— Пригласить тебя на танец? — спросил он.

— А, пригласи! — бесшабашно махнула она рукой.

Он поднялся, церемонно обошел столик и склонился: "Сударыня, имею честь ангажировать вас на этот непонятный танец. Тряхнем стариной?

— Ничего себе, пригласил!— расхохоталась она. По твоему, я совсем старушка?

— Боже избави! — испугался он. — Я к тому, что сам не умею это танцевать.

В музыку она вошла самозабвенно. В ее мягкой пластике, легкости и быстроте проглядывала неуловимая рысья грация. Рядом с нею он казался себе неповоротливым медведем. А, встречаясь с ее возбужденно горевшими глазами, каждый раз испытывал тревожную ликующую радость истинно влюбленного, для которого предмет его страсти — самый необыкновенный и прекрасный в мире. Танец кончился — и ей зааплодировали. Она послала всем воздушный поцелуй и направилась к своему столику. Какой-то иностранец перехватил ее по дороге и что-то сказал — она вспыхнула и смутилась.

Потом они пили белое, с кислинкой, вино, и он словно невзначай поинтересовался, что тот сказал? Она хмыкнула и снова зарделась.

— У-у!.. Тебя пора похищать! — он расплатился по счету, и они покинули веселый "Бриз".

Долго, обнявшись, брели вдоль набережной, слушая вечный прибой.

— Пора в гостиницу, — произнесла она тихо и серьезно.

И они повернули обратно.

Было что-то сентиментальное, грустное и даже несколько комичное в этом обручении в полночь. И, понимая это, он, однако, по мере приближения стрелки часов к двенадцати ощущал все большее и большее волнение.

Они стояли в ее номере друг против друга, и когда стрелки сошлись на полу­ночи, он с глубоким внутренним трепетом извлек заветную коробочку и достал кольцо. Она протянула правую руку, и он надел ей на палец тонкий золотой обруч. Си­реневыми огоньками вспыхнули и заиграли александриты. Она неотрывно смотрела на кольцо, и в ее лице было что-то такое, что заставило его сердце болезненно сжаться. Когда она под­няла глаза, он вдруг увидел в них сиреневые искры — и неистовое чувство благодарности, восторга и нежности затопило его душу.

— Я люблю тебя... — сказал он и шагнул ей навстречу.

Сиреневый рассвет все настойчивее пробивался сквозь молочную пелену тумана, спустившегося ночью с гор. Бесформенные клочья плыли в воздухе, напоминая ожившие фантастические фигуры великанов, крылатых коней, причудливых птиц. Он крепко обнял ее, и она доверчиво положила голову ему на плечо. Слышалось ровное дыхание обоих. Однако ни он, ни она не спали; лежали неподвижно, боясь нарушить покой и гармонию. Наконец она пошевелилась, устраиваясь удобнее.

— Не спится? — спросил он.

— У нас еще целый день, целая ночь и целое утро отозвалась она, словно ожидала этого вопроса.

— Ты лучшая женщина в мире! — сказал он.

— Знаю, — томно согласилась она. — А фразочка-то банальная...

— Зато истинная правда! — убежденно произнес он и поцеловав ее в уголок глаза. — Ты можешь быть такой... такой...

— Бесстыдницей... — подсказала она, и в голосе ее появились опасные нотки.

— Дикаркой! — Он схватил ее и стал целовать. Твердил, бормотал бессвязно: — Дорогая, милая, любимая... — и вдруг отодвинулся резко, ощутив на губах солоноватый привкус. — Ты плачешь?.. Но почему? Почему?!

— Я так люблю тебя! Господи, как же я люблю... Но, понимаешь, там... Ну, там, за гранью, когда мы умрем… Вдруг наши души не узнают друг друга? Это ужасно! Ужасно!! — Она рыдала горько и безутешно.

Пораженный этим необычным доказательством любви, он гладил ее мокрое от слез лицо и знал, что нет для него сущест­ва ближе и дороже этой плачущей женщины.

Чем выше в небо карабкалось южное солнце, тем жестче и го­рячее делались его лучи. И часам к одиннадцати туман совер­шенно рассеялся в голубом прозрачном воздухе.

Он постучал костяшками пальцев в дверь ее номера и, не услышав ответа, нажал на ручку.

— Сейчас! — она отняла от губ палочку помады и озабоченно окинула взглядом свое отражение.

Глядя на нее, такую подтянутую, свежую, с лицом, слегка тронутым ровным персиковым загаром, он испытывал чувство како­го-то несоответствия: словно не было этой сумасшедшей ночи, и не эта женщина рыдала у него в объятиях какие-нибудь два часа тому назад.

Она остановила на нем вопросительный взгляд и едва за­метно улыбнулась: "Изучаешь меня под микроскопом?

Он серьезно кивнул: "Пожалуй! Не могу понять, в чем дело — каждый раз ты другая. Словно в тебе скрыта тысяча женщин.

— Но так и есть, милый! — отозвалась она, и в ее глазах зажг­лись коварные огоньки, от которых у него пошла кругом голова.

Они позавтракали в гостинице и отправились на пляж. Штор­мило. С моря дул сильный, прохладный ветер. Волны в грязно-серых хлопьях пены с яростью кидались на берег и тотчас с глу­хим шипением отбегали, оставляя на прибрежной гальке обрывки водорослей, погибших медуз, а то и небольшого розоватого краба.

— Хмм... не жарко... — сказала она. — Идем на вчерашнее мес­то, там, за стеной бассейна, должно быть затишье. Позагораем, а потом будем плавать — ведь у нас абонементы на сегодня?

