XXVIII Христофор Константинович

На другой день канонада возобновилась, но уже не с такой силой: умолк сплошной рев орудий. И все же над Корабельной слободкой теперь что ни день визжали ядра и лопались бомбы. С тихим стоном зарывались залетные штуцерные пули в какую-нибудь рыхлую каменную ограду или в ивовый плетень. И необыкновенных размеров ракеты проносились с таким страшным воем, что на первых порах он мог свести с ума. Среди всего этого воя, визга, свиста, стона бродил, как потерянный, Христофор Спилиоти и думал о своей старушке Елене. Она осталась одна в Балаклаве, одна-одинешенька в доме над бухтой. И Христофор ломал голову, как бы ему выручить Елену.

Сын Христофора, Кирилл, работал пекарем на сухарном заводе. Однажды, спустя несколько дней после бомбардировки, он вернулся вечером домой и за ужином сообщил отцу, что будет завтра поход на Балаклаву. Артельщики Азовского полка приезжали на завод за сухарями, рассказывали: очень уж неприятель в Балаклаве расселся; надо его в море спихнуть, тогда и осаде Севастопольской конец.

Христофор положил на стол ложку и вытер свои пышные усы. Потом вышел на улицу, постоял посреди двора, посмотрел, как чертят небо огненные хвосты артиллерийских снарядов. Ядра, и бомбы, и ракеты налетали на Корабельную слободку со стороны Балаклавы. И в сторону Балаклавы направлял из Севастополя свои выстрелы то тот, то другой бастион. Огненные хвосты непрерывно перекрещивались в ночном небе. Случалось так, что снаряд попадал в снаряд, и тогда целый фонтан огненных струй разбрасывался в вышине, пронзая темноту ночи. Все это было похоже на фейерверк. Но это был смертоносный фейерверк: он нес разрушение и гибель и длился целыми ночами, от заката до утренней зари.

Христофор вернулся в дом, мурлыча какую-то песенку — что-то про партизана, у которого было за поясом четыре дорогих пистолета. И все они были заряжены. Из одного пистолета партизан застрелил часового у дома турецкого паши. Другой пистолет понадобился партизану для начальника караула. А выстрел из третьего пистолета размозжил голову лютому паше. Но в ту же минуту к партизану бросилась стража — может быть, пятьдесят, а может быть, сто человек. Что станет делать один против сотни с единственным зарядом в — последнем пистолете! Партизан выхватил его из-за пояса, свой лучший пистолет, сокровище свое в бирюзе и золоте, и выстрелил себе в голову.

— Что ты поешь, деда? — высунул нос из-под одеяла Жора Спилиоти. — Пистолет и паша? О чем это ты?

— Спи, Жора, — ответил Христофор. — Вырастешь — узнаешь.

— Я уже вырос, деда; я уже большой, — сказал Жора и спрыгнул с кровати.

Он подбежал к деду, усевшемуся в углу на лавке, и обнял его.

— Деда, что я тебе скажу! — стал Жора шептать Христофору на ухо. — Знаешь, я пойду в Балаклаву и вернусь с бабушкой Еленой. Вот увидишь!

— А турок, Жора? — возразил Христофор. — Там теперь за каждым камнем турок стоит с ружьем и с ятаганом острым.

— Я убью турка! — крикнул Жора, и Христофор заметил, как сверкнули у внука глазенки.

— Нет, Жора, турок много, тебе одному всех не перебить.

— Я не один пойду, деда. У нас в Корабельной слободке много мальчиков. И Николка Пищенко и Мишук Белянкин — мы все пойдем.

— Ложись, Жора, ни о чем не думай! — И Христофор ласково погладил внука по голове. — Ночью — спать, утром — думать.

В это время над крышей домика, где обитала вся семья Спилиоти, раздался душераздирающий вой. Христофор оцепенел на месте и крепко сжал в своей широкой ладони Жорину голову.

— Деда, что ты? — крикнул Жора.

Он подбежал к окошку и глянул сквозь стекло на двор. В десяти шагах от дома вертелся на земле раскаленный докрасна цилиндр. Потом раздался треск, цилиндр перестал вертеться и сразу потускнел.

— Ракета, — сказал Жора и зевнул. — А ты думал что?

Глаза у Жоры стали слипаться, и он полез обратно под одеяло.

— Чего не выдумают люди! — сказал Христофор. — Огонь и железо… Сколько железа, сколько огня!..

Он снял со стены свое старое ружье и разобрал его. И стал чистить какой-то кашицей из толченого кирпича и конопляного масла. Комом трепаной пеньки Христофор вытер ружье досуха и снова собрал его. Потом разбудил Кирилла, шепнул ему несколько слов и вышел на улицу.

В какую сторону идти, Христофор не мог сообразить. За Черной речкой в стороне Трактирного моста мигало множество огоньков. Христофор спустился к речке и пошел долиной на деревню Чоргун. Шел, шел Христофор и пришел наконец в раскинутый на берегу речки лагерь.

В лагере было тихо. Костры догорали. Весь лагерь спал. Разве только часовой где-нибудь брякнет в темноте ружьем о камень, либо откуда-то из-за палатки раздастся негромкое лошадиное ржанье.

— Стой! — услышал вдруг Христофор в двух шагах от себя. Человека, остановившего его, Христофор в темноте не видел, но наточенный штык и дуло ружья отблескивали и в темноте.

— Куда идешь? Кто таков? — посыпались на Христофора вопросы. — Скажи отзыв.

