Наблюдая, как она разговаривает с книгой, я понимаю, что эти тома, эти сундуки, эти артефакты — её семья, её друзья, весь её мир. Само собой, она говорит с ними. Они — всё, с чем ей приходилось говорить. И я не сомневаюсь, что персонажи в этих книгах тоже стали для неё семьёй, друзьями, миром.

Грёбаный ад, эта женщина пробралась мне под кожу.

Она резко разворачивается ко мне с восторженным выражением на лице:

— Я тебе нравлюсь!

Я резко вскакиваю на ноги и награждаю её гневным взглядом:

— Невежливо копаться в чужих мыслях!

— О, ты можешь кричать «правда» или «ложь» обо всех вокруг тебя, но мне не дозволяется логически сложить два плюс два? Ты беспокоился, что Кровавая Ведьма — моя мать, потому что сидел и задавался вопросом, как я выгляжу на самом деле, и единственная причина, по которой ты задаёшься этим вопросом — это потому, что ты находишь меня достаточно интригующей, и тебе любопытно узнать мой истинный облик. Это говорит мне, что ты подумываешь дать мне секс, но не тогда, когда я выгляжу как королева, и это приводит тебя к вопросу о том, обладаю ли я обликом, с которым тебе понравится секс, и уверяю тебя, тебе совершенно точно понравится. Я великолепна. И всё это, — она тычет в меня пальцем для пущей наглядности, — я определила путём простой дедукции, придя к заключению, что я тебе нравлюсь. Божечки, что за день сегодня. Я завожу друзей, и меня считают интересной.

Затем она суёт голову обратно в сундук и начинает бормотать что-то своим чёртовым книгам, словно со мной она закончила.

Я рычу:

— Ты мельком увидела мысли Мак и уловила образ Крууса из её сознания.

— Это другое, — говорит она сундуку. — Она транслирует свои мысли. Ты — нет. Ты закрытая книга, чрезвычайно приватная. Королева открытая, как я. Возможно, женщины другие. Мне надо больше опыта, чтобы отточить эту мысль. О! — восклицает она, выпрямляясь и бросая на меня восторженный взгляд, — эта может содержать то, что мы... — она бледнеет и ахает. Её глаза делаются пустыми, и она стоит так неподвижно, словно из неё резко высосали всю жизнь.

Я сокращаю пространство между нами тремя полу-летящими шагами и хватаю её за плечи.

— Лирика, — торопливо произношу я. — Что случилось?

Ответа нет. Я осторожно трясу её. Её глаза кажутся зловещими, непрозрачно зелёными, обращёнными внутрь и не несущими ни единого признака жизни.

— Лирика, — я снова и снова повторяю её имя, затем начинаю растирать ладонями её руки, словно пытаюсь восстановить циркуляцию крови, а вместе с тем и жизнь и вернуть её оттуда, куда она отправилась.

Затем она возвращается и с паникой смотрит на меня.

— Мой отец здесь. В моей бутылке. Призывает меня.

— Хорошо. Я разобью эту бл*дскую бутылку и...

Она ожесточенно мотает головой.

— Нет. Ты не должен. Это только сделает всё хуже и не навредит ему. Я должна идти, — она бросает на меня взгляд, полный муки. — Пожалуйста, скажи королеве, что я сожалею. Я не по своему желанию оставила её в час нужды! Это ужасно, она посчитает меня ненадёжной и бесполезной.

— Что случится, если ты не ответишь на зов? — требую я.

Она бледнеет ещё сильнее.

— Он показал мне, что сделает со мной, если я воспротивлюсь. В каком-то ужасном месте существует бездна, в которой есть лишь три цвета: чёрный, белый синий. Там темно и холодно, и там живут монстры.

— Он никогда не поместит тебя туда. Я твой защитник, помнишь?

— Ты прикасаешься ко мне, — изумлённо выдыхает Лирика, глядя на мои ладони на голой коже своих рук. — Это ощущается восхитительно.

— К тебе никогда не прикасались?

Она качает головой, словно ошеломлена нашим контактом.

— Я всегда гадала, как это будет ощущаться. Это ещё приятнее, чем я себе представляла, — её глаза тревожно выпучиваются. — Я должна идти! Сейчас же. Иначе он выйдет, и я не хочу, чтобы он тебя увидел. Пока что нет, — торопливо говорит она. — Ты даже не знаешь, что ты такое, и это несправедливо. Он никогда не играл справедливо. Он лгал, скрывал и использовал. Я его ненавижу, — она хватает мою голову обеими руками, притягивает вниз, прижимается губами к моему уху и произносит лихорадочную череду слов.

Затем она исчезает.

Несколько секунд я стою, огорошенный и не верящий.

Вот что я такое? Бл*дский ад! Неудивительно, что Круус хочет моей смерти! Неудивительно, что он меня ничему не пожелал учить!

К тому времени, когда я разворачиваюсь к бутылке, собираясь потребовать от этого ублюдка, чтобы он отпустил Лирику на моё попечение и больше никогда не осмеливался к ней приближаться, иначе я убью его, и теперь мы оба знаем, что я могу, бутылка исчезла.

А вместе с ней и Лирика.

Глава 39

И я пропала, я пропала⁵⁰

Мак

Хотелось бы мне сказать, что я знаю, сколько в точности лет прошло с тех пор, как я впервые ступила на Изумрудный Остров, но учитывая время, потерянное в Фейри, месяцы в состоянии при-йи, нелогичное искажение времени Белым Особняком, а потом уединение на несколько сотен лет, я понятия не имею, как давно я сюда приехала.

