— Музыка... — вдруг сказала она полувопросительно и замолча­ла прислушиваясь.

Порыв ветра снова донес до них мелодию.

— Действительно!

И они повернули на зов музыки. С каждым ша­гом звуки становилась громче, а люди вокруг оживленней. Посредине квадратной, вымощенной каменной плиткой площади бил фонтан, и его подсвеченные разноцветными прожекторами струи взлетали высоко в небо на форте и с ше­лестом и плеском опадали на пиано. Струи напоминали волшебные струны. Они извивались под звуки музыки, создавая в воздухе объемные, переливающиеся картины. Гигантская водяная арфа пела и завораживала, словно на ней играл невидимый Орфей. И даже в голову не приходила мысль о сложной электронной схеме, управляющей представлением. Люди стояли вокруг плотным кольцом и зачарованно смотре­ли и слушали.

— Поющий фонтан... — прошептала она. — Живой поющий фонтан! — и, не отпуская его руки, стала пробираться ближе.

А люди все подходили и подходили. Те, кто вдоволь налюбовался красивым зрелищем, уступали им место и уходили, притихшие и умиротворенные. Взявшись за руки, они долго стояли перед квадратным неглубоким бассейном, над которым танцевали зеленые, красные, синие водяные змеи.

— Узнаешь? — негромко спросила она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы достать до его уха. — Вальс из оперы "Елка". В этой мелодии звучит моя душа. Когда я умру, ты будешь слушать ее — и вспоминать меня.

Он обнял ее сзади и зарылся лицом в волосы:

— К чему говорить о смерти? Нам так хорошо!..

— Идем скорее! — Она решительно выбралась из толпы.

Некоторое время они молча шли рядом под столетними пла­танами.

— Этот фонтан, и музыка, и свет — все было так прекрасно! — вдруг остановилась и заговорила она. — Мне захотелось плакать. А потом этот вальс... Мне всегда кажется, что он соткан из волокон моей души. Будто не музыка играет, а что-то звучит внутри меня. Извини, я говорю сумбурно!..

— Я тебя понимаю... - тихо отозвался он.

Закрыв глаза, пропела она свою мелодию, — и на лице появилось страдальческое выражение.

Она медленно выплыла из сна и потом долго нежилась с закры­тыми глазами и вслушивалась в ровный успокаивающий шум, сквозь плотный кокон дремоты не сразу осознав, что этот знакомый при­ятный шум — дождь, идущий ровно и сильно. Дождь! Выкрикнула она и резко, словно ее подбросили на постели, села, испуганная непредвиденным оборотом событий.

— Утренний дождь до обеда... — пробормотал он. Просыпаться ему не хотелось. Он пребывал в блаженном состоянии полусна-полубодрствования и ощущал себя парящим в воздухе. Чтобы выйти из этого чудесного состояния, где сны граничат с реальностью и где его любимая всегда рядом, нужно было предпринять волевое усилие. Но он не мог предпринять это волевое усилие и открыть глаза.

Она соскочила на пол и подбежала к окну. Серые клубящиеся тучи низко нависли над городом. Сероватыми языками тумана они сползали по горным склонам, плыли над городскими улицами, над берегом моря и смешивались в отдалении с такой же свинцово-серой водой.

— Скандал! — она обхватила голову руками и покачала ею на манер китайского болванчика, вообразив все последствия плохой погоды и своей авантюры. Глубоко вздохнула, на цыпочках пробе­жала обратно и нырнула под одеяло. Брр! Промозгло! Перевернулась на живот, приблизила свое лицо к его, потом стала теребить и перебирать его волосы, водить пальцем по густым бровям и резким линиям на лбу.

— Люблю... — прошептал он с нежностью и громко повто­рил, — люблю!

— Тсс... — она сделала круглые глаза, — мы здесь на птичьих правах.

— Вот выскочу сейчас на лоджию в чем мать родила и закричу на весь мир: люблю!!

Она мгновенно вскочила на ноги и сверху прыгнула на него, придавив к постели тяжестью своего тела. С вызовом спросила: "Что, попался?— и сама же ответила, — попался, голубчик!— ее глаза при этом озорно сверкнули. — И потом, как меня не любить?!

— Абсурд, — согласился он. — Ты у меня — самая красивая, самая умная, самая нежная, самая...

— Да! да! да! — перебила она. — И?..

— Что — "и"? - не понял он.

— И?..

— И в этом тоже самая-самая!

Она расхохоталась и зарылась в подушку носом. Он провел рукой по ее спине. Она замерла. Он взял в ладони ее лицо и прижался губами к ее губам...

Спустились в кафе позавтракать, а, вернувшись, начали поспешно собираться. Дождь незаметно прекратился, и в небе замелька­ли синие яркие просветы. Поднявшееся над горами солнце высу­шило этот весенний ливень, словно легкую промокшую ткань.

Она металась по комнате, складывая раскиданные вещи, и яростно запихивала их в сумочку, сама удивляясь тому, как можно было столько затолкать в эту небольшую по объему емкость.

Сложив свои пожитки с отработанной годами сноровкой командировочного, он сидел в своем номере и курил, мысленно перебирая в памяти дни, промелькнувшие с кинематографической быс­тротой и ставшие теперь неотъемлемой частью его души. Возвра­тившись домой, он будет вспоминать их минута за минутой, день за днем, и это даст ему силы жить и бороться за свое счастье. Время! Он затушил сигарету, окинул комнату последним взглядом и вышел в коридор.

