Глава тринадцатая

18 марта 1584 года, в тёплый день рано наступившей весны, слишком тёплый для Москвы, царь Иван IV сидел за столом со своим другом, боярином Богданом Бельским, и играл в шахматы.

Борис Годунов принимал послов; князь Шуйский находился в своём поместье под Москвой, устанавливая контакты с другими боярами и подкупая их.

Жизнь в Москве после мягкой зимы оживала, как оживают цветы в утренней росе. Весенний день манил людей на улицы, на берега Москвы-реки, в леса или в монастырские сады, где можно погулять и помолиться одновременно.

После того как Бельский сделал сильный ход, царь уставился на шахматную доску. Партия ещё не проиграна; и не может быть проиграна, потому что Бельский точно знал, когда можно выиграть, а когда разумнее позволить царю победить. Сегодня разумнее было позволить ему победить...

Царь выглядел больным, лицо истощённым, горящие глаза запали в глубоких глазницах, губы стали ещё тоньше. Его руки слегка дрожали, когда он положил их рядом с шахматной доской, обдумывая ход.

— Мне не интересно, Богдан, — хрипло сказал он. — Я хочу подышать тёплым воздухом...

— Можно ещё поиграть, государь, — ответил Бельский. — Вы потеряли всего лишь пешку! Что такое пешка?

Царь поднял глаза, его взгляд пронзил боярина словно железный наконечник копья.

— Я потерял уже много пешек, верно? — мрачно сказал он. — Много бояр, стрельцов и сотников, много друзей! Я навёл в России порядок! Я очистил её! Но крысы снова расплодились! А души бессмертны — и добрые, и злые! Ты видел эти души, Богдан?

— Нет, государь... — хрипло ответил Бельский и посмотрел на царя.

Лицо царя осунулось, как будто мясо спало с костей.

— А я видел! — глухо сказал царь. — Каждую ночь они меня преследуют! Приходят к постели, парят надо мной и кричат: «Иван! Иван! Почему ты убил нас? Посмотри на нас: разве мы не были твоими друзьями? Самых лучших ты прогнал, остались только волки, ждущие твоей смерти!» Затем они садятся у моей постели и плачут, а я вскакиваю и молюсь, молюсь и призываю Бога простить меня! Почему ты не испытываешь этого, собака?

Иван смахнул шахматные фигуры со стола кулаком. На бледном лбу выступил холодный пот, грудь поднималась и опускалась от судорожного дыхания.

— Богдан! — захрипел он вдруг. — Богдан, ты тоже меня предал! Вокруг одни гиены, одни стервятники, которые хотят разорвать меня на куски. Годунов, Шуйский, Романов, ты... Почему Бог мне не помогает? Разве я не самый покорный его слуга?

Царь хотел вскочить, но ноги не слушались. Он упал всем телом на стол, из раскрытого рта вырвался ужасный хрип, глаза вылезли из орбит.

— Лекаря! — задыхаясь, прошептал царь. — Богдан, позови лекаря! Я задыхаюсь! Я задыхаюсь! Бог меня душит...

Он упал на пол, разорвал на груди одежду и с ненавистью уставился на Бельского. Даже сейчас, в последнюю минуту жизни, жестокость в нём была сильнее, чем человечность.

— Будьте вы все прокляты! — выдохнул он. — О Боже, Боже мой, убери от меня эти души! Они опять вернулись... Молитесь за меня...

Князь Бельский не двигался. Он стоял перед умирающим Иваном IV и ждал, сжав губы, конца великого государя.

Только когда тело царя вытянулось и жизнь в орлиных глазах угасла, Бельский подбежал к двери и крикнул лекаря.

Вздох ужаса и избавления пролетели по Кремлю. Борис Годунов опустился на колени рядом с мёртвым царём и горячо молился. Гонцы как одержимые помчались в поместье князя Шуйского, чтобы сообщить ему о смерти государя. Последняя царица, дочь Фёдора Нагого Мария, ненавидевшая Ивана за его бессилие в постели, набросила давно приготовленную чёрную накидку и направилась в церковь.

Зазвонили кремлёвские колокола, призывая присоединиться колокола всей страны.

Царь умер! Помилуй Господи его душу! На колени, люди, и молитесь о спасении его души!

Звон сотен колоколов разнёсся над Москвой. Люди устремились на улицы, заполняли площади, шли к Кремлю и опускались на колени.

Царь умер! Самого грозного из грозных больше нет, но известно ли, насколько грозным будет следующий царь? Иван IV был грозным отцом, но отцом огромной России. Молитесь... Молитесь... Молитесь...

Среди тысяч человек, стоявших на коленях перед Кремлем, оглохших от звона колоколов и пения хоров, оплакивающих смерть царя, были и Александр Григорьевич Люпин, Иван Матвеевич Мушков и Марина Александровна Мушкова. Они стояли на коленях на утоптанной земле, в том месте, где Иван IV устраивал казни, крестились и смотрели на золотые купола церквей, которые сверкали над кремлёвской стеной на весеннем солнце.

— Царь умер, — тихо сказал Мушков. — Помилуют ли теперь казаков?

— О чём ты говоришь, Иван Матвеевич? — спросил Люпин. — Разве вот уже как год ты не лучший печник Москвы?

— Тем не менее, отец, это меня бы порадовало. — Мушков повернулся к Марине. Она стояла на коленях рядом; это давалось ей с трудом, потому что она была беременна. Её лицо, обрамлённое длинными белокурыми волосами, которые она теперь убирала назад, было добродушным. Их взгляды встретились, и она улыбнулась с нежностью, от которой у Мушкова не было спасения.

— Теперь мы наконец-то свободны! — услышал он слова Люпина.

— Я хотел бы ещё раз съездить на Дон. — Мушков опустил взгляд. — Только разок. Да, я лучший печник в Москве, но я же был казаком. Теперь я самый бедный казак.

— Ты об этом сожалеешь? — спросила Марина, положив руки на свой округлившийся живот.

— Ты можешь вернуться на Дон, Иван Матвеевич. — Люпин подтолкнул его. — Ребёнок вырастет и без тебя.

— Вернуться? Без Мариночки на Дон? Отец, я хорошо чувствую себя и среди печек. — Мушков посмотрел на золотые купола церквей. Звонили колокола, народ пел молитвы, а из кремлёвских ворот потянулись священники с хоругвями и кадилами.

— Как я буду жить без жены, отец? Она мне дороже, чем табун степных лошадей...

Машков наклонился к Марине, положил ладонь на её руки, лежащие на животе, и почувствовал биение новой жизни.

— Благослови, Господи, любовь людскую, — с чувством сказал Люпин. — Что стало бы с нами без любви...