До места я добрался без приключений и сравнительно быстро. Дороги еще не развезло, кругом лежит снег. Над моим "новоси­бирским" загаром до сих пор подтрунивают мужики. Отговарива­юсь, как могу. Навыдумывал Горную Шорию, лыжный выезд, в об­щем, врал напропалую. А жена не сказала ничего и вопросов не задавала. Мне показалось, что она была рада моему отъезду и не очень — приезду. Такие дела, моя хорошая.

Мое письмо ты получишь, наверное, в конце мая. Не написал раньше, потому что умудрился расхвораться, искупался здесь по случаю в ледяной воде. Лучше расскажу по порядку.

Еще до моего отъезда в Новосибирск я летал в один поселок, что в 350-ти километрах на запад от базового города.

Там находился представитель группы заказчика. Мы с ним проеха­ли по нашим участкам строительства железной дороги. Я сдавал ему выполненные работы — он их у меня принимал.

Замечаний не было никаких, и мы закончили работу оформлением черновых документов, договорившись, что двадцать девятого апреля он прилетит в базовый город, где была группа заказчика и где нужно было провести окончательное оформление и подписание на­чисто отпечатанных актов о приеме выполненных работ.

Однако двадцать девятого в базовом городе он не появился.

Подписание актов о приеме работ, выполненных коллективом нашей мехколонны, срывалось. А перед праздником допустить такое было невозможно, иначе рабочие остались бы без заработной платы. И я вылетел к нему в поселок, чтобы оформить документы.

Поселковый аэродром расположен на берегу реки Нюкша. Сам поселок — на противоположном берегу. Чтобы в него попасть, надо перейти реку по льду. А в эти дни как назло началась оттепель, и вода местами сломала лед и вырвалась на поверхность.

Когда я оказался на берегу, по льду уже шел сплошной по­ток все прибывающей воды. Делать нечего, выругался для подня­тия духа — и пошел. Кое-где вода доходила до пояса, к тому же было сильное течение. Но перебрался.

Во второй половине дня оформил документы. Но чувствую — температура уже под сорок. Однако таким же манером, по пояс в ледяной воде — назад. Выжал одежду — полетел в свой базовый город. В полете пробыли примерно час двадцать, да из порта добирался до места минут сорок. Отправил документы в банк — и слег!

Пролежал все майские праздники. Сейчас вот немного отошел. Человек я, в общем, закаленный. Не морж, но в четырнадцать гра­дусов купаться могу. Но ледяная купель плюс прогулка в мокрой одежде — это оказалось мне не по силам. Говорят, йоги обер­тываются в мокрые простыни и высушивают их жаром своего тела на холодном ветру. Этого идеала, к сожалению, я пока не дос­тиг, хотя был близок.

Улыбнулась? Отчетливо представляю твою улыбку и глаза, озарившиеся чудесным внутренним светом.

Мысленно вижу, как ты читаешь мое письмо, то хмуро по­качивая головой, то едва заметно усмехаясь. Когда я лежал с высокой температурой, все время казалось, что ты рядом и что стоит протянуть руку — я коснусь тебя. С завтрашнего дня вы­хожу на работу. Некоторая слабость чувствуется — но что я не мужик? Этот случай описал так подробно не потому, чтобы до­казать свою доблесть. Тут скорее глупость и нерасторопность. К тому же боялся, что ты можешь на меня обидеться — ведь я долго не писал. Но ты у меня умница! Наверное, догадалась, что случилось непредвиденное?

Когда температура лезла к сорока, реальность становилась ускользающей и зыбкой, как туман. Но зато мы снова были вмес­те. Я видел тебя, целовал твои руки и твой вздернутый носик. Мне казалось, что мы снова в Сочи, и над головой ярко-синее небо, а от горизонта и до горизонта простирается ультрамари­новое море.

Стыдно сознаться, я доволен болезнью: было время думать о тебе, приучить себя к мысли, что ты далеко. Нет, о чем я? Я никогда, слышишь, никогда не смогу примириться с разлукой!! Мы обдумаем все досконально. Это нелепо и необъяс­нимо — тысячи километров между нами!

Я люблю тебя. Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Остальное не уместилось в строку. Только тебя. Одну тебя! Слы­шишь, любимая?!

Целую, твой Александр.

Письмо двадцатое

(Середина июня)

Ты болел?!

Теперь я понимаю, почему так ныло сердце. Сейчас не болит — ты поправляешься.

Возвращение блудной дочери прошло нормально. Мое отсутс­твие как бы никто не заметил. Разве что супруг обрадовался тому, что кто-то снова будет готовить обед и вести домашнее хозяйство.

Загар его немного удавил, однако я сплела целый узор из ранней весны, ультрафиолетовой лампы и т.д. В общем, выкрутилась. Это совсем несложно, если тебе доверяют. Ах, Саша, как мне было стыдно!.. И как же мне хотелось всем и каждому рассказы­вать, твердить бесконечно о тебе, о моих чувствах к тебе, о нашей фантастической поездке...

Знаешь, я бы никогда не смогла зайти в ледяную воду. Брр! А если бы тебя сбило течением? Сбило бы и понесло! Или судоро­га? Ведь никто бы не отважился броситься спасать тебя. Получила твое письмо еще вчера, и вот сижу и в который раз пере­читываю. Случись с тобой что — я бы с ума сошла!

