Я потерял опору и повалился вниз, инстинктивно пытаясь свернуться в шар и чувствуя, что сейчас я отплачу сторицей за то что наступил тому парню на лицо. Но вся колонна вдруг остановилась, как вкопанная, и если не считать того, что какой-то дурак наступил мне на щиколотку, я отделался испугом. Замыкающие наконец осознали, что они атакованы сиракузцами и прилагали все силы, чтобы развернуться кругом. Большинству из них это в конце концов удалось после того, как они побросали копья и щиты (от которых в этой давке все равно не было никакого проку); они ухитрились остановить врагов, хватаясь за древки их копий и удерживая их на месте. К счастью, ни у кого не было никакой возможности даже извлечь меч из ножен, не говоря уж о том, чтобы нанести удар; кроме того, продвижению сиракузцев теперь препятствовал вал мертвых и умирающих. Вся эта объединенная колонна — два афинских отряда и один сиракузский — остановилась как вкопанная, без какой-либо возможности распутаться. Как будто этого было мало, позади сиракузцев возник еще один афинский отряд, который принялся с энтузиазмом истреблять сиракузские тылы точно так же, как их передние ряды истребляли наши задние.

Всей этой конструкции не давал двинуться другой отряд сиракузцев, довольно маленький, который еще раньше заблокировал путь отхода. На него наткнулись продвигавшиеся перед нами афиняне, и сейчас они пытались спихнуть его с дороги, но тщетно — мешала груда мертвых и раненых, такая же, какая защищала сейчас наш тыл. Постепенно, однако, эта дамба была прорвана одним весом давящих на нее людей, и сиракузцы частью погибли на месте, а частью побежали вниз по склону холма, сметенные с пути. Так или иначе колонна пришла в движение. Результатом этого стал, разумеется, полный и окончательный хаос — все лезли друг у друга по головам, пытаясь как можно скорее вернуться на ровную землю. Я едва успел подняться на ноги, как снова был сбит с ног кем-то, проталкивающимся вперед. Я ухватился за Зевсика, чтобы не упасть опять; к счастью, он твердо стоял на ногах и смог меня удерживать достаточно долго, чтобы я нащупал землю. Я уронил копье, но в данный момент не существовало более бесполезного предмета вооружения, и я был сердечно рад, что избавился от него. Щит я, однако, сохранил в подозрении, что он мне еще пригодится.

Не знаю, что произошло потом. Часть колонны прямо перед нами внезапно остановилась — думаю, тропа впереди сужалась, создавая бутылочное горлышко — в то время как сзади продолжали напирать. В результате мы с Зевсиком потеряли всякую возможность двигаться, а люди из задних рядом стали пропихиваться мимо нас вниз по холму. Меня охватило крайне неприятно ощущение, что враги не так уж и далеко, но что-то предпринять без риска быть затоптанным было невозможно, и потому я оставался, где был. Вскоре я получил первую возможность увидеть сиракузцев вблизи и в количестве, и это зрелище нимало меня не обрадовало. Сейчас их было нетрудно отличить от афинян — афиняне из нашего отряда рубили их, а они, в свою очередь, рубили нас. Я вытащил меч и попытался развернуть его острым концом в сторону противника, и должен признаться, что сражение было последним, о чем я в тот момент помышлял.

Тут какой-то человек — афинянин, прорывающийся вниз по тропе — споткнулся и налетел на меня, чуть не сбив с ног. Он схватился за меня, чтобы не упасть, и шлем слетел с его головы. Это был Аристофан, сын Филиппа. Не стану притворятся, что ужасно обрадовался, поскольку он чуть не вышиб из меня дух, а сиракузцы уже практически лезли нам на головы, потому что афиняне напирали на них с тылу. Я попытался отпихнуть его от себя, но он вцепился в край моего нагрудника, и некоторые время мы молча боролись; я старался оттолкнуть его щитом, а он этому препятствовал. Он держался за меня обеими руками — и копье, и щит он бросил — и, видимо, принимал меня за некий алтарь, у которого надеялся спасение. Тут мимо нас понесло сиракузцев, и один из них нацелился ударить мечом по лысой и беззащитной голове Аристофана.

По ряду причин — в том числе и учитывая интересы афинской комедиографии — я жалею, что не переключился в этот момент целиком и полностью на собственные проблемы. Ибо если бы сиракузец зарубил Аристофана, Аристофан отпустил бы наконец меня, и я смог бы присоединиться к отступлению, ничем более не сдерживаемый. Но я, как дурак, поднял меч, чтобы парировать удар, и от этого удара все мышцы в моем теле свело судорогой. Аристофан увидел, что происходит и издал оглушительный визг, который привлек особое внимание сиракузца; думаю, он бы тут же забыл о нас, если бы мой собрат-поэт потрудился держать рот закрытым. Тут, однако, он рубанул еще раз, и на сей раз целился в меня — и под корень снес мне плюмаж со шлема. Я ударил в ответ, но не достал до него. Затем Аристофан увеличил список своих прегрешений еще на один пункт — он наконец отцепился от меня и кинулся прочь, спасая свою жизнь. Я потерял равновесие и качнулся вперед, получив мощный скользящий удар краем щита еще одного беглеца, и увидел, как мой сиракузец наносит третий удар, отразить который у меня уже не было никакой возможности. Я почувствовал, как у меня мозг вспенился, когда его меч обрушился на мой шлем. Сиракузец заметил, что я все еще жив и, видимо, пришел к заключению, что я бессмертный, поскольку отказался от дальнейших попыток причинить мне ущерб, а я получил возможность поместить свой щит между его мечом и моей гудящей головой. По обоюдному молчаливому согласию, поединок на этом закончился.

