1963
Январь — проси льда. Переход зимы.
Году начало — зиме середина. Волки садятся.
Полузимница. Полухлебница. Пополам, да не поровну.
Метель на полузимницу корни подметает.
Вкус ключевой воды. Поющие снега.
Купол черепа голый[20], высокий и совершенный, как архитектурное сооружение, геометрически выверенное, с двумя-тремя пушистыми дрожащими волосками.
Столь же точно прочерченный овальный рисунок век — овальность верхнего века точно отражена в овальности нижнего.
Математически выверенный брак.
— Нет, из вас не выйдет семейства Кюри!..
Розоватая прозрачность, перламутр, а потом остренький носик на желтоватом лице, и ничто, ничто не расскажет о былом очаровании. Никаких следов былой красоты.
Двадцать семь лет. Остренький носик. Полюбит и с остреньким!
На подножке поезда… Свадьбы не будет. Что узнала? Кусок пирога? Время в фотонном полете?.. Поющий снег… Вкус ключевой воды…
Мария Кюри ждала до тридцати лет и дождалась — страсть к науке чудесно сплелась со страстью к мужчине.
Плач Ярославны — письмо матери атомного века к мертвому мужу.
Густо закрыто облаками небо. Розовый и тусклый молочный свет. Безветрие и густой снегопад.
Снежные хлопья падают густо и прямо, без игры, медленно, вяло, покорно.
Смирение, усталость, печаль…
После снегопада вдруг безоблачное, эмалевое голубое небо над нетронутой белизной.
Воздушная пышность снегов. Еще не принастило, не умяло, не подточило, еще каждая снежинка лежит легко, почти на весу, еще каждая живет сама по себе и ждет лишь, чтобы заиграть с близким и ярким солнцем.
И снега так воздушно легки, что их не назовешь сугробами.
Снега искрятся, блестки разбегаются при каждом повороте головы.
И при каждом повороте головы то одна, то другая снежинка играет со взглядом, искрятся и разбегаются блестки.
Черные ветви деревьев густо и сильно оторочены белым, и белая оторочка повторяет все изгибы черного пышней и объемней самих ветвей.
На перилах лестниц — вторые, более высокие, отграненные пышные перила, молочно просвечивающие на ярком солнце.
На столбах забора белые нахлобучки, высокие, как боярские шапки, и на зубцах по всему забору вторые белые зубцы.
На соседней крутой и белой крыше четкие, синеватые от солнца тени деревьев ярки, как на экране.
Сверкание солнца. Голубизна. Воздушная пышность снегов. И белая пышность оторочек на всем.
Нарядный — «подарочный» — денек.
В такие дни зорнить пряжу!
Неповторимость любого дня — как радостно видеть ее.
Нынче — опаловое утро!
Синее небо на юго-востоке подернуто такой тонкой облачной пеленой, что свет, смягчаясь, свободно льется сквозь нее, и вся она светится опаловым светом.
Солнечный диск на ней ярок, но расплывчат. Слиток расплавленного светлого золота.
И медленно падают в опаловом свете крупные и редкие снежинки.
Какова основная задача современной литературы?
Эта мысль владеет мной, и я нахожу много способов для доказательства одной и той же теоремы, для одного и того же ответа много формулировок.
Вот одна из них.
Ребенку достаточно сказки о злой бабе-яге и добром мальчике с пальчике.
Ребенок растет, становится школьником, и ему уже мало бабы-яги и мальчика с пальчика…
С ним надо говорить на конкретном языке его еще маленькой, но уже сложной жизни.
Он превращается во взрослого человека, живет в наше сложное, порой парадоксальное время, и не сказка, лишь разговор, основанный на глубоком и правдивом анализе наших дней, интересен и полезен ему.
Чем взрослее человечество, чем сложней жизнь, тем больше роль глубокого, острого, правдивого исследования в работе писателя.
А вот и вторая формулировка этой же мысли.
Как ни парадоксально, но именно наша глубокая вера в совершенство нашего советского строя способствовала такому его несовершенству, как культ личности.
У некоторых из нас мечты заменяли цель, иллюзия заслоняла действительность, воображение заменяло острый анализ и точный расчет. Наука о строении социализма иногда подменялась утопией.
Огромную роль сыграло смелое решение партии разоблачить перед всем миром культ личности.
По-моему, важны в этом решении не только реабилитация невинно осужденных, но отказ от элементов иллюзий, обмана, умолчания, утопии.
