорную трубу, но ничего на супротивной стороне не видел, кроме смутно белевших палаток и мертвых траншей. Когда на бастион приехал Корнилов, сигнальщик вместе со всеми кричал «ура» и смотрел на Корнилова, повернувшись к неприятелю спиной. Но Корнилов уехал с бастиона, и все утихло. Тогда сигнальщик вдруг вспомнил про трубу, которая была у него в руках, и снова навел ее на английские траншеи. И увидел…
Он увидел это впервые, но сразу понял все. До того ему приходилось видеть в подзорную трубу, как люди в красных куртках насыпают валы, накладывают рядами мешки и корзины с землей… Теперь он разглядел обратное: красные куртки поспешно сбрасывали мешки с землей с вала, и в образовавшиеся отверстия выглянули пушки. Они были направлены на Севастополь, на третий бастион.
Сигнальщик взмахнул флажком, сделал полоборота направо, чтобы крикнуть вахтенному офицеру… Но в это время над головой у сигнальщика раздался протяжный визг: «жжми-и-и!» Первое ядро, пущенное по Севастополю 5 октября 1854 года, пролетело над головой у сигнальщика на третьем бастионе. Через миг ядро заметил у себя над головой вахтенный офицер капитан-лейтенант Лукашевич. Ядро пронеслось дальше и упало на луговине за бастионом.
— К орудиям! — крикнул Лукашевич. — Боцман!
Опять засвистела дудка, и боцман Лагутин бегал по траншеям и кричал всех наверх.
— Прикажете бить тревогу? — спросил, подбегая, барабанщик.
— Бей тревогу!
Барабанщик ударил, и сухая дробь тревоги звонко раскатилась по бастиону. Но снова «жжми-и-и!» — и оно перекрыло бой барабана, и боцманскую дудку, и возгласы команды.
Хриплый выкрик Лукашевича «К орудиям!» и барабанная дробь заставили Елисея Белянкина насторожиться. Как-то само собой вышло, что он шагнул и сразу очутился на своем старом месте, у «Никитишны». И, как будто так и надо было, заняли у пушки свои прежние, стародавние места Петро Граченков с банником и Игнат Терешко с рычагом.
— Вторая и четвертая, пальба орудиями! — услышали они все знакомый голос лейтенанта Никольского.
И Елисей тотчас откликнулся:
— Орудие к борту!
Но тут на него навалился боцман Лагутин. Елисей сделал страшное усилие и единственной своей рукой сорвал с себя боцмана. Лежа на земле, боцман увидел над собой бешеное лицо Елисея, его обезумевшие глаза.
— Если… ты только… еще раз… — задыхаясь, выдавил из себя Елисей.
Не договорив, он бросился обратно к своей пушке, уже высунувшей из амбразуры чугунное дуло.
Лагутин отполз в сторону, встал, встряхнулся, глянул сзади на Елисея, на его измятый сюртук и подвязанный рукав…
— Тьфу! Время много мне связываться с тобою! — проскрипел Лагутин отплевываясь. — Бешеный!
Но Лагутин мгновенно забыл о своей схватке с бывшим комендором. Новое «жжми-и-и!» стало с огромной силой и невероятной быстротой накатываться на бастион из-за Ребячьего завала, и двухпудовое ядро упало позади Елисея и засыпало его землей. С помощью Игната Терешки встал Елисей на ноги, и в голове у него мелькнуло, что вот на корабле таких положений не бывает, чтобы землей засыпало. Там обломок мачты мог ноги перешибить или угодить в голову, но чтобы землей…
— Даже глаз не продрать, — молвил Елисей отдуваясь. — Фу ты!
Когда Елисей все же продрал глаза, то увидел у самых ног своих боцмана Лагутина. Изо рта у Лагутина била яркокрасная пена, и вся куртка была в крови; безмолвно широко раскрытыми глазами смотрел, он в лицо Елисею.
— Носилки! — крикнул Елисей.
И притихшего боцмана на носилках понесли с бастиона.
Теперь уже невозможно стало разбирать, ядро ли визжит, осколок ли звякает или это посвистывает бомба. Все слилось в тысячеголосом реве орудий с обеих сторон, и все потонуло в пороховом дыму. Дым вырос, как толстая стена из ваты. Он лез в глаза, которые у всех покраснели и слезились. Он набивался в глотку, и нестерпимая жажда стала мучить людей на бастионах. «Никитишна» разогрелась, и Елисей чуть’окатил ее из ушата водой. Но сам не стал пить. Остаток воды он приберегал для той же «Никитишны». С «Никитишной» Елисей сегодня не разговаривал: в дыму и реве он собственный голос едва различал.
И тем не менее он как-то различил позади себя скрип ведра о коромысло. Елисей быстро обернулся. Прямо к нему пробирались сквозь дым три женские фигуры. Елисей сразу узнал в шедшей впереди жену свою Марью. За нею шла Кудряшова. Последней ковыляла мать Кудряшовой, Михеевна. У каждой из них было на плече по коромыслу. И на коромыслах покачивались железные ведра, полные воды. Женщины шли, останавливаясь, когда рядом падало ядро или лопалась бомба. Потом шли дальше, осторожно ступая, стараясь не расплескать ни капли.
Елисей припал к ведру на Марьином коромысле. Он пил долго и много. А Марья глядела на его закопченное лицо и подвязанный рукав и плакала. Елисей что-то сказал — что-то про Мишука, верно… «И-у» — услышала только Марья. Она не поняла, но чтобы сделать приятное Елисею, утвердительно закивала головой. Елисей тронул ее руку на коромысле и опять повернулся к «Никитишне».
Весь день ходили по бастиону эти три женщины. Они исчезали на короткое время, и звяканье пустых ведер прорывалось на мгновение с луговины позади бастиона к орудиям у амбразур. Но спустя полчаса в плотном пороховом дыму снова возникали одна за другой Марья Белянкина, и Кудряшова, и старая Михеевна, совсем согнувшаяся под своим коромыслом. Матросы и офицеры жадно припадали пересмякшими губами к студеной воде и, не сказав ни слова, опять бросались к орудиям.
Елисею Белянкину пора было на почтовый двор. Наверно, из Симферополя уже прибежала почта… Но если бы кто-нибудь заговорил теперь про почту, Елисей бы очень удивился. Какая почта? И Елисею и его товарищам казалось, что они, как в былое время, находятся и теперь на верхней палубе «Императрицы Марии» и что корабль укрепился на якоре, стоит твердо, так что очень даже способно комендорам вести прицельный огонь. И нет-нет, а оглянется Елисей, не видать ли где поблизости Нахимова с его подзорной трубой. Но Нахимов на третьем бастионе не показывался.