Видишь, как ты быстро укротил меня? Описал один-единственный день из своей жизни — и я уже напугана до полусмерти. А ведь я предполагала написать совсем другое письмо. И, быть может, сейчас попробую... Только пойми меня правильно: я не ко­кетничаю и не играю в "попробуй догони". Мне сейчас очень пло­хо. Я просто физически не приспособлена лгать. Конечно, я не "открылась мужу", как написали бы в старом романе, но мне тяжело видеть его. Меня жжет мой проступок. Оправданий ему нет. Знаю, что потеряла контроль над собой, что поддалась импульсу чувств и прочее, и прочее.

Нам нельзя было встречаться!

Я люблю тебя, Саша, очень люблю, но... Проклятое "но", на котором вечно замешаны человеческие отношения! Я словно живу в тисках дилеммы — и это мучительно. С одной стороны наша лю­бовь и мое истинное "я", которое человек не имеет права предать, с другой — доверие мужа и семья, пусть утратившая былой смысл — но семья. Мне кажется, муж ничего не подозревает. Когда он ко мне прикасается — я улыбаюсь ему вынужденной улыбкой и сама себе отвратительна. Едва появляется свободная минута, ухожу к себе, запираюсь и перечитываю твои письма. Словно говорю с тобой. А ты отвечаешь и следишь за мной с легкой и умной иронией.

Извини. Все это дань памяти. Мы должны расстаться. Теперь. Сейчас. Иначе вся моя годами отлаживаемая жизнь будет разру­шена.

Пыталась написать письмо холодное и, так сказать, преиспол­ненное чувством собственного достоинства — куда там!.. Не могу забавляться своими чувствами. Слишком все серьезно. Слиш­ком.

Снова сказать тебе "прощай" и попросить не писать? Но как я стану жить без твоих писем? Они мне нужны, как воздух. Я ни­чего не понимаю, Саша! Ничего!

Отсылаю тебе это сумбурное письмо не перечитывая — боюсь, разорву.

До свидания.

Письмо двадцать первое

(Начало июля)

Здравствуй!

Получил вот твое письмо. Сижу. Читаю. Перечитываю. Действительно сумбурное. Что ж, ты — женщина, и я понимаю твое теперешнее состояние.

Прежде всего, успокойся и попытайся взять себя в руки. Ты скажешь, мне легко советовать, потому что у вас с му­жем совсем другие отношения, нежели в моей собственной семье... Да, это правда. Но со стороны всегда кажется, что у тебя все сложнее и запутаннее, чем у других. Я ведь тоже прожил со своей женой более двадцати лет. Нас многое связывает. И она никогда меня не под­водила, хотя жизнь у нее была не из легких.

Что же теперь делать, раз так вышло? Если бы твоя мама передала тебе мои письма, наша жизнь могла бы пойти по-дру­гому. И ни тебе, ни мне сегодня бы не пришлось лгать, скрывать­ся, уезжать за тысячи километров в Сочи. Не подумай, что я о чем-то сожалею. Проведенные с тобой дни (их было почти три!), сделали меня счастливым. Спасибо, милая!..

Сегодня летал вертолетом на дальний участок. В полете пробыл минут сорок. И все эти драгоценные минуты ты была со мной. Я мысленно с тобой беседовал, вспоминал мельчайшие под­робности тех сказочных дней, такие крохотные, которых ты, возможно, не заметила.

А помнишь парусник? Во мне живет какой-то мальчишеский восторг перед белоснежной громадой парусов, наполненных ветром. Изящный, стремительный корпус судна, словно летящего над волнами — и ты рядом...

На тебе было платье из полупрозрачной ткани, как бы жатой. Оно просвечивало на солнце, и вокруг тебя был золотистый ореол, а волосы развевались по ветру. Я ревновал твои волосы к ветру, потому что он беспардонно играл ими.

Алла... Любимая...

Какое наслаждение твердить твое имя. Как клятву, как мо­литву, обращенную к недосягаемой богине.

Алла... Аллочка... Дорогая...

Скажи "да" — я все брошу и прилечу. Незаменимых людей нет. В моей мехколонне есть знающие люди, которые потянут воз не хуже меня. Не могу терять тебя снова! Мысленно тут недавно пересматривал свою жизнь. И самое яркое, истинное, яростное — моя любовь к тебе. В химии есть вещества — катализаторы. Они не участвуют в реакции, но ускоряют ее. В твоем присутствии моей жизни придается ускорение, она из плоской становится стереоскопичной, получает перспективу и объемность, которых ей недостает.

Жизнь моя проходит с людьми и среди людей. Целый день я на ногах. Что-то проверяю, советую, принимаю решения, спрашиваю выполнение. Но если бы ты знала, насколько я одинок! Так обостренно я, пожалуй, никогда не чувствовал своего оди­ночества. А все потому, что ты далеко и душа моя разорвана пополам.

Каждая женщина нуждается в защите — каждый мужчина в любви и нежности.

С возрастом умнеешь, мудреешь и внутренне застываешь. Но ты — другая, и тебе это не грозит. Ты способна сочувствовать и сопереживать людям так, словно они твои близкие. С годами эта твоя способность не только не утерялась, а наобо­рот, усилилась. Со мной все не так. Если мы расстанемся — я мертвец. Я никогда не смогу тебя забыть. И мое существо­вание потеряет всякий смысл.