— Ну, ты, — с угрозой произнес парень, — ослеп, что ли?

Этот окрик был для меня как пощечина. Немногим я, пожалуй, отличалась от этого парня. Как бы я хотела помочь мужчине. Но ни ему, ни бабе Ане, ни мальчику в трамвае я ничем помочь не могла.

— Проснись, Кира, верблюды!

Тетя Зита отодвигала перед моим лицом занавеску. Ей бы надо подвинуть занавеску на себя и этим освободить мне верхний уголок окошка.

— Прыгай, никого здесь нет. На стол вставай! Быстрей!

Верблюдов я успела увидеть. Один стоял, высоко подняв голову, а другой лежал, но голову держал важно, как и стоявший. Не знаю почему, но у меня было хорошее настроение, может быть, из-за верблюдов. Я пошла умываться. С полотенцем в руках встретилась мама.

— Мама, ты видела верблюдов?

— В зоопарке, в кино, а так не приходилось. Нет, еще в ЦПКиО видела на Празднике зимы. Так мы с тобой и папой ходили. Помнишь?

Я помнила. Верблюда вела на привязанной к уздечке веревке девушка. Мы встретили их на аллее. Она вела его в другой конец парка, туда, где детишки катались на тройках с колокольчиками. Пони возили в ярких санях детей, а ослик с мягкой шерсткой на крутом лобике выпрашивал блины. Он исправно вез, как и пони, свои санки, но вдруг останавливался, поднимал верхнюю губу и, не слушая мальчика-возницу, поворачивал к толпе. Многие кричали: «У кого блины, дайте ему блин».

Получив блин, ослик ждал, пока люди вручную развернут сани, послушно передвигался в оглоблях. И никто не сердился на него за то, что катает детей меньше, чем пони.

— Там еще ослик блины выпрашивал, помнишь?

Мама смотрела в окно и ответила не сразу:

— Папа его фотографировал с блином в зубах. Помнишь?

— А папа приедет к нам?

— Не знаю. Надеюсь, что приедет.

— Телеграммы! Кому требуется отправить телеграмму? Газеты, журналы. Покупайте книги.

— Надо газеты купить.

Мама пошла в купе за деньгами, а мне очень захотелось дать телеграмму. Лучше сразу три. Папе, бабушке и Сереже.

— Тебе книжку, девочка?

— Нет, телеграмму.

— Возьми бланк.

Такие простые в голове слова получились бы на бумаге глупыми:

«Папа, мы едем на Алтай, обязательно приезжай к нам. Здесь тоже по дороге, как и в твоей Средней Азии, встречаются верблюды». Или:

«Бабушка, не волнуйся, мы едем в поезде хорошо. Я видела верблюдов, а по тебе скучаю». «Сережа, мы уехали насовсем. Ты меня никогда не увидишь больше».

— Девочка, ты телеграмму составь, а я назад пойду — отдашь. Все так делают.

— Как хорошо! — обрадовалась тетя Зита, увидев у меня бланк. — А то я забыла сказать Алисочке.

И тетя Зита написала: «Милочке нельзя говорить нельзя только брось».

Мама и тетя Зита просматривали газеты, а я надеялась увидеть опять верблюдов. Один раз мне повезло, и я увидела домик, возле него человека, а когда поезд отъехал, за домиком издали стал виден верблюд. Но ощущение было уже не то. Те, первые, верблюды словно позволили мне побывать в степи, где только небо, степь и они, верблюды. Больше никого, никого нет. А я будто бы никто и меня будто нет, но я все вижу, я будто была там. Тогда в ЦПКиО мне просто понравился верблюд. Он был похож на девушку, ведущую его, вернее, у девушки на лице была такая же важность, как у верблюда на морде. Папа стоял тогда между мной и мамой. Он держал двумя руками фотоаппарат, раскачивался в поисках нужной точки для снимка и говорил: «Какая схожесть в выражениях лиц, какая степенность — нарочно не изобразишь». Если бы папа не сказал тогда, как они похожи, я бы не заметила, наверное. Я помню, что мы с мамой боялись помешать папе фотографировать. Старались отойти в сторону, но выходило, что папе именно туда и надо было встать. Потом девушке, наверное, надоело идти пешком. Она пошлепала легонько верблюда по широким лохматым суставам передних ног — и он вдруг, переломившись в ногах, рухнул на колени, громко покряхтел и подогнул задние ноги. Девушка села верхом между горбами. И мне тогда было интересно: сильно ли давят ее горбы? И какие они на ощупь? Мягкие или твердые? Верблюд выпрямил задние, потом передние ноги, и девушка оказалась так высоко, что нужно было задрать голову, чтобы ее увидеть. И сразу почему-то они стали мне менее интересны. И папа сказал: «Ну, это уже будет банальный снимок, неинтересно». А потом у нас из-за этого верблюда испортилось настроение. В небе зашумело, и низко-низко над поляной завис вертолет. Поднялся сильный ветер, все схватились за головы, закрывая уши и придерживая шапки. Но скоро все стали смотреть не на вертолет, а в другую сторону. Верблюд словно взбесился под девушкой. Он лягал ногами в разные стороны, ревел, раскачивал шеей, бил головой себя по бокам. Винт на вертолете затих, но верблюд не успокоился. Был слышен его рев и чьи-то крики: «Убьет! Убьет!» Девушка то совсем было выпадала из горбов, то каким-то чудом втискивалась обратно. Перед разъяренным верблюдом оказался мужчина без пальто и шапки. Рыжая борода сильно выделялась на белом свитере. Мужчина резко согнулся и прыгнул верблюду снизу на шею, обхватил ее, как дерево, руками и ногами. Верблюд пинал его в спину коленом, потом рухнул шеей и грудью в снег и стал растирать человека под собой.