К строго научному построению коммунизма, основанному на глубоком познании его противоречивых движущих сил.
Нет движения без противоречий, но, познавая их, наше общество может управлять ими.
И снова я прихожу к тому же выводу — к огромной роли исследования жизни для писателя наших дней.
Вот уже шестой год тема ареста не сходит со страниц советской печати. Это большая тема, она будет еще многие годы, я сама с горечью и болью писала об этом шесть лет назад.
И все же сегодня, повторенная без углубления и нового раскрытия, она уже кажется мне топтанием на месте. Меня всегда влечет «передний край», а это уже тема вчерашнего дня.
Есть сегодняшний день с его огромными достижениями и большими трудностями, во многом связанными с тем, что упорно внедрялось в души людей и что не так просто изжить.
Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.
Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».
Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.
В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.
Я знаю, что, несмотря на то, что со времени разоблачения культа личности прошли годы, до сих пор есть, находятся противники этого смелого шага.
Такие люди считают, что если уж нельзя повернуть историю вспять и вернуть разоблачение обратно, то необходимо хотя бы умолчать о нем.
Я не раз спрашивала себя: кто эти люди и чем продиктованы их стремления?
Иногда это мечтатели, слабые души, которым жаль своих привычных иллюзий.
Иногда это трусливые души, которых пугает смелость сделанного шага.
Иногда это чиновники, которые удобно устроились еще в те годы и которым перестройка грозит потерей удобств, тревогами.
Чаще всего это люди, которым потребность умалчивать, скрывать, недоговаривать, носить удобные розовые очки вошла в плоть и в кровь…
Весь день перемены — то крупно, слитно валит снег, метельно кружась, то разъяснивает.
На исходе март, а еще ни капели, ни проталины.
Лишь на южной стороне сугробов местами ледяная корочка.
Ветер.
Вчера составляли план садовых работ. В небогатом, но ярком цветении азалия.
Ветви орешника в вазах еще не лиственеют.
Снегопад, метель.
Крупные и влажные хлопья мечутся под ветром.
Не снегопад — снеговал!!!
Густо падают белые хлопья, крупные, тяжелые, вихрятся на лету.
Стоит перестать снеговалу, и начинают под ветром осыпаться тяжелые снежные шапки с ветвей и крыши. Осыпаются непрерывно — то хлопьями, то густой россыпью, то снежной пылью. И все еще ветви, поветья в белых шапках и в оторочке.
Белизна. Белизна…
Весь день сад за окном — будто за густым марлевым пологом. Пышны сугробы.
В полдень, впервые за много дней, чуть проглянуло солнце. И вместе со снежной опалью за окном первая капель с сосульками.
Ветер. И снег, снег, снег…
День капели.
Первый день густой, сильной капели. С крыш даже не каплет, а течет, как в дождь, — почти непрерывные тонкие струйки за окном — так рыхл снег, так силен внезапный прогрев.
Как бесконечно радостен Максим, облегчая мои мучения, счастлив каждой моей улыбкой, каждым улучшенным биением сердца, как терпелив и кроток к моим больным капризам, и весь светится, когда я зажгусь замыслом, созревшим в его чистом мозгу, или хотя бы одобрю этот замысел!
Вспоминая годы, прожитые с ним, одно повторяю: есть божественное в сердце человека!
Я гублю его — он живет в непрестанном трепете за меня, в ежедневной томительной гонке за врачами, лекарствами, кислородными баллонами, уколами. И нет у него спокойного дня. Но когда я говорю ему, что надо хоть ненадолго разъехаться, чтобы он отдохнул от меня в Дубне, где его работа, его тема, в Москве, в Сочи, где угодно, чтобы он хоть немного отдышался от этой страшной больничной, многолетней атмосферы, он стоит у кровати и твердит: «Ни на день, ни на полдня… Только рядом…»
У меня часто не хватает сил скрыть боль, сдержать болезненную раздражительность, быть терпеливой и терпимой. Моему единственному любимому и единственной радости моей, мужу моему, я так мало могу дать! Как ни страшен, ни сложен мир, но человек бывает человеком, и тогда он бог.
Вчера отцвели вишни. В цвету яблони, тюльпаны, нарциссы. Темный ирис, сирень и желтые лилии. И маки-пальмочки. Пионы по пояс — бутоны с пуговицу.
Крошечный бутон на моей любимой черной розе Гадлей. В бутонах парковые розы.
Вчера сажали космею, резеду и четвертую очередь табака.