Ротерштейн был в ярости и винил во всем Себастьяна. Себастьяну же было все равно. Джин, по его мнению, мог подсластить пилюлю даже еще более сокрушительного провала. По крайней мере, до следующего дня.

Ото сна его пробудил Аберкромби, по какой-то идиотской причине вдруг решивший покопошиться в его комнатах с каминной кочергой.

− Эй, ради всего святого, прекрати бренчать этой штуковиной! – проворчал Себастьян, накрывая ухо подушкой. – На дворе май. Нам не нужен чертов огонь.

− Разумеется, нет, сэр. Простите, сэр.

К его облегчению, камердинер прекратил забавляться с каминными принадлежностями. Но стоило Аберкромби удалиться, как в спальне Себастьяна появился Саундерс и звонким голосом объявил: − Утренняя почта, сэр.

«И зачем обязательно так орать?» – с недовольной гримасой подумал Эвермор.

Не в силах выказать хоть малейший интерес к утренним письмам, он что-то пробурчал, перевернулся и вновь уснул.

Но провести весь день в постели ему, видимо, было не суждено. Он не знал, сколько еще проспал после ухода Саундерса, прежде чем покой его снова был нарушен, на сей раз экономкой.

− Доброе утро, сэр, − глубоким тягучим голосом произнесла миссис Партридж, широко распахнув дверь.

Себастьян подскочил, напуганный этими звуками, столь грубо вырвавшими его из дремы, и приоткрыл один глаз.

− Да, Партридж, в чем дело?

− Одиннадцать часов, сэр, − ответила экономка, словно бы он спросил у нее, сколько времени. – На буфете в столовой вас ожидает на подогретых блюдах завтрак. Повар собирается убрать его, говоря, что уже слишком поздно, но я пришла сперва услышать ваши пожелания.

Желудок протестующе сжался при одном только упоминании пищи.

− Никакого завтрака, − прохрипел Себастьян, поражаясь, как кому-то могло прийти в голову, что одиннадцать часов – это поздно. – Я просто хочу побыть один.

Он уже было начал переворачиваться, намереваясь вновь провалиться в сон, как экономка опять заговорила: − Я так и предполагала, сэр. Велю повару убрать со стола.

Себастьян ждал, пока закроется дверь, ознаменовав тем самым уход экономки, но этого не произошло и, собравшись с силами, он взглянул на нее через плечо.

Сей безмолвный намек послужил для Партриж достаточным поощрением: − Мы с Темпл собирались убрать комнаты, сэр.

Себастьян понятия не имел, в чем именно заключается «уборка комнат», но твердость в голосе экономки, казалось, предупреждала, что та не потерпит никаких возражений от простого хозяина дома, который, валяясь в постели весь день напролет, нарушает четко выверенный распорядок всего британского быта.

Однако Себастьяну это было безразлично.

− Партридж, − произнес он, облизнув сухие губы, − вы превосходная экономка, и я ценю вашу расторопность. А теперь убирайтесь.

Он увидел, как внушительный бюст грозной экономки неодобрительно колыхнулся, но та без единого слова удалилась к огромному облегчению Себастьяна.

Поток воды, с грохотом льющийся из труб в наполняющуюся в соседней комнате ванну, стал последней каплей.

− Ради бога! – проревел Себастьян и тут же об этом пожалел. От крика голову пронзила мучительная боль, и он со стоном прижал руки к вискам. Как только боль отступила, он немного расслабился и сел на кровати.

И тут, словно по сигналу, вошел Аберкромби.

− А, вы уже встали, сэр. Я готовлю для вас ванну.

− Да, я уже понял, − пробормотал граф, прижимая ладони к голове. – Хотя пистолет, наверное, был бы уместнее.

− Пистолет, сэр?

− Так бы я смог вышибить себе мозги и избавиться наконец от зверской головной боли, − объяснил Эвермор, затем встал, отшвырнув в сторону простыни, и сделал несколько осторожных шагов.

Невзирая на медлительность движений хозяина, камердинер оказался столь же расторопен, как и прочая челядь, а посему час спустя Себастьян уже был вымыт, выбрит и одет. Опрокинув в себя приготовленное Аберкромби особое секретное снадобье от последствий чрезмерных алкогольных возлияний – отвратительное варево из ивовой коры, перечной мяты и множества других еще более загадочных ингредиентов – Себастьян начал подумывать, что жизнь, может, и стоит того, чтобы жить. Правда, вопрос о том, чем он будет заниматься остаток этой самой жизни, оставался открытым.

Он побрел вниз в сторону кабинета и по дороге наткнулся на Саундерса, входящего в комнату с каким-то деревянным ящиком в руках. Движимый любопытством, граф последовал за ним и обнаружил, что этот ящик далеко не единственный, что успел притащить сюда лакей. Дюжина или около того похожих ящиков были свалены на полу вкупе с двумя увесистыми чемоданами.

− Что это?

Лакей наклонился, чтобы поставить свою ношу на пол.

− Последние ваши вещи прибыли из Швейцарии, сэр, − выпрямившись, объяснил он. – Мистер Уилтон решил, что вы, должно быть, пожелаете все осмотреть, прежде чем мы унесем их в мансарду.