Отзыва Христофор не знал. А как, не сказав отзыва, пройдешь по лагерю, да еще ночью?

Христофор тихонько отстранил от себя штык, уже коснувшийся его груди.

— Отзыва не знаю, дружок. Иду к генералу. Пропусти…

Христофор сделал было шаг вперед, но снова наткнулся на штык.

— Стой! — услышал опять Христофор. — Стой на месте.

— Так как же мне… — совсем растерялся Христофор. — Так я обратно в Корабельную, сын там у меня…

И Христофор повернулся, но почувствовал, что штык царапнул его по спине.

— Стой на месте, говорят тебе! — заорал часовой.

— Костюков, что там у тебя? — услышал Христофор чей-то сонный голос из палатки.

— Да вот, ваше благородие, шатается тут какой-то с ружьем, вроде старого кота, большущий, усатый… Отзыва не сказывает. К генералу, вишь, ему надобно.

— Я сейчас, — услышал Христофор тот же голос из-за опущенного полога палатки. — Придержи его.

— Да уж известно, — ответил Костюков. — Шагу не ступит. А попробует, так пулю коту по уставу караульной службы.

Христофору обидно было — часовой называет его котом, но что станешь делать! Заспанный офицер в рейтузах и накинутой на плечи гусарской куртке выбрался из-за полога и подошел к Христофору.

— Как забрел ты сюда, старик? — спросил офицер, всматриваясь в Христофора.

И, разглядев его шаровары и чувяки, молвил строго:

— Татарин?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил Христофор. — Грек из Балаклавы.

— А-а… — протянул офицер. — Так что ж ты, заблудился? Или, говоришь, к генералу? К какому же тебе нужно генералу?

— К главному командиру… с кем на Балаклаву идти турок в море бросать.

— Ах, вот что! — догадался офицер. — Понимаю. У тебя, верно, с ними счеты, с турками?

— Так точно, ваше благородие! — ответил весело Христофор. — Сосчитаться надо и старуху выручить. В Балаклаве она осталась.

— Так-так, старик. А дорогу в Балаклаву, все эти тропочки и балки, ты знаешь?

— И по тропочкам и через балки с завязанными глазами пройду.

— Так-так… Ну, вот что, старик. Приляг вон у костра. Сосни. Утром разберемся.

— Слушаюсь, ваше благородие.

И Христофор зашагал к догоревшему костру.

Хотя ночь была теплая, Христофор погрел руки над тлеющим угольем, по которому пробегали синие огоньки. Потом растянулся у этой груды жара и положил подле себя ружье. И он пожелал себе сна теми же словами, как давеча Жоре.

— Ночью — спать, утром — думать, — молвил Христофор.

И тотчас заснул.

Утром Христофор проснулся от боя барабанов и от звуков трубы. Христофор еще спросонья тяпнул рукой подле себя: ружье было на месте, у правого бока. Тогда Христофор присел, зевнул и огляделся. В лагере уже началась утренняя суматоха. Дымили костры, пробегали куда-то солдаты, нетерпеливо ржали лошади. Красивый офицер, должно быть тот, что ночью разговаривал с Христофором, стоял в наглухо застегнутой гусарской куртке у входа в палатку.

— Костюков! — крикнул он проходившему солдату.

И Христофор увидел часового, который вчера в темноте требовал у него отзыва.

Это был здоровый детина с необыкновенно белым безусым и безбородым лицом. И брови и ресницы были у Костюкова белые, и волосы на голове, как лен, белы. Он, видимо, уже сменился с караула, потому что был без ружья.

— Дай старику ложку, — сказал Костюкову офицер, — и отведи его к котлу.

Костюков вытащил из-за голенища деревянную ложку. Христофор встал и расправил усы.

Вокруг большого котла сидело пятеро солдат.

— Иголкин! — крикнул Костюков. — От ротмистра Подкопаева. Принимай шестого… Садись, отец.

Солдаты подвинулись, освободив Христофору место.

— Где каша, там и круг, — сказал худощавый шустрый солдатик, полная противоположность ражему и медлительному Костюкову. — Вступай в круг, отец. Только, чур, вперед не забегай, от людей не отставай, круга не задерживай. А вообще уговор дороже денег. Будем знакомы. Иголкин моя фамилия. Ну, люди добрые, отцы честные, я первый! Вали за мной, с шагу не сбиваться!.

— Веселый человек, — сказал Христофор, усевшись рядом с Иголкиным.

— А чего тужить? — тотчас откликнулся словоохотливый Иголкин. — У артельной каши и сирота не пропадет.

Но Иголкину пришлось умолкнуть. Каша была горяча, и на каждую ложку нужно было раз пять дунуть, прежде чем отправить ее в рот. И не успели солдаты управиться с кашей, как подъехал к ним моложавый генерал с черными усиками. Все вскочили, и Христофор тоже с места поднялся.

— Хлеб-соль, ребята! — приветствовал солдат генерал. — Ну, как нынче крупка? Разварилась?

— Так точно, ваше превосходительство! — ответил за всех Иголкин. — Ядреная крупка, разваристая.

— Сыты, ребята? — опять спросил генерал. — Накормлены? Как одёжа, обужа?..

— Всё в исправности, ваше превосходительство! — опять выкрикнул Иголкин.

— Так будем драться, как на Дунае дрались? — спросил генерал.

— Будем драться, ваше превосходительство, чтобы, значит, его извести! — весело ответил Иголкин. — Чтобы, значит, духу его здесь не было.