Но дни проходили за днями, недели за неделями, а он не умирал. Хотя, надо признать, на лицо осунулся и стал несносно раздражительным.
Прошёл почти год.
В 1988 году Фирсовы решили отдыхать порознь. Так всё совпало. Анне Андреевне предложили двухместную путёвку в санаторий на первую половину июля. И на семейном совете было решено — тут уж Валентин Васильевич постарался, — что в Крым едут Анна Андреевна с Ленкой. Младшего же, Сигизмунда, они отдадут на месяц бабушке — благо, в её доме детишек целая куча, есть с кем играться. (Брат Анны со всем семейством перебрался в Баранов.) А сам Валентин Васильевич возьмёт отпуск в августе, так как их номенклатурная артель собиралась в августе махнуть на какое-то водохранилище, переполненное рыбой...
Как только Валентин Васильевич остался в квартире один, он всю свою энергию направил на то, чтобы зазвать Юлю в гости. Совсем для него неожиданно она почти сразу согласилась. Договорились на субботу.
Валентин Васильевич сам себя не узнавал. В пятницу он весь вечер колготился с уборкой, даже ковры пропылесосил. Заранее, ещё в четверг, заправил, как он её называл, «Солоухинскую настойку». Он давно уже понял, что Юлю надо подпоить, иначе опять всё сорвётся. Но коньяк она побоится пить, а от шампанского или сухого толку мало. А «Солоухинская» — чудесная и экзотическая вещь: три дольки чеснока да стручок жгучего перца три дня подержать в бутылке водки и получается вкуснейший крепкий напиток.
В субботу с утра он съездил на рынок за розами, украсил вазой стол в своём кабинете. Повязался фартуком жены и целый час суетился на кухне: сварганил салат из огурцов и помидоров в сметане, нарезал сервелату и пошехонского сыру, открыл баночку красной икры, наполнил одну вазочку засахаренными лимонами, другую — хорошими конфетами. А на горячее решил попозже заварить пельменей — Анна Андреевна запасла ему в морозилке пачек десять.
Валентин Васильевич волновался.
Ровно в двенадцать, как и договаривались, раздался звонок. Он, даже не скинув фартук и с мокрыми руками, кинулся открывать.
— Ужас, какая жара! — сказала Юлия, входя.
— Да, нынче лето вообще жаркое... — пробормотал Валентин Васильевич.
Они взглянули друг на друга и прыснули. И сразу напряжение исчезло. Стало весело и легко.
— Здравствуй, Юля, здравствуй! Проходи вон в кабинет, поскучай, а я сейчас...
— Нет, нет, мужчина в фартуке — нонсенс. Я помогу.
— А это — наш вопрос: всё уже готово.
И правда, уже через минуту они сидели лицом к лицу за праздничным столом.
— Что такое? — настороженно и с преувеличенной строгостью спросила Юлия, когда хозяин наливал в рюмки красивую светло-изумрудную жидкость из хрустального графинчика. — Редактор областной газеты гонит дома самогон?
— Ха-ха! Ну ты и шутишь! Этот божественный нектар сделан из государственной пошлой водки по рецепту известного писателя Солоухина...
— Вы, Валентин Васильевич, знакомы с писателем Солоухиным?
— Во-первых, — чокаясь, сказал Фирсов, — давай пить на брудершафт и перестань мне выкать. А во-вторых, я с Солоухиным знаком — во-о-он его книжки стоят, — а он со мной пока нет... Поехали?
Они пили, ели, говорили, смеялись, и Валентин Васильевич, заглядывая в Юлины глаза, с восторгом и томлением понимал — сегодня это произойдёт..
Настойка и вожделение с такой силой стукнули в голову, что Фирсов на какое-то время потерял себя, а когда вернулся в действительность, обнаружил, что они с Юлей находятся уже на диване, он целует её, лишь на мгновения отрываясь от её раскрытого рта и тут же судорожно припадая к нему вновь. Языки их встретились и уже не могли расстаться. Фирсов сильно, почти грубо гладил под кофточкой её тело, всё время натыкаясь на жёсткую застежку лифчика.
— Можно? — совсем как пацан спросил он шёпотом.
— Можно... — чуть слышно ответила она.
Фирсов рванул застежку, а потом, уже не спрашивая и не встречая отпора, принялся стаскивать с Юли кофточку, лёгкие брючки и всё остальное.
— Закрой окно, — шепнула она, не открывая глаз.
Валентин Васильевич кинулся к окну, зашторил его, начал сдирать с себя одежду и чуть не перехватил кадык галстуком. Ни на секунду он не отрывал взгляда от лежащей навзничь Юлии, от её юного тела, светящегося в полумраке, и почему-то стенал про себя: «Боже мой!.. Боже мой!..»
Наконец все преграды исчезли, Валентин Васильевич даже привзвизгнул и бросился к Юлии.
— Ребёнка не надо, — вдруг строго произнесла она в последний момент...
Это был, пожалуй, самый сладкий, самый жизненный день в жизни Валентина Васильевича. Юля ушла от него уже в девятом часу вечера...
Один только момент несколько омрачил праздник любви. Это когда Валентин Васильевич, уже сытый, снисходительный, слегка важничающий, вдруг спросил, выпив очередную рюмашку.
— Юль, можно дикий вопрос задать?.. Кто у тебя первый был, а? Ты знаешь, я уверен был, что ты — девушка и боялся этого...
