Откуда ни возьмись появился Никий и произнес речь. Он в нескольких словах описал происходящее: он приказал погрузить на корабле столько народу, сколько они могли поднять — эти люди попытаются прорвать барьер, установленный сиракузцами в устье бухты. В случае успеха они сойдут на берег, корабли вернутся за нами и все мы отправимся в Катану. В случае же поражения мы пойдем в Катану пешком.

Потом он заговорил о чести, Городе, свободе и всем таком прочем, и я почти отключился, чтобы снова заняться делом, когда кто-то закричал, что сиракузцы поднимают паруса, и мы вытянули шеи. Вдалеке у входа в бухту виднелся неприятельский флот, который казался удручающе многочисленным, распростертым по водам, как ладонь с растопыренными пальцами.

— Боги, боги! — крикнул кто-то. — Они правят прямо на них!

Он был прав. Наши корабли двигались вперед, а сиракузские расступались перед ними. Думаю, Демосфен, который командовал флотом, рассчитывал разделить противника на две части, пробить заслон и вырваться в открытое море, где у него появилась бы возможность маневрировать. Противник последует за ним, и тут он развернется быстрее, чем сиракузцы могли ожидать, и обрушится на них прежде, чем они успеют построится в боевой порядок. Это был типичный для Демосфена рискованный план, но уже было очевидно, что он не сработает. Сиракузский флот был слишком силен, чтобы его было можно вот так разметать, а наши корабли отчалили слишком поздно. Враги сжались вокруг них, как пальцы сжимают камень, и стали сбивать их в кучу. Они проделали этот маневр блестяще. По крайней мере сорок афинских кораблей оказались зажаты в середине формации, совершенно бесполезные, а вражеский флот охватил эту формацию, как сеть; девяносто их кораблей теперь сражались всего с семьюдесятью нашими, неспособными двигаться. Они были как скалы, сиракузцы — как волны. В этом ограниченном пространстве все превосходство в искусстве кораблевождения было, разумеется, бесполезно; афиняне — бойцы открытого моря, им нужны протяженные пространства для выполнения стремительных разворотов и налетов. Гавань же годилась только на что-то вроде сухопутного сражения на воде. Полагаю, Демосфен это предвидел, и именно поэтому набил корабли воинами под завязку, но и это оказалось ему не помогло — основная масса воинов оказалась заперта вместе с кораблями в центре и ничего поделать не могла. Но хуже всего был способ, который сиракузцы избрали для этой сухопутной морской битвы. Как правило, при сражении на море, корабли вцепляются в суда противника и берут их на абордаж. Сиракузцы, однако, закрыли борта своих кораблей щитами из бычьих шкур, с которых абордажные крючья попросту соскальзывали; они проходили вдоль наших судов как раз на таком расстоянии, чтобы было не допрыгнуть, и осыпали их непрерывно дождем стрел, дротиков и камней. Наши люди были бессильны; им негде было даже укрыться, поскольку палубы были забиты до отказа. И так они стояли, пока сиракузцы расстреливали их, очищая один корабль за другим.

— Кто-нибудь, остановите их! — закричали человек рядом со мной. — Это не бой, это бойня!

Некоторое время я не мог ничего понять; затем до меня начало доходить. В целом это была та же тактика, которую Клеон применил у Пилоса, когда его легкая пехота, вооруженная пращами и луками, разбила непобедимую тяжелую пехоту Спарты, которая не могла отстреливаться — за отсутствием луков. Я засмеялся, потому что казалось необычайно комичным, что наше хитроумие обернули против нас же; тут же кто-то поблизости взъярился и пригрозил зарубить меня, если я не прекращу. Я попытался объяснить ему соль шутки, но он был неспособен ее ухватить. Тем временем эскадра Демосфена сумела пробить брешь в кольце вражеских кораблей и рванула к берегу со всей возможной скоростью. Афинские корабли в центре поспешили за ними, хлынув через разрыв как вода из пробитого бурдюка; но сиракузский резерв был наготове и ударил на них, едва они выбрались из окружения; резня продолжилась еще энергичнее, покуда кольцо не прорвали где-то еще. Из-за отсутствия пространства для маневра и множества опустевших и тонущих кораблей, обе стороны лишились возможности действовать активно; возникла гигантская дорожная пробка. Я не мог избавиться от мысли о заброшенной и вытащенной на лодку сети; вместо рыбы ее наполняли корабли, они сплелись в тугой узел, они яростно бились и извивались.

