— Я думаю, они к воде бегут. Там берег крутой, а у нас пологий.

По голосу мамы я поняла, что она просто очень, очень расстроена.

— Не пускайте, не пускайте, — кричал нам пастух, — вода холодная!

Мы стали отгонять овец, хлопать в ладоши и бегать вдоль берега. Овцы испугались и стали. Только черный с белыми пятнами козел, совершенно не боясь нас, вышел на середину речки и стал пить. Глаза у козла были разные: один светло-коричневый, другой голубоватый.

— Соль привезли вчера, а убрать на склад некому было, так эти всю ночь подсаливались, — сказал пастух. — Рано вы встали, шестой час только. — И грубо крикнул козлу: — Борька, вылезай. Ну! Бока прутом обломаю.

Козел часто затряс головой, мекнул и опять стал пить.

— С ним-то ничего не будет, — объяснял пастух, размахивая прутом перед овцами, — а эти нежные, сразу перхать начнут. За поселком в ручейке напою. А вы у Татьяны…

Но мама прервала его:

— Скажите: лошадей нашли ночью?

— Нет. Председателю большие неприятности будут. Эти лошади очень дорогие. Сегодня на стрижку из поселка не поедут. Всем искать надо. Я вот овец до стрижного пункта доведу и пойду искать тоже.

Мама мрачнела все больше и больше.

Козел вышел из воды, потряс боками, как цыганка плечами в танце, и пошел в поселок. Овцы побежали за ним.

— Борька, — крикнул пастух, — стой, окаянный! Помогите мне их из поселка выгнать, — попросил он нас. — Опять его к соли потянуло. Там по дороге они хорошо пойдут: с одной стороны обрыв, с другой гора вдоль дороги.

Мы с мамой бегом обогнали овец. Мама шлепнула козла по спине, он даже от возмущения подпрыгнул, но тут же, развернувшись, нагнул голову и выставил вперед рога.

Наверное, козел бы боднул маму, но подбежал пастух и хлестнул его хворостиной.

— Дождался, окаянный. Обещал ведь тебе. Беги, беги вперед, нечего на меня свои бельма пялить? Я счетоводом работаю, — охотно говорил с мамой пастух, — летом у нас все скотоводы по совместительству. Меня Темекей зовут, по-русски Тимофей, значит.

— А отчество? — спросила мама.

— Иванович. Отца Бануш зовут. Ванюша по-русски…

Мы познакомились и, разговаривая, шли за стадом. Козел важно шел впереди с высоко поднятой головой, а овцы послушно бежали за ним. «Правильно бабка в Усть-Коксе сказала: куда козел, туда за ним и овцы», — вспомнила я.

Тимофей Иванович забежал вперед, сдвинул в сторону жерди, те самые, из-за которых у нас столько неприятностей, подождал, пока выйдут все овцы, и сказал:

— Спасибо, приходите в гости, я живу в том конце поселка.

— Скажите, — спросила я, — что нам будет? Это мы лошадей выпустили.

Тимофей Иванович посмотрел на нас так сочувственно, с таким участием, что мама взялась за рукав его пиджака и попросила:

— Научите нас: где их искать? Ну где они могут быть?

Овцы уходили от дороги. Мы с мамой, не дожидаясь ответа, перелезли через жерди и побежали выгонять овец из травы.

Мы шли за стадом по дороге. Тимофей Иванович ничего не говорил нам.

— Я так благодарна, что вы нас не прогоняете, — сказала мама.

— Вы же не нарочно, — удивился Тимофей Иванович, — мало ли в какую беду люди могут попасть. Вот не ели вы только. Но тамока дальше поселок будет. В столовую сходите. Я подожду вас.

Вдоль дороги со стороны обрыва — заросли черной смородины. Еще зеленые ягоды были крупными, и я украдкой от мамы ела их, но она смотрела только себе под ноги и ничего не замечала.

— Ты лучше землянику ешь, — посоветовал мне Тимофей Иванович.

Действительно, под смородиной в траве попадалось много созревших ягод. Я набрала в горсть и предложила маме.

— Это клубника. Дикая клубника. Не хочу, ешь сама, — сказала мама. — Мы назад пойдем, Тимофей Иванович. У нас там приятельница в поселке осталась.

— Еще хоть немножко пройдем, — попросила я маму. — Так хорошо идти.

Дорога стала широкой, превратилась как бы в площадку. От горы выступала песчаная ступенька, на ней рос кедр. Его ветви далеко раскинулись над дорогой.

— Это, наверное, тот кедр, про который Татьяна Фадеевна говорила, что деревню от голода спас, — вспомнила я.

Тимофей Иванович засмеялся:

— Ну, этот просто детка, по сравнению с тем кедром.

Недалеко от кедра росла оранжевая купава. Я уже знала, что здесь купаву называют «жарки» или «огоньки». Эта купава росла здесь одна. Стебелек длинный-длинный, а цветок раскрылся на ней пока один. Ярко-оранжевый с нежно-зеленым оттенком по краям лепестков. Сорвать такой цветок мне было жалко, почти так же жалко, как того коричневого жука, пойманного папой. Овцы пили из ручейка, отталкивали друг друга от воды. Мама и Тимофей Иванович стояли возле обрыва. Я подошла к ним. Далеко-далеко внизу шумела Катунь. Я отступила назад, и шум затих. Так я отступала и подходила несколько раз, но все равно не поняла секрет, почему так резко затихает звук.

— Мам, а этот обрыв выше двадцатиэтажного дома?

Мама промолчала, и я сама себе ответила: «Выше».

— А тридцатиэтажного?

— Помолчи, пожалуйста, — попросила мама.