Себастьян понятия не имел, что могло находиться в коробках, потому как всеми сборами занимался Аберкромби. Но коль скоро он дома уже месяц, вряд ли содержимое сих ящиков и чемоданов могло понадобиться ему прямо сейчас. С другой стороны, почему бы и не осмотреть их? Раз уж все равно пока нечем заняться.

Он кивнул, и лакей удалился. Себастьян снял пиджак, расстегнул запонки, закатал рукава и принялся за работу.

Чемоданы были забиты старой одеждой. В первых двух ящиках лежали книги, в третьем – различные канцелярские принадлежности. В четвертом он обнаружил свою печатную машинку.

Сидя на корточках, он рассматривал потрепанный, некогда любимый «Крэнделл». Черная эмаль была поцарапана и потерта тут и там, а перламутровая инкрустация облупилась, но в целом, он был на удивление в хорошем состоянии для машинки, на которой стучали – порой с варварским исступлением − каждый божий день на протяжении десяти с лишним лет.

Он смотрел на нее и не чувствовал ничего. Странно. Когда-то эта печатная машинка была самой ценной его собственностью, а теперь, глядя на нее, Себастьян ощущал лишь любопытную отстраненность, словно столкнулся на улице с кем-то, кто окликнул его как старого знакомого и которого он даже не узнал.

Двумя руками он вытащил машинку из ящика. Под ней находилась стянутая бечевкой, пожелтевшая стопка бумаги – какая-то старая рукопись. Себастьян застыл с машинкой в руках, уставившись на кипу страниц, угнездившуюся среди клочков соломы и изорванной мешковины, использованных для упаковки ящика.

«Очень старая рукопись», − подумал Эврмор, заметив строчки, выведенные его собственной рукой.

− «Он отправился в Париж», − негромко прочитал заглавие Себастьян. В голове шевельнулось смутное воспоминание, и он рассмеялся: – Бог ты мой.

Это был его первый законченный роман. Граф отставил машинку в сторону, вытащил стопку бумаги из ящика и тут же мысленно унесся обратно в те времена, когда написал эту книгу, когда все еще только начиналось.

То лето, после окончания Итона и до начала учебы в Оксфорде, он впервые провел за границей – в Париже. Там он мог писать, не опасаясь отцовского презрения и порицания. Когда он сидел в тамошних кафе, его перо исступленно носилось по этим самым страницам, слово за словом лилось из него, его семнадцатилетнее сердце было таким жаждущим, а написанные строки − столь шероховатыми. Он думал не о сюжете и диалогах, а лишь о том, чтобы изложить на бумаге историю, родившуюся у него в голове. Но стоило дойти до конца, как Себастьян осознал, что она недостаточно хороша для публикации. Он убрал рукопись подальше, уехал в Оксфорд, а потом и вовсе про нее позабыл.

Шел последний год его обучения в университете, когда Себастьян принялся за вторую рукопись, с куда большим старанием, нежели в первый раз. Теперь он был уверен, что каждое слово должно быть отточено, ибо намеревался преуспеть на литературном поприще и доказать, что отец не прав. На завершение той рукописи ушло три года, и все равно она не была достойна публикации, но Филипп убедил его отправить роман их общему другу Марлоу, в ту пору лишь начинавшему издательское дело. Гарри купил книгу и опубликовал – так началась писательская карьера Себастьяна.

Затем последовали другие, чрезвычайно популярные, романы с дюжиной рассказов и тремя успешными пьесами в придачу. Литературное признание вкупе с финансовым благосостоянием пролились на него дождем, и хотя отец презирал его профессию и из-за этого отрекся от него, Себастьяну надоело переживать о том, что тот подумает. Он купил «Крэнделл» и разъезжал с ним по всему миру, путешествуя и творя, он воплощал в жизнь свою давнюю мечту.

Но мечта имела цену. Новая история давалась тяжелее предыдущей. С каждым годом его творения становились все банальнее, а сам процесс мучительнее, до тех пор пока Себастьян и вовсе не смог игнорировать бесконечный парад самокритичности, до тех пор пока ему не пришлось через силу выдирать из себя каждое слово. Но потом он открыл для себя кокаин, и кокаин изменил все.

Поначалу он казался безвредным, всего лишь забавный эксперимент в одном из парижских салонов. Но позже, живя в Италии, Себастьян обнаружил, каково писать под действием наркотика, и кокаин превратился в волшебный эликсир, побеждающий разрушительную неуверенность, ставшую чумой для его творчества. С наркотиком любимое занятие опять приносило радость, писалось столь легко и волнующе, будто он вновь проживал то первое лето в Париже, а следом наступил самый плодотворный период его карьеры, ознаменовавшийся созданием еще шести романов и четырех пьес.

Эвермор не мог сказать точно, когда именно все пошло наперекосяк, когда опьяняющая радость от творчества на кокаине превратилась в зависимость от самого наркотика. Писательство из главенствующей страсти его жизни стало утомительной обязанностью, мешавшей развлекаться. Италия, вместо того чтобы служить источником вдохновения, обратилась бесконечной чередой гулянок и женщин, с эликсиром, на поверку оказавшимся далеко не волшебным.