О чем еще написать? Работаю, аж в глазах темнеет. Так легче. Но это мое, настоящее. Дочь сдает экзамены в институт. Жена уехала к ней. Решили пока детям не говорить. Со временем поставим перед фактом.

Пытаюсь мысленно услышать твой голос. То ты мурлычешь, негромко и нежно, то произносишь слова уверенно, четко, а то вкрадчиво шепчешь, дразнишь, иронизируешь, подсмеиваешь­ся... Голос как бы отделяется от тебя и живет собственной жизнью. В нем столько модуляций — словно под настроение ты включаешь разные регистры!

Я тебя люблю и о тебе думаю. Напиши.

Твой Александр.

Письмо двадцать четвертое

(середина августа)

Здравствуй, Любимый!

Я многое пережила за последнее время и поняла простую истину: я не могу без тебя. Предавая нашу любовь, я предаю свою душу. А что есть ценнее души?..

Все не то, все не так! Безмерно сложно подобрать слова к столь тонкой материи, как любовь. И надо ли? Но я хочу прийти к тебе распахнутой — иначе нельзя. У нас ведь будет общая душа на двоих, огромная и радостная, как сияющий весенний полдень. Ты понимаешь?! Я словно прозрела и те­перь уже не могу отказаться от этого великолепного дара.

Да, я попыталась вернуться к прежней жизни. Загнать себя в рамки условностей. Стать как все. Но это оказалось невозможным — ведь мы были вместе почти три дня. Была прожита целая жизнь в фантастическом царстве, где день равен году.

Да будет то, что будет! Мы должны быть вместе. Как-ни­будь смогу объясниться и с детьми и с мужем. Так просто я его не оставлю, он у меня в практической жизни довольно беспомощный. Обеда приготовить не умеет. Но это ничего. У ме­ня есть одинокая подруга, которая ему симпатична. И ей он тоже нравится. Я познакомлю их поближе. А когда подам на развод и начнется суд да дело, намекну, что оставляю его на ее попечение.

Видишь, какой я расчетливый человек?

Более всего меня тревожит, как воспримет мой уход из семьи сын? Он у меня вольнодумец, однако такое событие может на него подействовать отрицательно. Когда я вернулась из Сочи, он ко мне приглядывался как-то слишком внимательно и наедине даже пытался шпильки подпускать насчет южно-барнаульского загара. И еще сказал такую фразу: "Что бы с тобою ни произошло, мама, я буду любить тебя по-прежнему". За по­добные разговорчики я, конечно, его отругала, но в душе почувст­вовала облегчение. Мне кажется, он меня не осудит. Дело не в том, что не осудит, а в том, чтобы понял.

На днях соберусь с силами на разговор с мужем. Думаю через месяц получить развод. Ах, Сашка, уехать бы куда-нибудь за тридевять земель — и все начать с нуля! Да невозможно это. Нужно присматривать за сыном, пока он институт не закончит хотя бы. Потом армия, он уже все-таки достаточно повзрослеет.

Сделаем так. Я получаю развод, и мы размениваем квартиру. Потом ты приедешь. Если у тебя другие планы на этот счет, напиши.

Это счастье, что мы с тобой встретились! Пусть наша при­вычная жизнь обрушится в тар-тарары — в этом есть своя зако­номерность. Мы исполняем то, чего не сделали когда-то.

Страшно!.. Снова и снова возвращаюсь к мысли: вдруг ошибка? вдруг мы все придумали? Множество этих самых прокля­тых "вдруг"!

Саша... Я люблю тебя, Сашенька!..

Неужели наступит день, когда мы с тобой, солидные женатые люди, пройдем по Новосибирску вдвоем и будем с достоинством раскланиваться со встречающимися на пути знакомыми? Как было бы здорово! Когда я это представляю, мои губы щекочет смешинка и так и подмывает показать язык кому-то бесплотному и мягкому, словно вата. Молчу, чтоб не сглазить!

Усмехаешься? Как все женщины, а немного суеверна. Если не получилось одни раз, в молодости, — кто знает, как еще может подшутить судьба?

У меня сегодня хорошее настроение. Сейчас поздний вечер, и окна открыты настежь. Внизу, мы живем на третьем этаже, растет раскидистый клен. Когда сильный ветер, он стучит ветками в стекло, словно просится в дом погреться. А помнишь последний вечер? Море... поющий фонтан... Вот уже несколько дней меня преследует печальная мелодия этого вальса. Сейчас я тихонько напеваю ее — слышишь?..

Все решено, милый! Жду длинного, подробного письма с глубо­ким мужским анализом ситуации.

Целую тебя крепко и долго.

Твоя Алла.

***

Он написал.

Ответа не последовало.

Он написал снова и ждал, весь обратившись в ожидание.

Молчание.

Он понял, что случилось непредвиденное, и взял билет до Новосибирска.

И тогда на его имя пришла бандероль, адрес на которой был написан не ее рукой. Он получил бандероль на почте. Противно ёкнуло сердце. На ватных ногах он вышел на улицу и разорвал обертку: пачка его писем, аккуратно перевязанная крест-накрест. Он прочел вложенное письмо — и ничего не понял. Прочел снова. В несколько кратких строках муж Аллы уведомлял о ее внезапной кончине от сердечного приступа.

***

Каждый год в начале сентября на дорожках новосибирского кладбища можно видеть высокого седого человека. Он медленно идет среди ярких осенних красок, углубившись в себя и ничего не замечая вокруг.

