Я дрожу. Мне надо выбираться отсюда. Возможно, я драматизирую (эти ледяные, тёмные утёсы постоянно и торопливо приглашают меня скатиться по множеству скользких склонов паранойи), но я чувствую, будто какой-то ужасный план моего отца вот-вот воплотится в жизнь.

Затем я делаю глупую вещь. Я пытаюсь просеяться обратно в мир моих друзей.

Это совершенно глупое действие, порождённое чисто инстинктом, а не размышлениями, ибо я хорошо знаю правила этого места. Мне известно, что просеяться сюда могут лишь двое, но никто не может просеяться отсюда. Если бы это было возможно, то все высшие касты ушли бы. Я понятия не имею, как моему отцу удавалось сбежать в тех случаях, когда он это делал, но я знаю, что это делалось не через просеивание. Возможно, Зеркало, припрятанное в месте, известном только ему?

Затем он смеётся и качает головой, словно я такая дурочка, и он хватает меня на руки, и что-то жалит меня в бедро как пчела, и его крылья раскрываются, мощно хлопая по воздуху, и внезапно мы летим, паря над хребтом и ущельем; много миль он хлопает своими огромными крыльями, неся меня на руках.

Затем мы прорываемся через какой-то фасад и он опускает нас на хребет, украшенный сотнями квадратных приподнятых платформ сине-чёрного льда, выступающего над землёй, и от этого вида у меня с конвульсивной дрожью зарождается мысль о человеческом кладбище, хотя на надгробных камнях нет никаких маркеров.

Во всех книгах Библиотеки я ни разу не натыкалась на упоминание такого места в тюрьме.

— Я держал его скрытым. Это кладбище. Фейри, — говорит он. — Моих врагов, — он пожимает плечами. — Немногих друзей, которые встали на моём пути. Теперь ты можешь вернуть себе истинный облик, Лирика, — он ставит меня на ноги.

Я наконец-то вольна измениться, быть той, кто я есть на самом деле, и стоя ровно там, где он меня поставил, не сдвигаясь ни на дюйм, я с ужасом обнаруживаю, что уже слишком поздно.

Я не могу пошевелиться. Вообще.

Что он сделал со мной? Как он это сделал?

Жалящее ощущение в моём бедре... мой отец отравил меня?

Он вздыхает.

— Я забыл, что слишком большая доза этого зелья оказывает парализующий эффект. Возможно, я перестарался, но это для того, чтобы помочь тебе заснуть, сделать всё это менее тревожным для тебя. Я не могу удостовериться, что ты проспишь до конца, потому что для этого потребуются дополнительные дозы, и как видишь (или не видишь, потому что сейчас ты не можешь повернуть голову), ты будешь вне пределов моей досягаемости, и я не вернусь. Это прощание, моя дорогая. Есть и хорошие новости — поскольку половина тебя от Светлого Двора, ты протянешь вдвое меньше твоей матери. Может, месяц по смертному времени. Это недолго, Лирика. Буквально мгновение для таких как мы, — он подхватывает меня, немую деревянную куклу, и несёт к одной из платформ. Он кладёт моё застывшее тело на глыбу льда и начинает бормотать слова заклинания.

Я чувствую, как моё тело начинает изменяться, мои чары ускользают, когда он лишает меня лица и тела Мак, открывая мой истинный облик.

Когда всё готово, он смотрит вниз, и я слишком ясно вижу, что он думает при взгляде на меня. Разочарование и презрение мерцают в его звёздных глазах.

Из-за того, как я выгляжу. И не более.

Я плачу, но слёзы не катятся. Не из-за того, что он думает обо мне, а потому что мне отказано в простом удовольствии в последний раз расправить мои великолепные крылья. Или хоть почувствовать их.

Теперь я в бодрствующем стазисе и, по его словам, скоро засну.

После этого, если я понимаю правильно, я умру. Бодрствующая под конец.

«Почему?» — думаю я как можно громче.

— Ты полукровка, — говорит он. — Я не этого хотел. Ты должна была стать первой из моей тайной армии, спрятанной среди Светлого Двора, но со дня своего рождения ты была ходячей, бесконечно приставучей, плачущей и голодной обузой. Твоя мать лежит в гробу слева от тебя. Давным-давно, в день, когда я похоронил её, я принёс тебя с нами. Я едва не похоронил тебя в тот же день, но передумал. Я даровал тебе жизнь, Лирика. Я породил тебя. Я разрешил тебе жить. Думая обо мне, помни об этом. Я мог утопить тебя при рождении как нежеланную дворняжку. Когда принцесса увидела, что она носила в себе, ах, моя уродливая нежеланная Лирика, она кричала и кричала, отрекаясь от тебя, угрожая разоблачить меня. Я чарами замаскировал себя под её любовника, видишь ли. Она считала меня Видимым. Она не догадывалась о существовании Невидимых. Я думал, что ты будешь всего лишь более тёмной версией фейри Светлого Двора, но ты получилась такой совершенно неправильной, что выдавала существование нашего двора. В сам момент своего появления на свет ты предала меня.

«Но теперь они давно мертвы. И всё же ты никогда не выпускал меня. Почему?»

