— Что я говорил! — в отчаянии крикнул Люпин. — Он ранен!

Мушков и Марина тоже протиснулись в юрту.

— Эту стрелу, — пояснил Мушков, — должно быть, выпустил умирающий татарин! Александр Григорьевич, вытащи её!

— Во имя Господа, — сразу же громогласно возвестил Кулаков, — твоя душа будет жариться в аду, если не помолишься...

Казаки положили Ермака на шёлковый ковёр и уставились на полуобнажённых, стройных монголок. «А поп-то, видать, мужик ого-го!», — подумали они.

Рука Ермака постоянно дрожала, так как стрела, вероятно, попала в нерв. Люпин наклонился над ним, осмотрел руку и осторожно покачал стрелу. Ермак стиснул зубы.

— Ты сможешь её вытащить, старик? — с трудом выговорил он.

— Наконечник зазубренный. Надо резать.

— А яд?

— Если бы наконечник был отравлен, ты бы сейчас здесь не лежал! Яд татар сначала парализует дыхание. Всё остальное происходит очень быстро.

Ермак успокоился. Он будет жить. Рана заживёт быстро, шрамы на теле — свидетельство тому. Поход через Сибирь продолжится — на Кашлык, столицу Кучума...

Он повернул голову и посмотрел на Марину. Она стояла рядом с Мушковым в грязной казачьей одежде, а он думал о её белой коже под простыми тряпками, о твёрдой груди с медальоном между ними и представил себе, как бы она выглядела, если снять с неё слишком широкие казачьи штаны, стянуть сапоги... и оставить обнажённой!

— Тебя дать снадобье? — спросил Мушков.

— Я вытерплю, — пробурчал Ермак.

— Нужно будет сделать глубокий надрез, Ермак Тимофеевич!

— И не такое переносил, — мрачно сказал Ермак, и его поняла только Марина. — Что против этого какой-то надрез?

Люпин работал умело. Маленьким острым ножом он вырезал наконечник стрелы и оставил рану кровоточить.

— Пусть выйдет вся грязь, — сказал он. — Тело само очистится...

Священник протянул Ермаку крест, чтобы укрепить силы, но тот отмахнулся и Кулаков, обидевшись, отошёл в сторону. Снаружи слышались голоса. Говорили о том, что Ермака ранил умирающий татарин. Сотня казаков прошла по полю сражения и добила всех раненых, включая татарина, которому Марина забинтовывала ногу.

Люпин сидел на ковре рядом с Ермаком и с ужасом думал о том, что стал причиной несчастья. «Это моя вина, — думал он. — Я пришёл к Ермаку на струг, чтобы найти Марину, а он обнаружил её в объятиях Мушкова. С этого всё началось. Я беспокоился о ней, а накликал беду. Что теперь будет?»

После того как из раны Ермака вытекло достаточно крови, Люпин наложил повязку и перетянул руку. Через полчаса он удалил повязку и забинтовал рану, как опытный лекарь.

— Ты настоящий мастер, Александр Григорьевич, — сказал Ермак ослабевшим от потери крови голосом. — Ты уже диакон, а когда-нибудь станешь епископом всей Сибири!

— Аллилуйя! — проворчал стоявший сзади священник. — А я стану основателем монастыря...

— Для монголок!

— «Возлюби ближнего своего»! Ермак Тимофеевич, я придерживаюсь этих слов...

— Принесите водки! — приказал Ермак и выпрямился.

Он подозвал Марину и, опираясь на неё, медленно встал. При этом дотронулся до её груди... При виде этого Мушкова бросило в жар.

Ермак посмотрел на него и усмехнулся... Это была самая жестокая усмешка, которую Мушков когда-либо видел у своего друга.

Нескольких дней жизнь шла так, как обычно бывает после большой победы. Казаки обустроили лагерь, патрули на захваченных лошадях спустились вниз по Тоболу, пока не встретили авангард большого войска Маметкуля. Он не наступал — ждал казаков в укреплённом лагере.

Торжественно похоронили своих убитых — пять казаков и толмача: потери, о которых не стоит и говорить. Казаки переносили струги и плоты за каменистые пороги к тому месту, где их можно было спустить обратно на воду.

Мушков нашёл такое место за порогами — широкий песчаный берег Тобола.

На следующий день Ермак встретился с пленённым князем Таусаном и его всадниками. Они вместе ели жареную баранину и пили жирный кумыс. Ермак даже позволил князю выбрать девушку из семнадцати монголок гарема и подарил ему большую кожаную юрту.

— Мы же люди, Таусан, — улыбаясь, сказал Ермак. — А жизнь без женщины — это наказание. Кроме того, ты мне не враг, почему же я должен относиться к тебе, как к врагу? Я сражаюсь против Кучума, против него одного! А он пользуется вами, чтобы вы продолжали вести свою безбожную жизнь! Он правит на вашей крови!

Это была старая тактика, уже успешно применённая к князю Епанче: присоединяйтесь к нам, друзья! Мы освободим вас! Но если не сделаете это добровольно, мы будем воевать! Неужели так трудно принять решение?

Ермак сделал ещё кое-что: приказал тридцати стрелкам построиться, зарядить ружья и привязать тридцать баранов к колышкам на таком расстоянии, чтобы не достала стрела.

— Вот сила, которую никто не сможет победить! — сказал Ермак изумлённому Таусану. — В наших руках сила грома!

Он скомандовал, стрелки выстрелили точно в цель, и тридцать баранов упали замертво в степную траву. Князь Таусан закрыл лицо руками.