К середине дня ветер утих и стало припекать. Они сдвину­ли свои лежаки и расслабленно дремали, обмениваясь изредка ленивыми репликами. Дневной жар, — солнце висело в небе раскаленной сковородой, — казалось, плавил мозг и парализовал волю. Отдыхающие, чьи загоревшие тела уже приняли цвет жареного кофе, тяжело дыша переворачивались с боку на бок, не покидая однако своей добровольной голгофы.

— Подумать только,— с тихим удивлением произнесла она, по­ворачиваясь к нему и опираясь на локоть, — они могут так лежать целыми днями! — Кивнула в сторону коричневых. — Я бы с ума сошла!

— Тяжело. — Согласился он. — Мы тут два часа, а я уже на пределе. Один бы давно удрал!

— Принеси мне морской воды!

Он радостно соскочил с лежака и направился к морю. Вернулся с раздувшимся прозрачным пакетом.

— Вода еще холодная!.. Градусов четырнадцать. Я окунулся — и пулей на берег. — Присел возле нее на корточки.

— Ненормальный! — она смотрела с осуждением, в котором явс­твенно читалось восхищение. — Садись рядом и держи пакет... Да не так!.. — Она тоже села и, зачерпнув полные пригоршни воды, плеснула себе на грудь. Взвизгнула и поежилась, потом набрала еще и решительно плеснула на живот, на спину. Остатки воды он вылил ей на плечи и провел ладонями по спине сверху вниз, ощутив под пальцами атласную упругую кожу. Спасибо, — после паузы произнесла она голосом, вдруг ставшим на октаву ниже. И от этого ее голоса у него на мгновение перехватило дыхание.

Неосознанно они избегали говорить между собой о будущем, каждой порой впитывая настоящее и интуитивно отгораживаясь от тех мыслей и чувств, которые могли бы разрушить созданный ими зачарованный мир. Возвращение в зрелом возрасте к первой любви делало ее бесценной в их глазах.

Они покинули берег тогда, когда тускло-красный диск солнца стал погружаться в морскую пучину.

Ужинали в том же ресторане, что и в день приезда. Сно­ва пили венгерское, лакомились перепелами и салатом из кальмаров. Оранжевый шар настольной лампы пробуждал у них чувство близкое к ностальгии — заканчивался их последний день. Утром в аэропорт, а потом... Но, ни он, ни она не хотели думать, что последует потом. Просто сидели за столом, наслаждались хорошим вином и без слов разговаривали полуулыбками, полувзглядами, трепетом ресниц, едва заметным изгибом губ. Они были счастливы в этот последний свой вечер, потому что были вместе, а впереди — длинная ночь и целое утро, и еще почти шесть часов полета...

— Мы, — вдруг сказал он, внезапно решившись, — мы так и не поговорили ни о чем серьезном! Нельзя расстаться так просто. Надо поставить точки над "i"!

Ее лицо исказила гримаса отчаяния:

— Нет, не сейчас — умоляю...

— Я тебя люблю! — он наклонился к ней через стол. — Я всег­да любил только тебя. Тебя! То, что наши пути вдруг пересеклись в Москве, равносильно чуду. Но оно произошло. Нельзя вторично полагаться на чудо!

— Нет, Саша, нет! — в ее лице читалось мучительное напря­жение, — только не сегодня, не сегодня. Все так сложно и запутано. — Она прижала руки к груди. — Я не могу так сразу. Пойми меня правильно.

— Понимаю, — глухо произнес он, откидываясь в кресле. Губы сошлись тонкой линией, а руки непроизвольно сжали подлокотники. — Ты не любишь меня — и это объясняет все!.. — Помолчал, стараясь овладеть собой: — Переменим тему. К этому я больше не вернусь.

— Я люблю тебя, Саша, — чуть слышно прошептала она и в глазах ее заблестели слезы. — Но я женщина. Слабая женщина. Дай мне время. Нужно привыкнуть к мысли о.... — она смолкла не договорив.

— 0 разводе. — Жестко докончил он.

— Да...

Она произнесла это слово так тихо, что он не услышал его, а прочел по движению губ.

— Господи, да что же я делаю! — он вскочил с места и сел рядом с нею. — Прости! Я сошел с ума! — схватил ее холодную руку и прижал к своей щеке. — Не мыслю без тебя жизни! Я не хотел причинить тебе боль! Эгоист! Чертов эгоист! — он преданно смот­рел на нее.

Она слабо улыбалась.

— Простить?.. За что?

— За любовь! — выдохнул он с кривой усмешкой.

Они вышли из ресторана и, не сговариваясь, повернули в Платановую аллею. Она показывала ему на электрические гирлянды, оплетавшие влажные ветви деревьев, и говорила, что они напоминают новогодние. Хотя ничего общего, конечно, быть не мо­жет, потому что тепло и рядом море. А Черное море для нее и зимой — все равно лето. Он старательно приноравливался к ее ша­гам и серьезно соглашался с тем, что Новый год без снега, го­рок и ледяных дворцов и Новым годом-то назвать трудно!

Думалось ему, однако, о другом... Как бы со стороны видел он и себя и ее. Идут, болтают глупости, а о сокровенном молчат. И это правильно, потому что о сокровенном не стоит распространяться даже с самыми близкими людьми. Есть вещи, которые передать словами невозможно: чувства не всегда тождественны словам. И, слава Богу, что так! Иначе скучно было бы жить, и весь мир уподоб­лялся бы не очень хорошо отлаженной машине. Еще он думал о том, что скоро эти совсем простые и обыденные моменты их пребыва­ния в вечнозеленом, и поэтому полуреальном городе, превратятся в грезы, обретут самостоятельность и станут самыми счастливыми и бесценными моментами его жизни вообще. Но уже сейчас он прозревал чувства тоски и сожаления об утраченном рае, с которыми эти мгновения будут вспоминаться.