Он подходит к знакомой могиле и долго стоит, опершись на оградку и глядя на голубовато-серый мрамор памятника. На отшлифованной плите две даты: рождения и смерти. С фотографии чуть исподлобья смотрит милая большеглазая женщина. На обратной стороне плиты выбита музыкальная фраза из оперы Ребикова "Елка".

Мужчина неподвижен. В его воображении звучит печальная и нежная мелодия, а в шелесте листьев слышится ему женский шепот. "Это — моя мелодия. Я умру, но каждый раз, когда ты услышишь ее, в ней будет оживать моя душа..."

— Я слышу... — негромко произносит он, — я тебя слышу...

Дневник Леночки Сосновской

Повесть

10 февраля.

С сегодняшнего дня начинаю вести дневник. Я поняла, что он совер­шенно необходим мне. Это, наверно, смешно: я и дневник! Ведь если бы кто-нибудь сказал мне об этом хотя бы месяц назад, я бы здорово пове­селилась. А теперь... Это трудно объяснить.

Часы пробили три. Я только что вернулась из школы. Дома никого и тихо-тихо. Слышно, как тикают старые часы в соседней комнате. В 1905 году папкин двоюродный дед привез их из Японии, где был в пле­ну. До сих пор они исправно отбивают каждый час.

Все началось позавчера. Я была у Иринки. Мы сидели в ее комнате на нашем любимом диванище и секретничали. Вдруг Иринка как-то странно взглянула на меня, помялась немного и говорит:

— Хочешь, открою тайну? Только поклянись, что никому не ска­жешь!

И я тут же дала самую страшную клятву, на которую была способ­на. Тогда она залезла в книжный шкаф и извлекла три потрепанных общих тетради. Это был ее дневник, начиная с шестого класса. Потом мы долго сидели, прижавшись друг к другу, и читали записи. И вспоми­нали. Это было чудесно!

Когда я возвращалась домой, уже темнело. Шла и думала: «Хоро­шая штука дневник. Оно, конечно, не модно. Ну и что? Живешь вот так, живешь, что-то с тобой случается; проходит совсем немного времени — и все забылось начисто. Словно кто-то — рраз — и стер с листа бумаги карандашный набросок. Осталось только смутное воспоминание собы­тия, его след.

Вдруг когда-нибудь я сделаюсь знаменитой или спасу кому-нибудь жизнь? Тогда обо мне напишут в газете, и дневник здорово пригодится. Хотя нет, что про меня можно написать? Не очень умная, не очень ори­гинальная. Вот Ольга — это да! Во всем разбирается: в музыке, живопи­си, английский хорошо знает. И остроумная вдобавок. Даже взрослые ребята, им уже по двадцать, относятся к ней с уважением. А я что? Со мной кто поговорит, так потом думает, наверно, что я глупая и серость. Сколько раз пыталась приняться за себя всерьез! И английский учить начинала, и французский. Ничего не выходит — нет силы воли. В кого я такая? Папка был военным летчиком, уж чего-чего, а силы воли ему не занимать. Да и юмора тоже. Правда, юмор у него своеобразный.

Как-то раз папку перевели по службе. Сначала мы переехали, потом пришел контейнер с вещами. В тот прекрасный день мы разгрузили контейнер, заперли квартиру, а сами отправились смотреть город. Возвра­щаемся часа через три, заходим в квартиру — и что же? Нашего чудес­ного немецкого гарнитура нет и в помине, остались только две старенькие табуретки, да кое-какая мелочь. Мама как вошла, так и села на один из табуретов. А папка зашел, осмотрелся, сел на второй табурет, отвернулся к окну и начал подозрительно трястись. Потом уже не смог сдержаться и захохотал в голос.

— Не суждено, — хохочет, — не суждено мне быть рабом вещей, — и разве только не икает от смеха. Я на него посмотрела и чувствую — не могу больше. Прислонилась к двери и тоже захохотала, за мной Сережка, за Сережкой мама. Сидим в пустой квартире и помираем со смеху. Переглянемся — и того пуще! Ладно. Просмеялись и пошли к соседям выяснять ситуацию. Оказывается, пока мы прохлаждались, не­известные подогнали к дому машину, погрузили наши вещи и тю-тю! Так и сгинул наш немецкий гарнитур. А соседи? Что соседи? Они ведь нас тогда еще не знали.

Только что звонила Иринка. Иду гулять. Вечером запишу что-ни­будь еще.

23.00.

Спать хочется... Ничего интересного не случилось. Шатались по ули­це. Уроки не сделала. Завтра придется в школу пойти пораньше, чтоб успеть сдуть стереометрию.

14 февраля.

Вчера мне исполнилось 17 лет. Я чувствую себя уже совсем взрос­лой. Так удачно вышло, что мой день рождения пришелся на воскре­сенье.

Утром все поздравили меня и, естественно, подарили подарки. Мама сказала, что больше не будет ругать меня за подкрашенные ресницы и чересчур короткие юбки. Она подарила мне черные лакированные туфли на высоком каблуке! Я взвыла от восторга и бросилась обнимать ее. Она хохотала и отбивалась.

После пришли папка с Сережей. Мой братец подарил мне книгу об искусстве Возрождения и сказал, что я смогу оценить его подарок, когда поумнею. Вечно он задирает нос! Думает, если родился на 6 лет раньше, так есть чем гордиться!