«Мы потеряем нашу землю, — подумал он, и его сердце сжалось от горя. — Русские захватят Сибирь. Кто может их остановить? Мы станем рабами в наших городах и деревнях. Начинается новое время — с громом и горячим, смертоносным железом...»

— Если хочешь, можешь ехать к Кучуму или к Маметкулю, — сказал Ермак после спектакля. — Мы лишь авангард! После нас Урал пересекут столько русских, что лодкам будет тесно на реках! И у всех в руках будет гром. Иди к Кучуму и скажи ему, что ему лучше покориться! Я не хочу кровопролития, если он не вынудит...

Князь Таусан был потрясён тем, что услышал и увидел.

Через три дня он поехал с оставшимися в живых всадниками вниз по Тоболу, увидел берег, где струги и плоты ждали продолжения похода, и отправился дальше к Маметкулю.

— А ты молодец! — сказал Мушков Ермаку в тот день. — У них от страха душа ушла в пятки...

— Пусть и другие боятся, — ответил Ермак и посмотрел на Мушкова пронизывающим взглядом. — Я тебе советовал умереть в бою?

— Это было невозможно, при всём желании, — усмехнулся Мушков. — Мы условились не говорить об этом, Ермак Тимофеевич.

— Речь не о Борисе, а о Марине!

Ермак ожидал, что Мушков побледнеет от ужаса, но ошибся. Иван спокойно посмотрел на друга.

— Марина мне всё рассказала, — наконец произнёс он, когда молчание стало невыносимым. — Но я понял это ещё раньше, когда ты с её помощью поднялся и коснулся груди — после того, как Люпин вырезал тебе стрелу из плеча, помнишь?

Он замолчал и поискал на лице Ермака хоть какое-то проявление чувств. Но его взгляд оставался холодным и непроницаемым. «Взгляд змеи», — подумал Мушков.

— Мы и впрямь должны поговорить об этом...

— О чем говорить? — мрачно спросил Ермак.

— Она не может оставаться твоим ординарцем.

— Почему? Что изменилось? Моего смелого и умного ординарца зовут Борисом.

— Она для тебя теперь тоже женщина, Ермак. Не будем врать друг другу.

— И это говоришь мне ты? Друг, который врал мне два года?

— Я сто раз хотел отправить Марину домой, но она не соглашалась.

— Может она так сильно привыкла ко мне, а? — злобно сказал Ермак. — Кто поймёт, что у женщины в голове? Разве они не самые загадочные существа на земле? Они нежно называют тебя по имени, ласкают тебя, а думают про другого! Покажи мне женщину, у которой нет двух душ... одна от Бога, другая от дьявола!

— Только не Марина!

— Ты уверен? — Ермак грубо рассмеялся. Он видел, что Мушков рассердился, а рассерженные люди часто забывают об осторожности...

— Она рассказала тебе, как предстала передо мной? Расстегнула рубаху и сказала: «Потрогай меня, убедись, что я не мужчина!» И когда я прикоснулся к ней, она вздохнула, закатила глаза и улыбнулась — и при этом не думала о тебе!

— Ты прикасался к ней? — спросил Мушков хрипло, почти беззвучно.

— Обеими руками!— Ермак поднял руки и сложил их в форме чаши. — В самый раз пришлись, а грудь у неё твёрдая и бархатная...

— Мне следовало бы убить тебя, Ермак, — задохнулся Мушков. — И убью, если это правда!

— Я не вру! — воскликнул Ермак. — Я обнимал Мариночку, и тут в меня попала эта проклятая стрела! Подумай сам, осёл! Попала бы стрела мне в руку, если бы я не держал её за грудь?

— Не называй её Мариночкой! — процедил сквозь зубы Мушков. Голова горела, пылающие волны ревности прокатывались по всему телу. — Она моя жена!

— Под вонючей лошадиной накидкой! На степной траве! Спарились, как мыши-полёвки! Она заслуживает дворец, и я внесу её на руках во дворец Кучума в Кашлыке, и положу на золотой диван! А потом Олег Васильевич нас обвенчает...

— Скорее она умрёт, — процедил сквозь зубы Мушков и удивился, что вообще сумел произнести эти слова.

— Она твоя добыча, ты сам так сказал. Ты забрал её из огня в Новой Опочке! — Ермак огляделся. Они стояли на берегу Тобола, вниз по реке лежали струги и плоты, охраняемые сотней. В нескольких шагах от них на береговом склоне лежала небольшая лодка, килем вверх. — Сколько лет мы знакомы, Мушков? — спросил Ермак.

— Лет двенадцать или пятнадцать, точно не могу сказать.

Он пошёл за Ермаком, который подошёл к лодке и достал из кармана три костяных кубика. Мушков пожал плечами.

— Мы всегда были друзьями, и если добыча была достаточно большой и желанной для обоих, что мы делали? Ну, скажи? — Ермак бросил кости на почти плоское дно лодки. — Разве мы когда-нибудь ссорились из-за добычи?

— Марина не золотая кружка или тюк с шёлковой тканью!

Мушков смахнул кубики в сторону.

— Мы три раза разыгрывали ногайскую принцессу, разве не помнишь? Это было на Каспии, и ты, сукин сын, всегда выигрывал! Разве я имел что-нибудь против? Честная добыча — честный выигрыш! Мушков, где твоя казацкая честь?

— Марина — не предмет для розыгрыша! — крикнул Иван. — Я люблю её! Она — моя жизнь!

— Вот поэтому я и советовал тебе умереть в бою!

Они замолчали и, прислонившись к лодке, смотрели на реку, в которой сверкало майское солнце, а казаки на нескольких лодках ловили рыбу самодельными сетями. В реке было так много рыбы, что её можно было черпать, как куски мяса из супа.