«Ура», которым был встречен на бастионе Корнилов, потонуло в пушечном реве. Корнилов прошел по бастиону и подумал, что, может быть, не так слаженно шла бы оборона, не выпусти он арестантов. А те, в крови и копоти, расшибленные, обожженные, с обгорелыми бородами и опаленными бровями, издали кричали ему:

— Здравия тебе желаем, ваше превосходительство! Урра-а!

С третьего бастиона Корнилов собрался на Малахов курган.

— Самое жаркое место, Владимир Алексеевич, — предупредил его командир третьего бастиона Попандопуло. — Не езжайте, по крайней мере, этой дорогой. Через слободку поезжайте.

— От ядра не уедешь, — сказал Корнилов и, козырнув защитникам бастиона, поскакал кратчайшей дорогой, через ложбину.

Малахов курган господствовал над всей оборонительной линией в Севастополе, а башня на кургане была самым высоким пунктом обороны. Англичане с утра били по башне, и вокруг нее все время ложились ядра и рвались бомбы.

— А наверху? — спросил Корнилов. — Что там? Небось, весь распорядок боя как на ладони? Подняться туда…

Но начальник оборонительной дистанции контр-адмирал Истомин вытянулся во весь рост у лестницы на верхнюю площадку башни…

— Ничего, решительно ничего, Владимир Алексеевич, там нет, — сказал он, упершись одной рукой в кирпичную стенку, а другою в деревянные перила. — Одни бомбы лопаются да картечные пули — частым дождичком… Что хорошего? И нигде тут хорошего нет, Владимир Алексеевич. Гарь и копоть, кровь и грязь… А дома — самовар на столе! — сказал он мечтательно, всей душой желая поскорее спровадить отсюда Корнилова. — Да, самовар… И херес в бутылке… На ней еще пыль, так ее — полотенчиком… Эх!

— Нет, — возразил Корнилов, — мы еще проедем вон к тем полкам. Там, кажется, у вас Бородинский и Бутырский? Молодцы! Ну как их не проведать! А уж потом домой, Владимир Иванович, потом домой…

Казак с лошадью Корнилова отошел к валу, чтобы укрыться там от огня.

— Казак! — крикнул флаг-офицер[46] Корнилова Жандр.

— Здесь! — послышалось у вала.

— Ну, теперь поедем, — сказал Корнилов и пошел к валу.

Удар неимоверной силы раздался в эту минуту, и Корнилов упал.

Он лежал на земле, и ему казалось, будто затихает этот целодневный рев; а люди, и пушки, и серое небо — все плывет мимо, мимо и в сторону… Но его уже подняли, истекающего кровью… Она била в том месте, где по самый живот была оторвана нога.

Корнилова положили на насыпь между орудиями.

— Господа… — произнес он тихо.

Истомин, бледный, с трясущимися руками, наклонился к нему.

И как-то по-новому прозвучал голос Корнилова, который стал ломким и звонким, как льдинка.

— Господа… — повторил Корнилов. — Отстаивайте Севастополь… не отдавайте…

И ему казалось, что еще быстрее плывет у него над головой небо, серое, как мрамор… И как будто все глуше звучит канонада…

Корнилов потерял сознание. Он умер в госпитале в тот же день.

Канонада действительно затихала. Она шла на убыль уже не только в потрясенном воображении умиравшего Корнилова. Сначала замолчали французские пушки против пятого и шестого бастионов; потом со стороны Корабельной слободки были сбиты английские батареи… И только одиночные выстрелы время от времени еще раздирали воздух. Неприятель на штурм так и не решился.

В госпитале на Павловском мысу Даша весь день провела на ногах. К вечеру, когда утихло, она побежала на Широкую улицу проведать дедушку.

У Павловского мыса стоял фрегат «Кагул» с флагом, приспущенным в знак траура по погибшем адмирале. По улице, чуть не падая от усталости, прошел Елисей Белянкин, неся в правой руке свою каску, суму и сюртук. Даша вошла к дедушке в калитку и не заметила, как вслед за Елисеем прошла но улице целая процессия.

Это был военный портной Ерофей Коротенький со всем своим многочисленным семейством. В руках у Ерофея были портновские ножницы и утюг с обгоревшей ручкой. И всё. Лачужка Ерофея сгорела, как сноп соломы. И в поисках нового пристанища портной шел, сам не зная куда.