ЧЕТЫРЕ

На следующий день явились глашатаи сиракузцев, чтобы объявить перемирие для сбора тел, как того требовал обычай. Попутно они поблагодарили нас за огромное количество доспехов и оружия, пожертвованное нами на военное строительство Сиракуз; если у нас есть еще, они не откажутся от дополнительных поставок, несмотря даже на то, что их запасы уже превышают нужды, включая возведение полагающихся трофеев — в случае чего они всегда могут продать излишки своим спартанским союзникам.

Думаю, из-за катастрофы на Эпиполах Никий на некоторое время повредился в уме. Что касается Демосфена, то он, не будучи дураком, понимал, что у нас не осталось ни единого шанса взять Сиракузы, и лучшее, на что мы способны — это убраться домой, пока можем. Сиракузцы после победы определенно набрались нахальства и могли попробовать побить нас на море, где мы по-прежнему обладали преимуществом — чисто теоретическим. Но Никий не желал и слышать об этом — он и шагу не ступит без приказа из Афин, поскольку его, без сомнения, ожидает суд и казнь, едва он сойдет на берег в Пирее, а сам он слишком стар и измучен, чтобы искать спасения в Спарте. Кроме того, он располагал надежной информацией из Сиракуз, согласно которой олигархическая фракция (которая была по-прежнему довольно сильна) серьезно озабочена усилением демократов в результате достигнутой победы и готова оказать нам содействие любыми доступными средствами. Как Никий об этом узнал, учитывая, что после битвы прошло всего лишь несколько часов, никто понять не мог; но он был тверд в отказе отводить армию — а впрочем, говорил, он, Демосфен может делать, что ему угодно. Эти двои спорили часами, в то время как их младшие коллеги Менандр и Эвримедон вносили посильный вклад в дискуссию, время от времени заявляя: «доводы обеих сторон довольно сильны» и «меня не спрашивайте, решать вам».

Итак, мы оставались на месте, коротая время за сбором и похоронами наших мертвых. Нетрудно представить, какое это было тоскливое занятие, но почему-то на меня оно действовало гораздо менее угнетающе, чем на моих соратников. Я держался подальше от того места, где был убит Зевсик, в остальном же не отлынивая от скорбного труда, который были к тому же и физически тяжелым — это может подтвердить любой, кому довелось им заниматься. Помню, однако, что торжественной, помпезной церемонии захоронения павших героев по обычаю афинян не проводилось — мы просто выкопали несколько больших круглых ям на манер зернохранилищ и свалили в них тела; ямы оказались недостаточно глубокими, а нас уже так тошнило от всего этого дела, что мы не стали рыть дополнительные ямы, а просто упаковали павших поплотнее и насыпали сверху каменные курганы, чтобы собаки не добрались. Многие, в том числе Калликрат, пришли в отчаяние от такого решения, но мне было совершенно все равно.

Я даже поленился вышибить из Аристофана дух, встретив его на следующий день, хотя, если по чести, это был мой прямой долг. Нечего и говорить, что он с головой погрузился в организацию кампании по импичменту стратегов, целью которой являлись осуждение и арест Никия, Демосфена, Менандра и Эвримендонта сразу по возвращении домой. Такая кампания — неизбежный элемент военных действий афинской армии; часто она набирает ход еще до первой битвы, а в исключительных случаях председатель и исполнительный комитет избираются прямо в Пирее, во время погрузки на корабли. В общем, Аристофан оказался в своей стихии, прорабатывая список претензий с опытными политическими консультантами и полируя обвинительную речь; бросали жребий и ему выпал всего лишь какой-то Эвримедон, что должно было его разочаровать. Думаю, он рассчитывал на Никия или Демосфена, которых в свое время бесстрашно защищал в Театре. Так или иначе, Аристофану хватило наглости отрицать, что он вообще видел меня на поле боя, не говоря уж о том, что мое вмешательство спасло его от смерти.

Прошло несколько дней и стало казаться, что Демосфену удалось уговорить Никия — он напирал на их ответственность за жизни людей, а что касается их самих, то чему быть — того не миновать. Он выбрал правильный подход к Никию, и скоро по лагерю из надежных источников распространились слухи, что мы отчалим в ближайшее время. Ясное дело, настроение сильно улучшилось. Армия досыта наелась Сицилией в частности и Великой Пелопоннесской войной вообще; думаю, реакция была оказалась такой острой из-за завышенных ожиданий и надежд, питаемых в предшествующие экспедиции дни и превратившихся в итоге в глубокое отчаяние. Люди снова начали говорить о противнике (никто не упоминал о нем с самой битвы) и некоторые горячие головы уже заявляли, что в следующий-то раз мы покажем этим козлам. По мере того, как слухи прибавляли в достоверности, только закаленные пессимисты отказывались им верить, а лагерь возвращался к жизни и к чисто афинскому к ней отношению. Поверив, что скоро мы окажемся дома и в безопасности, люди начали говорить, что бежать вот так, поджав хвост — чистый позор, и следовало бы остаться и предпринять еще одну попытку, желательно при свете дня и определенно на море, где наше превосходство не подлежит сомнению. Они так красноречиво, в истинно афинском духе, отстаивали свою точку зрения, что убедили многих, и скоро эти речи дошли до Никия. Никий опять был сбит с толку: не является ли его долгом предпринять последнюю попытку спасти честь и доброе имя Города? Допустимо ли вообще санкционировать это позорное отступление? Предоставили ли капитаны судов еженедельные отчеты по рационам? И так далее.

