Фирсов, услышав ссылку на себя, машинально кивнул, как бы подтверждая эту околесицу, а сам с ужасом думал только об одном: «Он у-ми-ра-ет! Боже мой, у-ми-ра-ет!..»

Валентин Васильевич жутко боялся смерти. Он всегда гнал мысль о собственном конце, но вот сейчас, увидев вплотную человека, жизнь которого заканчивалась, который через считанные часы превратится в ничто, в холодный пожелтевший труп, Фирсов вдруг остро почувствовал и свою смертность, свой неотвратимый конец.

«Я тоже когда-нибудь умру! Я тоже умру! — с тоской восклицал мысленно он. — Как? Когда?..»

Жить ему оставалось около пяти часов.

Крючков пошевелил фиолетовыми заструпившимися губами и что-то прошептал.

— Что? Что? — ещё ближе наклонился к нему Ивановский.

— Я... вас... всех... ненавижу... — выговорил умирающий.

Павел Игоревич выпрямился, нервно поправил спадающий с плеч больничный халат и с деланным изумлением повернулся к Фирсову.

— Вот это новости! Бредит он, что ли?

Но Валентин Васильевич в этот момент не хотел фиглярничать. Он, забыв на мгновение о страхе смерти, вдруг отчётливо осознал, что в этой нелепой кошмарной истории с Крючковым он, Фирсов, виноват больше, чем кто-либо другой. «Чёрт побери! Если он так агрессивно настроен, то что он может наболтать в горячке... Что же делать?»

— Виктор... Виктор... — приблизился Фирсов к Крючкову. — Ты не прав... Ты же совсем не прав, согласись... Никто тебя не принуждал, сам ты... Уж будь мужчиной, лишнего не говори...

Вошёл главврач и почтительно, но непреклонно потребовал:

— Всё-всё, товарищи, аудиенция закончена. Больного нельзя утомлять... — и, наклонившись к уху одного, потом другого, шепнул: — Прощайтесь...

Этим многозначительным «прощайтесь» он как бы констатировал окончательный диагноз.

Ивановский и Фирсов уже выходили из больницы, как вдруг увидели Ольгу, жену Крючкова. Они, повинуясь инстинкту, мгновенно спрятались за дверь. Какой-то больной старичишка выпучил на них глаза, но заму мэра города и редактору областной газеты было не до старого хрыча. Они проводили взглядом Ольгу Крючкову и, когда она скрылась за поворотом коридора, услышали голос главного: «Нет, нет, нет! К нему нельзя ни в коем случае!..»

— Ты торопишься? — плаксивым голосом спросил Ивановский. — Тогда хоть подбрось меня до хаты.

Уже в машине он всё охал, ахал и ныл, жалуясь на судьбу-злодейку.

— Жалко мужика, ох жалко! Да ведь сам виноват, а, Валентин Васильевич?.. А тут ещё сын-поганец кровь пьёт... Представляешь, связался со шпаной, попивать начал. Вчера день рождения его справляли, так он так назюзюкался, что блевал... Мотоцикл с меня требует, а сам уже три месяца без дела шатается, говорит, до армии отдохнуть надо... Что делать? Что делать?..

Фирсов почти не вслушивался в эти причитания. Наплевать ему было на сына Ивановского, это — его вопрос. Валентин Васильевич всей душой уже стремился на свидание с Юлей.

Живым — жить!

Было двенадцать часов без четверти.