Когда бы это ни было — та ночь, когда я заселилась в Кларин Хаус, вымотанная, голодная и в равной мере решительно настроенная и перепуганная, отодвинула поношенную оранжево-розовую занавеску и посмотрела на освещённые, мокрые от дождя улицы, я была готова презирать страну, которая украла жизнь моей сестры.

Вместо этого я её полюбила.

Моя любовь к стране моего рождения лишь росла, вызывая свирепое желание оберегать её.

Она будет защищена от всех мародёрствующих сил: чёрных дыр и Ледяных Королей, неадекватных отбросов короля Невидимых и Кровавых Ведьм, Серых Мужчин и Женщин, фейри и старых земных Богов. Эта земля для меня священна, как и её люди.

Бэрронс прав. Мне надо было выбраться, соприкоснуться с землёй, почувствовать запах солёного бриза, дующего с океана, услышать милые, певучие голоса уличных музыкантов, наблюдать за нормальными, обыденными людьми, восхищаться неоновыми, яркими отражениями причудливых зданий с ярко разрисованными фасадами в лужах на улицах, мощёных брусчаткой. Как обычно, недавно прошёл дождь, и наступление темноты уже близко; небо переливается градиентом от чёрного к кобальтовому, затем, ближе всего к горизонту, светло-лиловый сливается с насыщенно фиалковыми тонами — поцелованный фейри свет заливает мокрые после дождя окна мерцающей лиловой розовизной. От этого волшебства перехватывает дыхание.

Засунув руки глубоко в карманы куртки, я прогуливаюсь, упиваясь видом.

Я делаю это как минимум десять минут, пока день продолжает уходить во тьму.

Ровно столько мне удаётся удерживать свои тревоги на расстоянии, а потом мысли о маме и папе снова подкрадываются ко мне, и внезапно я иду уже вслепую, потерявшись в тусклом внутреннем ландшафте, представляю лицо моей матери, когда я скажу ей, что Видимые отравили папочку, и у меня нет противоядия.

Слёзы, которые я отрицала, переполняют мои глаза, и я бреду сквозь очаровательное сиреневое свечение, спотыкаясь, опустив голову, ничего не видя, уворачиваясь от проходящих мимо пешеходов, пока внезапно не оказываюсь одна на тихой мощёной улочке.

Я оглядываюсь по сторонам, впитывая это место, решительно настроившись сохранить его внутри и унести с собой в Честер.

Городские дома в григорианском стиле с весёлыми крашеными дверями под окнами-полумесяцами, фасады с украшениями в виде ложных балконов из кованого железа обрамляют самобытную улочку. Поднялась полная круглая и ослепительная луна, окружённая аметистовым кольцом, и её лучи отражаются от мокрых улиц, делая ночь ярче.

Как и дом моих родителей, эти городские дома тщательно ухожены, но... я прищуриваюсь: боже милостивый, все фасады затянуты паутинами.

Что за фишка в последнее время с таким количеством паутины? Можно было бы ожидать целые полчища пауков, шастающих туда-сюда, если судить только по количеству паутины на всём подряд.

И вон та! Грёбаный ад, это не может быть паутиной, ошеломлённо думаю я, спеша вперёд по улице.

Она огромная! Она спускается шелковистым водопадом с крыши почти до самой земли и скрывается за торцом дома.

Торопливо сворачивая за угол, я резко останавливаюсь, и по моей спине пробегают мурашки.

Блестящая серебристая паутина тянется от одного здания на восточной стороне улицы вплоть до другого дома на западной стороне улицы; её усеивают крупные дождевые капли, она тянется через всю дорогу и простирается почти на двадцать метров.

Я знаю паутинки. Я нахожу их изумительными, когда они искрят в лучах раннего утреннего солнца, мерцают с наружной стороны окон нашей лоджии в Эшфорде, украшенные жемчужинами росы. Здесь же передо мной тщательно сплетённая, стандартная круглая паутина с похожими на колесо концентрическими узорами спиц, расходящихся от центра, а в самой её середине находятся необычные геометрические узоры. Она настолько огромная, что полностью затягивает проход по улице, если только прохожий не пожелает проталкиваться сквозь колышущиеся вязкие нити, и одна лишь мысль об этом вызывает атавистическую дрожь, пробегающую по моей коже.

Может, я и люблю паутины, но я не в восторге от их обитателей. Мой мозг понимает, что пауки-волки едят тараканов, но это не мешает моему нутру реагировать примитивным ужасом, когда я нахожу одного из них, устроившегося между сложенных простыней в шкафу. И я уж молчу про обилие пауков-отшельников и каракуртов в глубинке южных штатов!

Паутина всегда означает присутствие пауков, а паутина таких размеров означает, что я ищу паука, который не мог появиться на свет на Земле, и я задаюсь вопросом — неужели Круус создал касту фейри-пауков?

Я едва не хлопаю себя по лбу, когда у меня в голове загорается лампочка.

Папа Таракан был для Риодана гениальным методом подслушивания, проникновения в труднодоступные места, использования существ, которые мастерски выживали в самых крохотных щёлках и способны проворно убежать в самые узкие трещинки; он предоставлял полный отчёт обо всём, что слышали и видели почти несокрушимые тараканы.