— Полукровка, — говорит он, пожимая плечами и прищуривая глаза от неприязни. — Вселенная пометила тебя как уродство. Она также знала, что ты никогда не должна была появиться на свет. Ты никогда не будешь принята. Для тебя нет места. Ни один фейри не посмотрит на тебя, не видя в тебе врага своего двора. У тебя нигде не будет дома. Я защитил тебя от их презрения и варварства. В день, когда я похоронил твою мать, я пообещал, что дам тебе два проявления доброты. Я дам тебе жизнь, причём замечательную жизнь с твоими книгами. Затем я приведу тебя домой, когда придёт время. И время пришло. Тебе нет места в моём новом мире. Тебе место здесь, рядом с твоей матерью. Ты наконец-то можешь покоиться с миром.

«Но я ещё даже не жила!» — кричу я.

Ему всё равно. Теперь он покончил со мной, он сказал своё слово, и ему надо возвращаться к своей жизни, к новой дочери, которая хорошенькая и похожа на него, к новому двору, новым планам, а я погружаюсь в лёд, пока он давит и давит на меня, и я не могу ни бороться, ни кричать, ни бушевать, ни убить его, чего мне так сильно хочется.

Кто он такой, чтобы решать, где мне место? Кто он такой, чтобы говорить мне, что меня никто и никогда не примет? Кто он такой, чтобы вешать на меня ярлык чисто из-за моей внешности, словно это имеет значение?

Кто он такой, чтобы решать, жить мне или умереть?

Все живые создания, вне зависимости от их облика, имеют право жить хорошо и свободно.

Я чувствую, как лёд смыкается вокруг меня, и я не могу дышать (хотя по идее я в этом не нуждаюсь), и это всё равно ощущается как удушение, словно я тону в Гиннессе (о, во имя Богини, я бы всё отдала, чтобы снова тонуть в Гиннессе внутри вонючей бутылки и опять заявиться в постель Смерти!), это ощущается как утопление, затем лицо Крууса далеко, за удушающим сине-чёрным льдом, и он накладывает чары на мою гробницу, и ходит по периметру моей усыпальницы, напевая и воздвигая ещё больше чар.

И он убивает меня, я знаю, потому что уже чувствую голодную тьму, которая лижет мою сущность, осушает мой свет и энергию, и я могу думать лишь об одном — но он же неправ.

Он же совершенно, совершенно неправ.

Я не уродлива.

Я не чудовище.

Я хорошая и добрая, я страстно увлечена созиданием, никогда не разрушаю, я великолепно забочусь о книгах, я не загибаю уголки страничек, мне нравится помогать другим достигать своих целей и добиваться успеха, и я люблю. О, как изумительно хорошо я могла бы любить Смерть! (И заодно научить его как следует клеить ярлыки).

Короче говоря, я великолепна.

Затем я больше не думаю, вопреки моим отчаянным попыткам сопротивления, ибо сон утяжеляет мои веки грузными монетами дремоты, возможно, в последний раз.

Глава 42

Доброе утро, Червь, ваша честь⁵⁴

Дэни

Телепатия — это способ, которым гениальные, путешествующие по космосу существа, известные как Охотники, общаются и намереваются провести наш суд.

Я смотрю за решётки своей клетки на ровно двенадцать ледяных чёрных драконов, вспоминая, как впервые увидела одного из них, плывущего высоко над улицами Дублина, хлопающего кожистыми крыльями и поднимающего вихри льда.

Кажется, это было давным-давно; я была чертовски юной. Горела жизнью, раздражалась на всех и вся из-за того, что они не настолько же ярко живы и неугомонны, как я, пока я примеряла одну личность за другой, решая, кем я хочу быть.

То были одни из лучших дней. Я люблю ребёнка, которым я была. Особенно теперь, когда у меня есть более чёткое понимание того, какой я могла вырасти. Я поддерживала в живых самое важное, что есть во мне, не позволяла эрозиям превратиться в оползни.

Охотники с их массивными головами сатиров, длинными изогнутыми рогами, расщеплёнными копытами и раздвоёнными языками, с огромными чернильно-чёрными шкурами и крыльями, с длинными чешуйчатыми хвостами выглядят сатанически, хотя за ними вздымаются вихри льда, а не языки адского пламени. Как бы там ни было, я считаю их прекрасными и не хочу переставать быть одной из них. И я не хочу, чтобы Шазам никогда больше не стал существом, известным как Й'Рилл. Я хочу смягчить приговор, чтобы мы оставались такими же двойственными существами. Они могут «подрезать наши крылья», так сказать, на несколько десятилетий, ограничить наши силы. Я соглашусь на это.

Наши двенадцать присяжных парят в космосе, без проблем левитируют, не шевеля даже кончиком крыла (блин, мне надо разобраться, как это делается — зависть овладевает мною), расположившись через разные интервалы за нашими клетками.

Это существа, которые ухаживают за великими нитями космоса, путешествуют через пространство и время, иногда связывают воедино жизни и события, наблюдая, как свершаются эпичные вещи. Будучи любопытствующими искателями приключений, всякий раз, замечая рябь значительных событий, случающихся в одном месте, в удалённом уголке вселенной, они отправляются к планете, страдающей от родовых схваток, чтобы наблюдать рождение изменения. Совсем как недавно их привлекла Земля, когда стены между мирами фейри и людей начали рушиться.