Но я уверен, что мы бы все-таки благополучно отступили, если бы не затмение. Просто не повезло. Поскольку множество идиотов вбило себе в головы, что мы должны остаться и дать морской бой, затмение было воспринято как знак порицания, посланный нам Богиней. И чем дальше, тем громче звучал ропот недовольства, а Никий, вообще крайне суеверный, занервничал.

Кстати, у меня есть собственная теория затмений, и она такова. Разумеется, затмения суть знаки богов; я не хочу иметь ничего общего с богохульными гипотезами всяких дураков типа Сократа, утверждающими, что затмения — явления природные, лишенные какого-либо смысла. Но я стою на том, что солнце на небе всего одно, и когда происходит затмение, темно становится во всем мире. Следовательно, если какое-то лицо, группа лиц или народ воспринимает затмение на свой счет, то это безусловно проявление самонадеянности и высокомерия самого вызывающего толка. Нам не дано знать, является ли данное конкретное затмение знаком Геры для эфиопов или это Посейдон предупреждает одомантов о землетрясении. Вдобавок разумно предположить, что боги, пожелав что-нибудь нам сообщить, воспользуются несколькими способами одновременно: затмение, полет птиц, возможно, чудо или уродство священной жертвы — так чтобы получатели послания могли быть уверены, что оно адресовано именно им. В противном случае эта система попросту не сможет функционировать: те, кому нечего опасаться, забросят свое начинание (что бы уж они там не начинали), в то время как настоящие адресаты предупреждения вообще не обратят на него внимания, привыкнув к мысли, что большинство затмений не имеет к ним никакого отношения. Разве что у богов все организовано так, что все народы на земле попадают в сложное положение одновременно и нуждаются в предупреждении совершенно синхронно, но я думаю, что мое объяснение гораздо логичнее.

Впрочем, неважно. Афиняне восприняли это самое затмение как прямой приказ самой Афины не прекращать кампанию — и кампанию не прекратили. Нельзя сказать, что это решение вызвало всеобщий энтузиазм; лагерь погрузился в мрачную тишину, а Никий с Демосфеном созвали экстренное совещание, на котором, помимо текущих проблем, обсуждалась и воля бессмертных богов.

Сиракузцы, со своей стороны, восприняли знамение совершенно однозначно. Оно гласило — самым определенным образом — что если они не сделают решительный ход и не покончат с афинянами, покуда те стоят на коленях, то их ожидают серьезнейшие проблемы в ближайшем же будущем. Нельзя исключить, что именно это толкование было верным. Сиракузские корабли постоянно курсировали в виду лагеря, практикуясь в разнообразных морских маневрах. Мнения о качестве военно-морских сил противника в афинском лагере разделились. Некоторые, включая меня, были уверены, что они демонстрируют высокое мастерство и изрядный опыт, и что мы должны оставить всякие мысли о морском сражении. Те же, кто знал науку кораблевождения (или прикидывался, что знает), были склонны считать, что познания сиракузцев в этой области приблизительно равны таковым у их домашних животных. Как и следовало ожидать от множества собравшихся в одном месте афинян, они сумели выработать хитроумный компромисс между двумя этими крайностями, а именно: сиракузцы и в самом деле являются серьезным противником как на суше, так и на море, и неуклюжие эволюции, которые они нам демонстрировали, призваны создать у нас чувство ложного превосходства и так заманить нас в чреватую катастрофическим поражением морскую битву.

После нескольких дней тренировки они предприняли высадку малыми силами на берег у лагеря и сумели угнать большую часть нашего и так небольшого табуна. Затем, воодушевленные этим достижением, они в полную силу обрушились на нас на суше, и на море. Когда поступил приказ строится к битве, я протолкался в первый ряд, поскольку горел нетерпением проверить теорию о собственном бессмертии, которой сделался буквально одержим после ночного боя. Честно могу признаться: едва стало ясно, что сражения не избежать, всякий страх оставил меня; я погрузился в некое мрачное спокойствие, и пока мы маршировали навстречу врагу, я внезапно понял, почему. Меня невозможно убить. Я уже мертв. Я был мертв уже много дней, с самых Эпипол. Возможно, я был мертв со времен чумы, просто тогда я был слишком юн, чтобы это осознать, и не прекращал двигаться достаточно надолго, чтобы трупное окоченение взяло свое. Я изложил эти мысли Калликрату, тот посмотрел на меня очень странным взглядом и спросил что-то насчет удара по голове, который нанес мне убитый Зевсиком сиракузец, и мне стало ясно, что ему меня не понять.