— Он переплыл Тобол. Ермак Тимофеевич, Борис — хороший пловец. Он... он мне однажды рассказывал. В Новой Опочке он часто плавал до песчаных отмелей и ловил рыбу... руками!

— Я прикажу его выпороть! — глубоко вздохнул Ермак. — У него приказ быть рядом со мной! Я не потерплю неповиновения.

— Завтра ты сможешь отстегать его изуродованное тело, — со вздохом сказал Люпин. — Что от них останется? Сам знаешь!

Ермак молчал, стиснув зубы. «Я потеряю и Мушкова, и Бориса, — подумал он и с такой силой сжал кулаки, что хрустнули суставы. — Люпин верно сказал: парень переплыл Тобол к Мушкову. Это неповиновение и смелость одновременно — ну что тут скажешь?»

— Ступай на свой струг, старик, — протянул Ермак. — И молись. Возможно, я изменю план. Скажи пушкарям, чтобы приготовились. Может быть, им придётся ночью высадиться на берег. Если мы победим, то только с «небесным громом», как называют это татары.

Люпин кивнул, и на мгновение ему захотелось обнять и поцеловать Ермака с отцовской благодарностью, но он переборол себя, перебрался на церковный струг и отправил посыльных разбудить пушкарей.

Ермак поплыл на маленькой лодке к берегу, чтобы подняться к восьмидесяти казакам-смертникам. До рассвета он хотел ещё раз поговорить с Мушковым.

Едва он сошёл на берег, как караульных повалили его на землю. Когда они поняли свою ошибку, то перепугались, но Ермак похвалил их и направился к небольшому укреплению из стругов.

Найти Мушкова было нетрудно. Ермак пошёл в направлении громкого храпа священника, с ухмылкой посмотрел на кощунственную картину — голова Кулакова лежала на лике Искупителя — и через несколько шагов обнаружил Мушкова, закутанного в накидку.

Ермак остановился и растерянно уставился на друга. Под накидкой рядом с Мушковым лежал Борис. Они лежали, обнявшись. Ермак не видел подробностей: лишь обнажённый бок Мушкова и прижавшуюся к нему, как спящая собачка, белокурую голову Бориса на его плече, и дальше лишь светлое пятно голой спины.

Ошеломлённый Ермак молча уставился на них. Он не закричал, не сорвал накидку с обнажённых тел, не достал нагайку, которую всегда носил за поясом. Его переполняло лишь крайнее разочарование своим другом. Казак влюбился в мальчика... это казалось настолько непостижимым, что Ермак даже забыл про свою жестокость.

«Я позволю им умереть, — подумал он, — умереть почётно в сражении. Мне было бы трудно повесить Мушкова и Бориса. Я не стану им помогать, когда татары их сомнут. Иван Матвеевич, как ты мог так поступить?»

Он отвернулся, подошёл к священнику и зажал ему нос. Лишившись воздуха, тот вздрогнул, сразу вспомнил, как во сне ему на ягодице выжгли слово «мир» и замахал кулаками. Но Ермак крепко держал его и прижимал к земле.

— Это я, Олег Васильевич, — тихо сказал он.

— Ермак! — успокоился священник. Он бы не вынес второго чуда с клеймом, тем более что показать его верующим было совершенно невозможно. — Что случилось? Изменился план?

— Советую тебе вернуться на струг, — тихо сказал Ермак. — Здесь ты погибнешь.

— А остальные?

Ермак промолчал, и этого было достаточно. Священник покачал головой.

— Я их священник, — сказал он. — И должен оставить их одних? Они сражаются под знаменем Спасителя. Ермак Тимофеевич, почему ты хочешь меня спасти?

— Так я потеряю трёх друзей, — ответил Ермак. Ему было трудно это произнести. — Я не знаю, что делать.

— Трёх? — спросил священник и потянулся. Далеко на востоке первый луч света скользил по ночному небу. Начинался новый день.

— Я стану одиноким волком, Олег Васильевич, кровавым и жестоким. Бог с тобой!

Ермак встал, снова взглянул на Мушкова и Бориса и прикусил нижнюю губу. «Какое извращение, — подумал он с горечью. — Вы должны умереть. Честь для казака превыше всего...»

Он вернулся на берег, сел в лодку и поплыл к стругу. Люпин уже ждал его там.

— Ты видел Бориса?

— Он с Мушковым! — отрезал Ермак. — И останется с ним!

— Так он всё-таки переплыл через реку?

— Да! Он очень торопился к своему другу!

Сердце Ермака бешено заколотилось. Его переполнила ярость. Теперь он пожалел, что сразу не застрелил Мушкова и Бориса.

— И... и ты позволишь им просто так погибнуть? — пробормотал Люпин.

— Иди на свой струг, к алтарю! — в отчаянии рявкнул Ермак. — Почему тебя это беспокоит? Ты диакон и коновал, а не казак! Оставь меня в покое, старик!

Вскоре пушкари вытащили на берег три пушки, рядом разложили ядра и бочонки с порохом и зарядили орудия. Затем разожгли огонь для фитилей, сели рядом и принялись есть солонину.

На горизонте ночь постепенно растворилась, на небе появились светлые полосы, утро скользнуло по зелёной степи, и с первыми лучами стал виден лагерь татар.

Это были юрты из дублёных шкур на длинных шестах, колышущееся море лошадей, дым сотен костров, лес копий. Князь Таусан, предводитель войска, собрал всех своих всадников. Маметкуль ждал ниже по Тоболу. Казаки увидели ещё кое-что: татары стояли лагерем не только напротив — из утреннего тумана по всему берегу появлялись юрты.

План Ермака отвлечь татар и высадиться вниз по течению стал бессмысленным. Вдоль всего берега Тобола стояли всадники Таусана.

— Отступаем? — спросил один гетман.

На стругах со священниками запели хоралы. Новый диакон Люпин стоял на церковном струге перед алтарём и с искренним усердием произносил молитву благодарения. По его дрожащим, морщинистым щекам текли слёзы.

«Моя доченька, — думал он. — Это конец. Ты знала это и стала женой Мушкова... Да благословит вас Бог!»

— Отступить? — переспросил Ермак, гордо посмотрев на гетманов. — Что это за слово, братья? Я не знаю такого слова! Только вперёд — вот казацкий характер!

Казаки высадились на берег Тобола. Растянувшись в широкую линию, всадники князя Таусана мчались на них.