— Чудная! Ты что, читать не умеешь? Внизу же есть.

Верно, дальше было написано: «1 марал — сырых пантов — 76 кг».

— Это, если бы сейчас панты срезали, — спросила я у бабки, — вы бы моей маме резчиком быть посоветовали?

— Чудная! Туда чужих не пустят. Вон они, на доске Почета! Их в лицо все знают. Тут работа тонкая. Нож на чуть-чуть не так повернешь — марал кровью изойдет. Им перед работой в магазине без очереди любой продукт, дома стараются не обидеть, по делам тоже не ругают, на после откладывают. Это чтоб не обидеть, чтоб спокойный был человек. У него если рука дрогнет, сама понимаешь, марала поранит. Рог не так срежет — кровь фонтаном забьет. Останавливать трудно. А хорошо сделает — минутка — и он чистенький без рогов из станка выскочит.

— А вот…

— Ты знаешь, я тут чего с тобой торчу…

Бабка вдруг засмущалась, стала крутить пуговицу на пиджаке.

— Ну, за помощь твои меня не обидят, а вот, знаешь, от любопытства помру… Что вы в этом мешке везете? Вроде кости большие. Сначала думала — палки. Потом думаю: не дураки же люди сюда дерево везти? Чего-чего, а дерева в тайге хватит. От нас и ложки сувенирные возят, и веретена. В том мешке стеклянные банки, твоя тетка предупредила: мол, хоть укутаны, но осторожней. А тут что? Скажи…

— Не знаю. Это вещи тети Зиты. Мне кажется, деревянные вещи какие-то.

— Ну, может быть… Городских трудно понять бывает. Могут и скалки с собой везти… А чего ты про доску спросить хотела?

Конечно, я теперь думала о рюкзаке с деревяшками или костями и на доску не смотрела, пытаясь вспомнить, что хотела спросить. Так… один марал, один олень… Вот!

— «Получить и сохранить от каждой матки: телят — 80, ягнят — 80, жеребят — 65, маралят — 50, оленят — 45», — прочитала я вслух. — Это у вас корова по восемьдесят телят рожает? Вот у нас только по одному, ну, иногда, я слышала, два теленочка родит. А у вас?..

Бабка сидела на крыльце и хрипела, уткнув лицо в колени, ничего мне не отвечая.

Наконец вышли из райисполкома мама и тетя Зита с довольными лицами.

— Тетя Зита, у вас в этом мешке кости? — спросила я.

— Что за глупости? Там вещи, необходимые каждой женщине, — ответила тетя Зита. — Машина сломалась, но теперь вроде в порядке. Идет.

— Представляешь, все оказалось проще, — радостно объявила мне мама. — Мне надо было сразу туда пойти, мы давно бы уехали…

— Пригодился мой совет? — спросила бабка, вытирая слезы.

— Очень! Если бы не вы… Я так не люблю ходить по организациям.

Мама достала из сумочки бумажку, но бабка махнула рукой:

— Девка говорит: тутока корова во восемьдесят телят телит за раз.

— Я в магазин зайду, — сказала тетя Зита.

— В пастухи нанялась? — спросила я у мамы.

— Нет, все хорошо. Если бы не она, — посмотрела мама вслед уходящей бабке, — я бы просить не пошла, а там есть комната и по вопросам образования. Меня туда потом отвели. А так мы с Зитой пришли в комнату по сельскому хозяйству к главному и говорим, что мы пастухи и овец стричь умеем. Он говорит: «Не до шуток мне, посидите». Мы в коридоре сидели, сидели. Только слышим: он все по телефону звонит, ищет машину. Наверное, эту, что ты говорила, потому что про ветврача все беспокоился: привезти надо к коровам. Потом мы поняли, что к коровам уже поздно, но врача все равно надо к овцам. Это тоже в нашу сторону, к Верхнему Уймону.

«В Москве к одному поросенку сразу прислали, а тут сорок коров остались без врача», — подумала я.

— Потом этот главный по сельскому хозяйству вышел и говорит: «Зачем вы меня обманываете? Если помочь в стрижке овец хотите, спасибо, конечно, я вас учетчиками по шерсти поставлю: взвешивать и отмечать будете… Только не могу понять цели: зачем обманываете? Если бы назвались библиотекарями, учителями или там бухгалтерами, я бы больше поверил». Пришлось сознаться, что я преподаватель, что просто выехать не можем. Ну, а дальше на машину эту нас возьмут. Только одно очень плохо: пока будем жить у какой-то женщины, Татьяны Фадеевны. Учительница в другой район скоро переедет, и нам освободят дом. Я так рассчитывала, что сразу в свой дом въедем. В Ленинграде еще виделось: окошки помою, вместо кактусов герань поставлю.

— А мне нравятся кактусы, — сказала я.

— Пожалуйста, в своей комнате хоть верблюжьи колючки сажай. А чем ты бабку так насмешила?

Я показала маме на доску показателей:

— Внизу читай… от каждой матки телят — восемьдесят.

— Чего же тут не понять? Коров, допустим, в стаде триста голов, а маток восемьдесят, от них надо сохранить восемьдесят телят. А остальные коровы или молодые, или уже старые.

Наконец-то мы выехали из Усть-Коксы и летим по дороге к нашему поселку.

Рядом с шофером, впереди, сидит важная, как я поняла, «шишка» из райисполкома. Мы сидим позади, на боковых скамейках «газика». Перед нами огромная гора вещей. Важный человек нас просто не замечает, будто нас нет в машине. Я сижу за его спиной, и, когда подкидывает машину, не решаюсь схватиться за ручку на спинке его сиденья, а хватаюсь за брезентовые ремни под крышей «газика».