«Ужас! — сказала мама. — Пойдемте. Кира, не смотри! Николай, хоть бы милиционера… Пристрелить надо. Он убьет человека».

Но папы возле нас не было. Папа не давал оторваться шее и голове верблюда от дороги. Он что-то крикнул девушке, и она, бросив колотить верблюда по боку, подскочила к голове. Мы подбежали, когда папа, сидя верхом на лежащей верблюжьей голове, закручивал верблюду губу.

«Дайте ремешок от аппарата! Да даст кто-нибудь ремешок!» — так рявкнул папа, что верблюд, не шевеля головой, опять заскреб ногами.

Девушка почти лежала на верблюжьей шее.

Я стояла близко от них с папой, и девушка сказала мне: «Девочка, выдерни тесемку из моего капюшона, у меня руки заняты».

Я стала вытягивать тесемку, ее где-то заело.

«Рви, она слабо пришита».

«Быстрее можно? — прорычал папа. — Губа ускользает из рук». Он обернул ко мне окровавленное лицо, узнал меня и опять прорычал: «Где мама?» — «Ремешок ищет твой».

Наконец я выдернула тесемку и подала ему. Папа протянул мне руку. Я совала ему тесемку в руку, а он не брал.

«Уберите ребенка! — кричала какая-то женщина истошным голосом. — Безобразие, уберите ребенка!»

«Это мой ребенок!» — громко сказал папа.

У меня внутри просто все затеплилось от гордости. И тогда папа опять зло зарычал на меня: «Бестолочь, вытри мне руку, она скользит от слюны и крови, мне не удержать губу».

Я, сорвав с головы вязаную шапочку и вытирая папину руку, думала с гордостью, что на чужого ребенка он бы не стал так орать.

«Это мой ребенок!» — опять и опять повторялось у меня в ушах.

«Кира, отойди», — задыхаясь, пихнула меня мама.

«Ну нет, — подумала я, — если бы папа сейчас сидел на тигре, крокодиле, гремучей змее или динозавре, я бы тоже не боялась и не отошла».

«Аппарата нет, украли! А пальто и шапка вот». — «Нашла время, завязывай! Сильней узел тяни. Сильней!» — «Больно будет. Как он тебя! Ты весь в крови…» — «Господи, да можешь ты затянуть что есть силы… Теперь второй узел бантиком, чтобы сдернуть быстро. Семейка…»

Верблюд сильно задергался, задрожал всем телом, а ноги вытянул ровно-ровно.

«Вы шею не ослабляйте, пусть так минут десять полежит», — сказал папа девушке, не отпуская верблюжьей головы.

«Зачем ты больно так губе его сделал?» — спросила мама.

Мне тоже было непонятно, зачем мучить зря верблюда, но я бы не решилась сейчас спросить.

«Он вертолета напугался, а сейчас, кроме боли, ему ни до чего нет дела, и про свой страх забудет. А боль уберем — опять смирным станет…»

Папа раздвинул пальцами верблюжье веко. Огромный лиловый зрачок дрожал.

Поезд остановился и сразу опять пошел.

«Полторы минуты стояли», — ответила кому-то проводница.

Но мне показалось, что поезд только чуть притормозил и опять тронулся. К нам вошел мужчина с реденькими светлыми волосами и с розовым-розовым лицом. Он был маленького роста и очень худенький. Под брезентовым пиджаком виднелась вылинявшая клетчатая рубашка. Такая старая — лет сто ей, не меньше. Но главное — он был в брезентовых рукавицах и с нежной, как у грудного ребенка, кожей лица.

— Здравствуйте, молодые красавицы!

Мы дружно и весело ответили:

— Здравствуйте!

— Это станция была? — спросила тетя Зита.

— Полустанок.

— Неужели тут живут? — спросила мама.

— Еще как! Тут такая жизнь, самая что ни на есть. Бьет ключом. Тут, чем бы живее, тем ценнее.

Мы втроем быстро заглянули в окно. Картина была та же — ровная земля.

— Весело, — вздохнула мама. — Ни деревца, глаз остановить не на чем, кустики и те жалкие.

— Не такие они и жалкие. Голыми руками не возьмешь: на них колючки ого-го.

— У вас для них рукавицы? — спросила я.

— Все продумано! — подмигнул мне мужчина.

— Как вас зовут? Вы нам нравитесь, — сказала тетя Зита.

— Борис, а папу Сережей зовут. Вы не обидитесь, если я посплю? Эх, наверх бы!

— Полезайте, конечно, — с готовностью согласилась я.

— Ты бельишко с постели сними, а матрац оставь.

Мы вышли и постояли в коридоре. За окном было ровное невспаханное поле с бурой травой. Только далеко у горизонта, как и у нас, виднелись тракторы, тракторы и еще много-много тракторов.

Было светло, но они шли с зажженными фарами.

— Какой приятный мальчик Борис Сергеевич, — сказала мама.

— Какой он мальчик, мама? Взрослый дядька. Веселый просто. Дядя Женя тоже иногда дурачился, как мальчишка.

— А вы заметили, девочки, какая у него кожа на лице?

Тетя Зита оглянулась, не слышат ли нас.

— Помнишь, Тома, я говорила?.. Ну, на Алтае есть бабки, они составляют из трав мази. Такой мазью мажешься и еще настой из трав пьешь — и будь тебе хоть семьдесят лет, а кожа станет, как у двадцатилетней. Наверняка он такую бабку знает. Они скрывают состав от чужих, знаешь как?