Юля помрачнела и сухо сказала:
— А вот об этом не надо. А то я рассержусь.
— Вот так, да? Ладно, что ж, это — твой вопрос...
Потом, оставшись один и принимая душ, Валентин Васильевич голосил от избытка чувств и переполнявшей его мужской гордости во всё горло:
— Ла-ла-ла-а-а!.. Тру-ля-ля-а-а!..
Каково же было его изумление, когда, через день позвонив Куприковым, он узнал, что Юля накануне, в воскресенье, скорым поездом умчалась в Москву. А в почтовом ящике он обнаружил письмо: «Я считаю, что продолжать не стоит. Я уезжаю. Через три недели всё забудется. Моё решение — твёрдое».
Ни обращения, ни подписи.
Валентин Васильевич ходил неделю как чумной, пока немного не пришёл в себя...
Уже на самом въезде в Будённовск его волнительные грёзы грубо оборвал пронзительный свисток.
Мать твою так! Опять — ГАИ! Валентин Васильевич суевериями не страдал — материалист, но сегодня уж что-то больно много знаков и намёков судьбы. На этот раз он сразу выскочил из машины и заспешил навстречу надменно шествующему сержанту. (И почему это гаишники все как на подбор так королевски спесивы — учат их этому специально, что ли?)
— Что случилось, товарищ сержант?
— Это я вас должон спросить: чё случилось? Почему это вы на повороте не включаете поворот?
— Понимаете, — сразу решил брать быка за рога Фирсов, — я очень тороплюсь...
— Все торопются, все в аварию попасть хочут...
— Нет, видите ли в чём дело: я — редактор областной газеты. Вот моё удостоверение. Я тороплюсь на встречу с Павлом Игоревичем Ивановским. Он меня ждёт...
— С каким таким Павлом Игоревичем, с замом председателя горисполкому, чё ли?
— С ним, товарищ сержант, с ним — уже опаздываю.
— Так бы и говорили сразу... Я чё, не понимаю? Ехайте! — сержант вытянулся в струнку и козырнул.
Есть, есть ещё советская власть в Будённовске!
Валентин Васильевич на всякий случай подвернул к горисполкому: может, Ивановский там? И точно, несмотря на субботний день, заместитель председателя Будённовского горисполкома находился на своём служебном месте. Павел Игоревич был мрачнее ночи, он метался из угла в угол по просторному кабинету и поминутно промокал носовым платком своё мясистое багровое лицо. Был Ивановский, как и подобает начальнику, комплекции тучной и волноваться ему не стоило бы, но, видимо, обстоятельства допекли.
— Ну вот и ты! — кинулся он навстречу Валентину Васильевичу. — А я звоню — тебя нет. Пытаюсь до Анатолия Лукича дозвониться — бесполезно. Ты уже слышал? Вот влипли так влипли! Что делать-то будем?..
— Что-что! Вы-то что уж так волнуетесь? В больницу первым делом надо — может, не так страшен чёрт, как его раскрашивают...
Валентин Васильевич сам, конечно, не верил в свои утешения, но Ивановский мог впасть в истерику — ещё сболтнёт в больнице чего-нибудь не то...
Крючков лежал в отдельной палате. Укрыт до подбородка простынёй, глаза закрыты, лицо бледнее наволочки, правая рука выпростана наружу, к её локтевому сгибу присосалась серая змейка капельницы. Рядом на стульчике старушка медсестра, позёвывая, читала «Аргументы и факты». Как только главврач ввёл посетителей, она поспешно подхватилась и выскользнула за дверь.
Валентин Васильевич смотрел на Крючкова и чувствовал в груди леденящий холодок. Там, под простынёй, как он уже знал, у Виктора вместо левой руки покоился забинтованный обрубок, а может быть, даже и культи не было — одно плечо: резали уже два раза.
— Он без сознания? — спросил Фирсов главврача.
Тот нагнулся, ловко зацепил одно веко больного за ресницы, вывернул.
— Пока, к сожалению, да. А впрочем, может быть, и не пока... Он очень и очень плох. Очень. Поверьте, врачи сделали всё возможное, но... Слишком поздно он к нам обратился, страшно поздно...
— Василий Васильевич, — хрипло проговорил Ивановский. — Нам необходимо с ним поговорить. Всего пару слов... Как это сделать?
Врач вздохнул. Ему, видимо, не хотелось тревожить умирающего, но ослушаться начальства он не смел.
— Сейчас попробуем...
Доктор пощупал пульс больного, достал флакончик из кармана халата, отвинтил крышечку и подсунул горлышко к носу Крючкова. Тот зашевелил белыми ноздрями, сморщился, качнул головой, глаза его медленно раскрылись, но зрачки глядели туманно, бессмысленно. Доктор подсунул пузырёк ещё раз — это подействовало: лицо больного слегка потемнело, во взгляде замерцала мысль.
— Вы?.. — он узнал посетителей.
И Фирсов, и Ивановский нетерпеливо взглянули на главврача. Тот, напомнив, что у них минуты две-три, не больше, вышел.
— Виктор, Витя, как же это, а? — Ивановский наклонился к самому лицу умирающего и чуть было не схватил за то место, где должна была находиться левая его рука. — Да ты не бери в голову — и без обеих рук люди о-го-го как живут... А удочку и одной рукой можно держать... Правда, правда! Вон хоть у Валентина спроси... Я тебе своё японское удилище подарю, хочешь?..