— Заверни! — приказал он шоферу.

Шофер дал задний ход и свернул по указателю: «Аэропорт». На поле не было ни одного самолета. Но прямо на взлетной полосе лежали три коровы, рядом паслись лошадь и козел.

— Скажи, чтобы это безобразие убрали, — приказал он шоферу.

Шофер постучал в дверь здания. Дверь приоткрылась. Шофер говорил тихо. Ему отвечал мужчина громким, сварливым голосом: «Колька, ты подрасти еще, сопляк. Нашел кому замечание делать. Самолет только завтра днем будет. Пусть жрут. Скосить надо, говоришь? Ах ты указчик!»

Сначала появились две руки, схватили шофера за рубашку на груди и сразу отпустили. Из двери вышел дядька, хромая подбежал к машине и охотно, словно только и мечтал исполнить приказание, доложил:

— Я мигом, Александр Васильевич. Правильно, нечего скотине в официальном месте быть. Могут и полосу об-п-пачкать.

Возле каждого поселка Александр Васильевич говорил: «Сюда заверни».

Он выходил ненадолго, заходил в здания и скоро выходил оттуда в сопровождении двух или трех человек. Что-то говорил им, показывал в сторону рукой, видимо, на какой-нибудь объект, и, ни разу не улыбнувшись никому, опять садился в машину. Нас он не замечал совсем, будто мы были неживые, как наши мешки. Мне от этого было обидно. Я старалась внушить себе, что просто он занят, ему не до нас. А может, он правда не видит нас, занятый своими мыслями? И я стала кашлять громко, так, что не услышать меня было просто невозможно. Александр Васильевич, не оборачиваясь, покрутил на дверце ручку и закрыл окно. В машине сразу стало очень душно. Было и без того жарко, а Александр Васильевич сказал шоферу:

— Коля! Закрой окно!

— У меня вынута рама, — ответил шофер.

— Вставь.

Он не сказал, как обычно говорят: «Девочка кашляет, может заболеть». Тогда бы я извинилась, сказала бы: «Это я так, в горло что-то попало. Не надо закрывать окна». Но он сказал только: «Вставь!», будто это для него надо закрыть окна. И я не решилась сказать: «Не надо», боясь, что он не услышит моих слов, не захочет услышать. Мама и тетя Зита тоже молчали, — наверное, боялись его так же, как я. В машине было уже невозможно жарко и душно. Пот тек по лицу и между лопатками. Лица мамы и тети Зиты сильно заблестели. Александр Васильевич положил под воротник рубашки платок. Мне стало жутко стыдно за свою глупость. Из-за меня сколько людей задыхаются! А он совсем пожилой человек. И тетя Зита больна…

Мы уже выехали из поселка и набрали скорость. Проехали мимо двух мужчин, идущих вдоль дороги с тяжелыми сумками.

— Ну-ка притормози, — приказал Александр Васильевич.

Он приоткрыл дверь, посмотрел на мужчин и, вдохнув громко, полной грудью свежий воздух, сказал:

— Давай назад, к магазину.

Он вошел в магазин совсем ненадолго, почти сразу вышел. Уже подошел к машине, когда выскочила продавщица. Подбежав к Александру Васильевичу, она визгливо закричала:

— Не губите! У меня дети. В последний раз прошу. Они на вечер, сказали, вино берут. В рабочее время обещали не пить.

— Я вас предупреждал. Не унижайтесь. Передайте магазин Ульяне Степановне. Овцы нестриженые в загоне, голодные стоят, а вы людей спаиваете. Стыдно!

Продавщица плакала, но он сел в машину, и мы опять поехали.

На краю поселка мальчишка тащил на брезенте через дорогу здоровую железяку, наверное, деталь.

— Останови, я выйду, — сказал Александр Васильевич строго.

Мне стало очень жаль мальчика. Наверное, как и мне, ему было лет четырнадцать или чуть меньше. Он был босиком, в грязной рубашке, и лицо, и руки тоже были грязные.

— А ну, стой! — властно крикнул Александр Васильевич и так стоявшему мальчику.

Он подходил к мальчику медленно и сказал жестко, будто ударил:

— Так!

Мама переглянулась с тетей Зитой, а шофер противно засмеялся. Только что женщина плакала, — хотя мне до этого было не очень жаль ее, скорее противно, что она виновата и так унижается, — а теперь он напал на ребенка. Я быстро решила сказать маме: «Доберемся как-нибудь! Не хочу я ехать на этой машине. Или я одна уйду!».

Александр Васильевич забрал из рук мальчишки конец брезента, потянул. «Наверное, мальчик взял без спроса нужную деталь и теперь ему придется худо. Видимо, этот человек не умеет никого жалеть». Мальчишка, к моему удивлению, не плакал, а, наоборот, улыбался, прямо рот до ушей.

— Ну, Толька! — заорал Александр Васильевич, а потом попросил умоляющим голосом: — Ну вот очень тебя прошу, не таскай тяжести. Нужно — лошадь возьми!

— Последнюю деталь заменю, — ответил мальчишка. — Скажете тоже, лошадь. Пока найду ее, обратать надо, привести…

— Я ведь, брат, не понимаю в механике, — сказал виновато Александр Васильевич. — Неужели машину починишь? Она ведь самой никудышной, из списанных была?

— Уже починил. Мария Густавовна на днях смотрела. Деталь мне от нее привезли, заменю сейчас, эта поновее, надежней.