В дверь ее номера постучали.

— Войдите! — крикнула она таким высоким голосом, что он не­ожиданно сломался на верхней ноте.

Он вошел. Она сидела на краю кровати с сумочкой на коленях, взъерошенная и несчастная.

— Садись, — произнесла тихо и как-то пришибленно. Перед дорогой надо посидеть.

Он присел рядом, и в душе его что-то словно разломилось надвое и застонало от боли. Пронзительное чувство неотврати­мости расставания придавило обоих. Невозможно было поверить в неизбежность надвигающейся разлуки.

— Пора! — наконец сказал он и, не оборачиваясь, вышел.

И снова вился опасный серпантин дороги, то нависая над самым морем, то карабкаясь вокруг очередной горы. А стреми­тельный апрельский дождь бесследно растаял в безмятежной голубизне неба, напоминая о себе лишь подсыхающими лужами да белым паром, курившимся по склонам гор.

Адлерский аэропорт работал с перегрузкой, четко и опе­ративно принимая задержавшиеся из-за непогоды рейсы. Прибыва­ющие пассажиры выходили из аэровокзала, нагруженные багажом, с усталыми посеревшими лицами и оказывались вдруг под жарким южным солнцем в вечнозеленом парке, окружающем здание. Отлетающие с грустью и завистью смотрели на покидаемый ими цветущий мир, однако нетерпеливо спешили в окошку ре­гистрации и явно жаждали поскорее очутиться в самолете. Их рейс отправился с опозданием на полтора часа. Жизнь на борту самолета пошла своим чередом. Стюардессы разносили минеральную воду и лимонад, кормили обедом, разда­вали свежую прессу. После обеда она сладко дремала, привалившись к его плечу, и он чувствовал своя счастливым.

Она поерзала головой, потом села, привычно поправила воло­сы, глянула в иллюминатор и произнесла неожиданно четким голосом: — Сплошная облачность — и еще минут сорок полета. — Вздох­нула, крепко прижалась к нему и вплела свои пальцы в его.

— В полете мы нагнали полчаса, — сказал он. — Разрыв между рейсами два с половиной. Еще в камеру хранения зайти.

— Остается каких-то полчаса...

— Целых полчаса! — подчеркнуто бодро возразил он. И попы­тался шуткой сгладить создавшееся напряжение: — А что ты скажешь дома, если тебя спросят про южный загар?

— Глупый вопрос! — Она отодвинулась и надулась. — Ну, скажу, что загорала под лампой дневного света.

— Верь вам, женщинам, после этого... — он продолжал под­дразнивать ее, изо всех сил пытаясь уйти от тяжкого и горь­кого прощания.

Она, то ли действительно обиделась, то ли сознательно подыгрывала ему, стараясь сбить накал отчаяния, охватившего ее по мере приближения к Новосибирску.

— Просто ты решил от меня отделаться, — негромко и зло го­ворила она. — За эти дни я тебе надоела, и теперь ты хочешь, чтобы я закатила истерику. Это освободит тебя от всех высоких слов, которые ты мне наговорил. Не трудись. Я не собираюсь поддерживать наши отношения. Порезвились — пора и честь знать! — Она отвернулась к иллюминатору, чтобы скрыть слезы.

Он молчал, понимая, что возражать нельзя. Через какое-то время она овладела собой и повернулась к нему.

— Прости... вырвалось само собой. Я не хотела. 0 Господи, уже приземляемся в Толмачево!

Сидели в салоне самолета, как на иголках, а трап все не подавали и не подавали. Потом получали вещи в камере хране­ния. Потом... их было несколько, этих коротких минут — и объявили читинский рейс. Они стали в длинную очередь на регис­трацию и долго, в подавленном молчании, двигались к окошечку. А потом почти бежали по каким-то лестницам и переходам в надежде отыскать безлюдное место, но везде им навстречу попадались люди, люди... Наконец они нашли темный закуток под лестницей и целовались с яростью отчаяния, и она плакала, не сознавая своих слез.

Вторично объявили посадку на читинский рейс.

— Все! — обреченно сказала она, отрываясь от него.

— Телеграмму, как только прилечу...

— ...буду ждать...

Эти слова она выговорила через силу уже тог­да, когда они шли к секции контроля и посадки. И тут, пожалуй, впервые он вдруг увидел по ее усталому, погасшему лицу, что ей действительно за сорок, и острая жалость, смешанная с лю­бовью и ощущением потери, ожгла все его существо.

Она стояла неподвижно и выглядела внешне спокойной. А он пятился, отступал, держась за поручень и не отрывая от нее взгляда, и каждый его шаг разверзался между ними тысячекилометровой пропастью. Когда он скрылся за дверью, она еще несколько мгновений смотрела ему вслед незрячими глазами — а потом резко повернулась и бросилась к выходу из аэровокзала.

Письмо девятнадцатое

(конец мая)

Здравствуй, родная!

Вижу до сих пор твое лицо. Оно было застывшим и скорбным, как у мадонны Эль Греко. В этом огромном зале, среди множества ладей ты была такой одинокой... Ты оставалась — я уходил. Впереди у меня была долгая дорога, и я знал, что буду думать о тебе, вспоминать тебя, жить тобой. Несколько мгно­вений я боролся с искушением послать все к чертовой матери и возвратиться: лишь бы догнать тебя, остановить, вернуть. А потом — хоть потоп! Но я подавил свой порыв. Не слишком ли мы разумны в своих чувствах?..