— Аминта, — сказал я, — кто был этот прекрасный юноша? И как он мог дышать под водой?

Все стали смеяться и обзываться, но я не обращал внимания.

— Ты сам не знаешь, так? — подначил я его. — Это дурацкая история, и ты сам ее только что выдумал.

Все снова расхохотались, и Аминта объяснил, что если посмотреть в воду, то увидишь собственное отражение.

— Что это — отражение?

— Твой образ.

— У отца есть портрет матери, — сказал я. — Ее нарисовали для него на вазе в образе Пенелопы, хотя получилось совсем непохоже. Но меня никто никогда не рисовал.

— Его и не надо рисовать, — сказал Аминта. — Он появляется сам собой. Да вот — сам посмотрись в пруд.

Я-то знал, конечно, к чему это все — я посмотрю, а они столкнут меня под воду и будут держать, пока не забулькаю. Но позже, возвращаясь домой, я поддался любопытству, остановился около поилки во дворе и заглянул в нее. И увидел в ней образ. Это был уродливый мальчишка с перекошенной рожей и большими ушами, я его возненавидел, потому что он меня напугал. Я разревелся и побежал домой, и отец спросил, что произошло. Я рассказал ему и он расхохотался.

— Ну, — сказал он, — с этим ничего не поделаешь, так ведь? Нравится тебе или нет, это лицо у тебя на всю жизнь.

— И ты не можешь сделать его получше? — спросил я.

— Это может только Зевс, — ответил он.

И я каждую ночь молил Зевса, чтобы он сделал меня красивее, и каждое утро проверял, глядя в поилку, не изменилось ли чего — нет, ничего не менялось. Очень долго я не мог понять, почему Зевс не отвечает на мои молитвы, ибо я молился очень усердно и даже принес ему в жертву своего ручного кузнечика. Затем в ослепительной вспышке понимания мне открылось, что он, должно быть, гостит у скифов или эфиопов и не слышит меня, и следует дождаться его возвращения. Я перестал молиться, а потом, видимо, как-то позабыл возобновить молитвы, потому что лицо мое осталось как было, если не стало еще страшнее.

Как бы там ни было, взглянув тогда на Федру, я испытал то же чувство — она была частью меня в той же степени, что и мое лицо, и только Зевс мог это изменить.

— Как мой сын? — спросил я, и честное слово, это был первый раз после отплытия из Афин, чтобы я о нем вспомнил. И даже вспомнив наконец, я не испытал особого интереса. Он был чем-то вроде невзрачного подарка от друга, который выставляют на видное место, только когда этот друг стучится в дверь.

— Все хорошо, — ответила Федра. — Сейчас он с кормилицей. Послать за ним?

— Нет, не надо, все в порядке, — сказал я. — Раз с ним все хорошо.

— Что-то не так, да? — сказала Федра.

— Да, — ответил я.

— Что именно?

— Дай я хоть сапоги сниму.

— В пекло твои сапоги, — сказала она нетерпеливо и я улыбнулся.

— Ногам жарко, — сказал я. — Я хочу разуться.

— Ну так снимай уже свои проклятые сапоги, если это так для тебя важно, — сказала она. — Только объясни мне, в чем дело. Я хочу знать, арестуют тебя или нет.

Я обнял ее. Чувство было знакомое, как будто она и вправду была моя. Она отпихнула меня.

— Не сейчас, — сказала она. — Расскажи, что происходит. Как ты иногда бесишь.

Я сел и стянул сапоги.

— Фракс, — позвал я, — принеси-ка мои сандалии. И я бы не отказался от куска хлеба с сыром, если найдется.

— Честно говоря, — сказала Федра, — я тебя не понимаю.

— Знаю, — ответил я.

Она сморщилась.

— Не знаю, почему я вообще с тобой связалась. Это же смеху подобно. Говори, что происходит.

Я бы и хотел сказать, но все еще никак не мог. Ничего-то у меня не получалось, как всегда. Фракс принес хлеба с сыром и я поел.

— Собираешься ты рассказать или нет? — спросила Федра. — Или мне пойти на агору и поспрашивать людей?

Я поставил блюдо и смел крошки.

— Федра, — сказал я, — что, если бы... — я не мог закончить фразу; это было не нужно и прозвучало бы смехотворно. Я собирался сказать что-то вроде: если бы мы начали с чистого листа — но разумеется, мы не могли этого сделать. Это было невозможно.

— Если что?

— Ничего, — сказал я. Я понял, что вернулся домой. — Федра, армия уничтожена.

— Что ты сказала?

— Армия, Федра, — сказал я. — Она уничтожена. Все мертвы.

Она уставилась на меня.

— Ты сошел с ума? — сказала она.

— Нет, — ответил я, — но не знаю, почему. Федра, это было ужасно. Все до одного убиты, Никий и Демосфен тоже. Всего лишь горстка уцелела.

— Я не понимаю, — сказала она. — Бога ради, объясни нормально.

— Сиракузцы победили, — сказал я. — Они разгромили нашу армию. Разгромили, перебили, уничтожили, вырезали, умертвили, ликвидировали, выкосили — нет для этого подходящего слова. Я сбежал и добрался до Катаны. Я да Аристофан, сын Филиппа. Думаю, еще несколько сот человек спаслось. Но все остальные мертвы. Я добрался до Катаны и его дотащил, и мы сели на грузовой корабль. Остальные не вернутся назад.