Посреди Катуни выступали две заросшие лесом горы. Они делили реку на три части. Чуть дальше она опять соединялась, и даже сверху было видно, какое там быстрое течение. Ближе к берегу из воды торчали большие валуны. «С одноэтажный дом», — опять подумала я, не зная, с чем еще сравнить. А на берегу из зеленой травы виднелись очень красивые золотисто-рыжие валуны. Я стала их считать.

— Это они! Это они!

Я схватила маму за руку, вцепилась в пиджак Тимофея Ивановича, трясла их и только говорила:

— Это они!

Мама вытерла мне лицо платком и уговаривала:

— Не плачь. Ты ошиблась, лошадей нет. Тебе показалось, к сожалению, показалось.

Тимофей Иванович тоже сказал:

— Показалось, девочка. Ты хочешь их найти, и тебе показалось.

— Я не плачу, я от радости. Рыжий валун шевельнулся. Это их, их спины торчат.

— Ведь точно, — приглядевшись, согласился Тимофей Иванович. — Сами в кустах спрятались, только крупы торчат. От паутов спрятались. Тамока прохладно, ветерок, паутов меньше.

Мы с мамой гоним овец дальше. Тимофей Иванович решил, что ему проще найти в поселке необходимых для отлова людей, чем нам. Он успокоил нас, что лошади не покинут своего убежища до вечера и их успеют поймать. Нам Тимофей Иванович велел: «Когда кончится гора, появится небольшая долинка. Пусть овцы тамока пасутся. Я постараюсь скоро прийти. Приеду на телеге, а вы на ней вернетесь в поселок».

Долина оказалась с низкой, но очень густой ярко-зеленой травой. По ней ходили с рейками люди. А один человек смотрел в аппарат на треноге и кричал: «Левее, теперь правее!» Увидев нас с овцами, он просто заорал:

— Вы что, не видите, что здесь ведутся работы?!

— Куда же мы уйдем, — растерялась мама. — Нам сказали здесь ждать.

— Идите дальше, здесь нельзя! — опять закричал дядька у аппарата.

Мы долго шли по дороге. Впереди, довольно далеко от нас, показался поселок, а перед ним была хорошая долина с высокой травой и цветами. Мама побежала вперед, чтобы повернуть козла в траву, но он противно замекал и поскакал от мамы к поселку. Усталые овцы свесили языки набок, а мы с мамой задыхались от бега.

— Не могу больше, — сказала мама. — Не могу, в боку колет. Ты беги, Кирочка. Только не потеряй их.

Мама села в траву, а я побежала за стадом. Проклятый козел был уже далеко. Если бы у меня были силы обогнать овец, наверное, они бы с радостью остановились. Я вошла в поселок, не зная, где искать козла.

— Ты не видела?.. — спросила я у девочки, которая так быстро лупила тяпкой вдоль кустиков картошки, что было просто удивительно, как кустики оставались целыми. — Козла не видела? Такой черный с белым.

— А, Борька? Тамока, у общежития. Вон длинное здание, — ответила девочка, не прекращая окучивать картошку.

Овцы, увидев Борьку, опять побежали. Только что еле шли, а тут — откуда силы взялись! — просто пустились вскачь. Но мне Борька сил не прибавил, я еле доплелась до крыльца. Козел что-то с жадностью подбирал с земли у крыльца и ел. Я пригляделась. Он поедал окурки.

— Брось! — крикнула я ему. — Ты отравишься. Брось, нас выгонят из-за тебя.

Я подскочила к нему, стала колотить по его спине кулаками, оттягивала его от окурков за рога, и мне было все равно, забодает он меня или нет.

Возле нас остановилась машина с высокими бортами. Из кабины вышли двое мужчин. Один сказал:

— Наконец-то, а мы вас ищем.

— Помогите, — попросила я, — он окурки ест. Отравится.

— Ничего с ним не будет, — сказал шофер. — Сейчас мы его…

Они откинули задний борт, спустили из кузова трап, сошли с него и, схватив Борьку с двух сторон за рога, потащили по трапу в кузов. Овцы послушно пошли в кузов сами.

Я заревела:

— Не дам. Там мама сзади…

Я пыталась остановить овец, но они упорно шли и шли по трапу в кузов.

— Девочка, девочка! Какая мама? Мы на стрижку их везем. Некогда. Еще нам много рейсов сделать надо. Жди свою маму.

— Я с вами поеду, не пущу овец одних.

Я сидела в кабине и, когда машина сворачивала от основной дороги в сторону, спрашивала: «А теперь вы куда едете?»

Сначала они отвечали мне, посмеиваясь: «Ну, видишь, направо, потом налево свернем».

Но скоро перестали совсем мне отвечать.

Когда мы подъехали к знакомому мне амбару, где стригут овец, и загонам, я опять чуть не заплакала от радости.

На телеге возле амбара сидела тетя Зита и обмахивала спину Серко длинной веткой.

Возле телеги стояла женщина с маленьким мальчиком.

Мальчик смотрел на довольно крупную рыжую дворнягу, а женщина напоминала ему: «Костенька, не подходи к собаке. Костенька, отойди от лошади».

— Кира, — сказала тетя Зита. — Где мама?

Я рассказала, что не смогла дождаться маму и она, наверное, вернется к Татьяне Фадеевне.

— А кто вас на Серко привез? — спросила я.

— Толя, — ответила тетя Зита.

Женщина, мама мальчика, сказала:

— А, ну, значит, это вам, — и дала мне ключ. — Это ключ…

— Тетя Зита, лошади нашлись!

— Я знаю, — ответила тетя Зита. — Кира, я уезжаю. Вниз по Катуни есть турбаза «Катунь», я отдохну там.