Казалось, это продолжалось многие часы. Не знаю, как это можно назвать — уж точно не морским сражением. Корабли не таранили друг друга, но иногда сталкивались, и можно было расслышать треск — весла ломались, будто ветви срубленного дерева; можно было расслышать, как кричат гребцы, когда рукоятки этих весел, взбесившись, мозжат их тела. Время от времени один из наших кораблей вырывался из давки и спешил к берегу — половина весел сломана, в борту зияет пробоина, и тогда оставшиеся на берегу разражались такими отчаянными приветствиями, что можно было подумать, что этот уцелевший корабль означает всеобщее спасение. Иногда им удавалось добраться до берега, иногда его догонял сиракузский корабль и унизывал стрелами, расстреливая гребцов на веслах — тогда наше судно внезапно теряло ход или начинало ходить кругами, как птица со сломанным крылом. Третьим, несмотря на сломанные весла и пробитые борта, удавалось оторваться от преследования и устремиться к берегу — туда, где ждали их ряды афинской пехоты и спасение — выбросится на мель и продолжить путь вброд только затем, чтобы обнаружить вместо афинской пехоты сиракузскую. Они даже не утруждали себя сопротивлением или бегством и оказывались зарублены, не сходя с места. И на каждую потерю люди вокруг меня отзывались воплями и визгом, они бросались на землю и бились в судорогах, как безумцы.

В конце концов сиракузцы отошли. Как я слышал много позже, у них просто кончились стрелы. Наш флот получил возможность доползти до берега, и палубы всех кораблей до единого были усеяны мертвецами. И когда битва уже закончилась, мы вдруг увидели сиракузский корабль, гонимый в нашу сторону двумя афинскими — он слишком оторвался от основной эскадры и оказался отрезан. Эта схватка являла собой примечательное зрелище, учитывая плачевное состояние всех трех кораблей; она напоминала драку трех калек, которой я как-то был свидетелем — в них едва теплилась жизнь, и тем не менее они сражались так яростно, как будто дело происходило под стенами Трои. Пока корабли дрейфовали к берегу, все вокруг меня затаили дыхание, наблюдая за попытками сиракузцев оторваться от преследователей. Я же, должен признаться, желал им удачи; лица моряков были уже различимы, и на них читалось такое отчаяние, что казалось бессмысленным желать им смерти теперь, когда все было окончательно решено. Но на сей раз афиняне оказались победоносны и вражеское судно, после нескольких отчаянных попыток сбежать, выскочило на берег и потеряло ход. Едва это произошло, воины на берегу разразились свирепыми криками восторга, и ринулись на отмель. Через несколько минут все люди на борту этого корабля, и живые, и мертвые, превратились в груды изрубленного мяса — включая двух наших коркирских союзников, которых сиракузцы выудили перед этим из воды. Я отчетливо слышал, как они кричали об этом, но никто и внимания не обратил.

И еще кое-что. Через несколько часов после битвы я спустился на берег, чтобы набрать топляка для костра и увидел мертвое тело, мирно дрейфующее в нескольких шагах от меня. Оно выглядело знакомым, и я, охваченный любопытством, зашел по щиколотку в воду. Это был счастливый-несчастливый кузнец. В лбу зияла рана от стрелы и рыбы уже принялись за него, но это определенно был он; и, может быть, это просто смерть расслабила мускулы лица, но я могу поклясться, что он улыбался. Шагая к лагерю с дровами для костра, я пытался восстановить в памяти речь, сочиненную буквально перед началом битвы, но не смог вспомнить ни слова.

ПЯТЬ

Примерно неделю назад, как раз перед тем, как я принялся выцарапывать этот рассказ на воске — воск, кстати, нынче совсем не тот, что раньше; во дни моей молодости он не крошился и не расслаивался, как теперь, и его можно было растапливать и использовать снова многократно — я обнаружил, что не могу припомнить кое-какие детали и решил, что лучше будет их проверить; и вот я направился к лотку Декситея на рыночной площади, поискать копию книги, посвященной, как я слышал, как раз тем материям, с которыми у меня возникли сложности.. Я нашел нужную книгу и уговорил Декситея на бесплатный просмотр — вы еще не забыли, что Декситей — это тот самый удачливый предприниматель, владеющий правом на издание сего великого труда; я убедил его, что аккуратность излагаемых мной фактов в его собственных интересах — а затем, отчасти потому, что тем утром у меня не было никаких особых дел, а отчасти просто чтобы позлить Декситея, я задержался, копаясь в других имевшихся в наличии книгах; одна из них была посвящена как раз описываемой мной Сицилийской Экспедиции. И вот, пока я стоял там и читал ее, маленький старикашка (я бы сказал, моего возраста или чуть помладше, но скрюченный артритом), услышал мое чтение и подошел поближе.

— Что ты только что сказал? — спросил он.

— Это не я, — ответил я. — Так говорится в книге. Написал ее... — я вернулся к началу свитка, — ... Фейдон Лепсийский, кем бы он не был.

— В таком случае, что ты только что прочитал?

Я нашел то место.

— Он утверждает, что в великой битве в гавани между афинским и сиракузским флотами афиняне потеряли пятьдесят кораблей утопленными или разбитыми, а сиракузцы — сорок. И он ссылается при этом на слова Сикана, сиракузского командующего, который лично пересчитал остовы и которого друзья и враги единодушно называли правдивым.