Какое-то мгновение я чувствовал, как это давит на меня всем своим весом — как, знаете, когда зубы болят так, чтобы вы думаете, что больше не способны вынести эту боль. Как будто Федра меня разморозила, и теперь мне суждено распасться на куски и растечься лужей, и надо было скорее вытошнить все произошедшее. Душа моя, что внутри, требовала, чтобы я все выложил ей немедленно же, как придет на ум, и тогда я избавлюсь от яда, выпущу гной из нарыва и смогу поправиться.

Ты дурак, говорила моя душа, если ты не избавишься от всего этого сейчас, пока она утешает тебя и обнимает, тебе никогда не очиститься. Но мне удалось собраться как раз на это мгновение, и загнать все слова обратно — а затем я уже смотрел на все снаружи, скорее как свидетель, чем как участник. Пока это длилось, я сжимал ее руку, но не более того, хотя мне хотелось хотелось прижаться к ней лицом и спрятаться в ее объятиях. Я понял, что вовсе не хочу избавляться от своего уникального приобретения, великой тайны, вверенной мне богом. Так скряга торопится спрятать горшок с монетами, чтобы никто его не нашел.

— Ох, Федра, — сказал я, поднимая голову и глядя ей в глаза. — Пока я отсутствовал, я навидался самых необыкновенных вещей.

Федра повела себя изумительно. Ей страшно хотелось вызнать у меня все до последних подробностей — что же еще она могла чувствовать в ее положении? Но она просто сидела рядом и ждала, пока я воевал со своей душой, и даже пока я закрывал ворота перед ней и всем остальным миром. Если бы я тогда растекся — а это едва не произошло — если бы я потерял равновесие, а она бы меня подловила, вся наша жизнь пошла бы совершенно по-другому. Именно тогда, по каким-то неуловимым жестам и словам, я понял, что она меня не поймет.

— Ты должен что-нибудь сейчас сделать? — спросила она. — Уведомить кого-то или что-то еще?

— Уже сделано, — сказал я. — Не возражаешь, если я просто посижу с тобой минутку-другую?

Она не улыбнулась и не обняла меня.

— Конечно, нет, — сказала она. — Если это я тебе нужна.

— Больше никого нет, — сказал я. — Все они мертвы.

— Калликрат?

Я кивнул. Она не произнесла ни слова. Она знала, что будь он жив, я бы поговорил с ним и все ему рассказал. Но ни осталось никого живого, кому можно было рассказть об этом — по крайней мере, до тех пор, пока мой ум не перемелет, не переварит и не трансформирует это во что-то еще.

— Пообещай, что не будешь спрашивать об этом, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Ты вернулся, ты цел, это главное.

— Я рад, что ты так считаешь, — ответил я.

— Ох, да если бы ты не вернулся, столько было бы хлопот, — сказала она, откидывая волосы за плечи. — Иски, права наследования, кому что причитается... Твои деньги арестовали бы на целую вечность, и мне бы пришлось выйти замуж за твоего ближайшего родственника. Из всех законов Солона этот самый дурацкий, — она помолчала. — А кто, кстати, твой ближайший родственник?

— Я не знаю, — признался я. — По-моему, они все мертвы.

— Я согласна на любого, лишь бы это был не тот ужасный Никомед, твой двоюродный братец, с волосатыми ручищами и без носа. Вот уж кто мне не нравится.

— Он бы тоже не пришел в особый восторг, — возразил я. — Насколько я знаю, его вполне устраивает собственная жена, а тут пришлось бы с ней разводиться.

— Ты про ту костлявую тетку с огромными бровями?

— Хавросина, — ответил я, выуживая имя откуда-то из дальних закоулков памяти. — Она, конечно, не образец красоты, согласен. Но она, по крайней мере, не тратит все мужнины деньги на ковры.

Федра бросила быстрый взгляд на пол.

— А, ты об этом, — сказала она. — И это вся благодарность, какой мне следует ждать от тебя за лучшую сделку из всех, какие я заключала? Да ты только посмотри на плетение.

— А что было не так со старым ковром, ради богов? Его бы еще на много лет хватило.

— Не знаю даже, чего я старалась, — сказала Федра. — Могла бы просто набросать на пол ветоши, как в Паллене.

— Если бы ты время от времени тут подметала, — сказал я, — тебе бы не пришлось каждые пять месяцев покупать новый дорогущий ковер.

— Бьюсь об заклад, Никомед не такой мелочный, — ответила она. — Возможно, тебе следует вернуться туда и пасть на поле битвы.

— Если бы ты тратила деньги Никомеда, как тратишь мои, он бы тебе руки переломал.

— Это только показывает, с какой низкой семьей я связала свою жизнь, — с триумфом в голосе ответила Федра. — Ты даже не представляешь, какой ты счастливчик.

— Это верно, — сказал я. — Если бы у меня не было жены, жить с которой невыносимо, я бы никогда не начал писать.

— Вот и еще один твой изъян, — сказала Федра. — Ты воруешь мои шутки и вставляешь их в свои комедии.

— Чепуха. Ты ни разу в жизни не пошутила удачно.

— Ты что же, хочешь сказать, что у меня нет чувства юмора? — сказала она яростно. — И только потому, что твои бесплодные попытки стать комедиографом не кажутся мне смешными?

— Да ты не опознаешь остроту, даже если напорешься на нее.

— В нашем доме мне это не грозит, — она хихикнула. — Разве что там, — сказала она, кивнув в сторону внутренней комнаты. — Там иногда выходит довольно комично. Точнее, почти всегда. И прежде чем ты откроешь рот, — быстро добавила она, — это не приглашение.