В этот момент Зевсик решил вмешаться. Думаю, до этого у него были свои проблемы, и он только-только сообразил, что его обожаемому Эвполиду грозит опасность. Так или иначе, перед ним открылась долгожданная возможность спасти мою жизнь, и тот факт, что ей уже ничего не угрожало, никак не мог его остановить. Он прыгнул на сиракузца с ревом, как лев, и ткнул его копьем. Сиракузец попытался уклониться, но оказался недостаточно быстр, и наконечник копья вошел ему в лоб и вышел через затылок, выплеснув изрядную часть его мозгов мне в лицо. Зевсик рывком освободил копье, потряс им триумфально в воздухе и издал победный клич, который можно было расслышать, должно быть, на противоположном берегу Сицилии. В своем восторге он не заметил другого сиракузца, стоящего прямо за ним — по крайней мере до того момента, как тот ударил его в горло. Крик внезапно оборвался — думаю, удар рассек дыхательное горло — и Зевсик бесформенной грудой осел наземь. Сиракузец оставил копье в его теле и был сметен с тропы еще до того, как я собрался атаковать его.

Я постоял мгновение, покрытый чужой кровью и мозгами, пытаясь понять, что вообще происходит. Я не испытывал никаких чувств, кроме полной отстраненности, как будто я был невидим, подобно гомеровским богам, скользящим по полю битвы незамеченными. Каждый знает, что он, его друзья и знакомые разно или поздно умрут, и в какой-то момент это знание отступает куда-то на задворки ума, превращаясь в проблему, с которой придется разобраться, когда она, наконец, возникнет. Но каждый считает, что у него как минимум есть право получить заблаговременное уведомление, если что-то такое должно произойти, чтобы хоть как-то подготовиться. В течение ночи мне не раз приходило в голову, что меня самого могут убить, но у меня даже мысли не возникало, что это может случиться с кем-то другим: с Зевсиком, Калликратом или кем-то еще из моих друзей, и сейчас изумление от происшедшего совершенно обездвижило меня. Честное слово, понятия не имею, как я выбрался с Эпипол той ночью. Не думаю, что у меня возникли еще какие-то проблемы с врагом; я уверен, случись они, я бы запомнил. Наверное, я просто постоял там некоторое время, а потом пошагал вниз. Мой разум перестал функционировать. Не могу утверждать, что был поражен скорбью; не уверен, что это был ужас, хотя нельзя сказать, что случившееся было мне не в диковинку. Я просто не помню, что я чувствовал — как будто содержимое моего ума стерли начисто, как стирают мокрой тряпкой пометки с мраморного пола.

В конце концов, надо полагать, я добрел до лагеря. Я помню, как оказался в лагере; вроде бы, там находились еще какие-то люди. Во всяком случае, Калликрат стоял у ворот с глубокой раной над левым глазом, но вполне живой. Я помню радость, которую испытал при виде него, но только смутно; ничто, казалось, не имело тогда большого значения. Ощущение было точно такое же, как во время чумы, когда я выбрался из дома и обнаружил, что все вокруг мертвы; наверное, вид Калликрата напомнил мне о чуме. Как будто время между чумой и этим моментом было просто сном, от которого я как раз очнулся, и я снова был сам по себе, отделенный от всех остальных самим фактом выживания.

Калликрат бросился ко мне бегом — помню, он хромал, и бежать ему было больно, мне хотелось, чтобы он остановился — и яростно меня обнял. Я не ответил на объятие — просто стоял и смотрел на него.

— Эвполид!, — сказал он. — Ты в порядке?

Мне этот вопрос показался очень странным, поскольку я был очевидно бессмертен.

— Конечно, в порядке, — ответил я. — С чего мне быть не в порядке?

— Ты весь в крови, — сказал он.

— А, это не моя, — ответил я. — Это того мужика, которого убил Зевсик. Кстати, Зевиск тоже мертв. Не видать ему теперь своих пяти акров, бедолаге.

Калликрат уставился на меня.

— Ты серьезно? — спросил он.

— Конечно, серьезно, — ответил я.

— Ты говоришь таким тоном, будто шутишь, — сказал Калликрат.

— Он правда мертв, — сказал я. — Своими глазами видел, как он погиб.

На мгновение мне показалось, что Калликрат вот-вот взбесится — из-за моего бессердечия — а потом решил, что он, наверное, понимает, что я чувствую, хотя как он мог это понять, я не знал. В общем, больше мы особенно ничего друг другу не сказали; я только заметил, что рассвет очень красив и по этому поводу продекламировал строку из Гомера о розовоперстой Эос, которая всегда меня неимоверно раздражала. Я тщательно умыл лицо и руки, и помимо засохшей крови я пытался смыть что-то еще, а потом ударами камня выправил иззубренные края отверстия в нагруднике, оставленного подтоком копья, чтобы не поцарапаться о них. Копье, конечно, даже не коснулось моей кожи, да и как оно могло? Я же был бессмертным. Я пошел за своим пайком и узнал, что еще кое-кто из моих друзей погиб, но все это ничего не значило — все равно что услышать, что сильфиум в Ливии в этом году не уродился в или что-то еще столь же маловажное.