XXX. Цепи порваны.

Когда перепуганные канаки в ужасе бросились к берегу, Дик схватил за руку Катафу и побежал через лужайку. Юноша направлялся в южную часть острова, где густые леса, перевитые лианами, дали бы им убежище и защиту.

Но не успели они достигнуть вершины горы, чтобы потом спуститься вниз, как налетел сильный ветер. Сгибая деревья, срывая листья и сбрасывая орехи, точно пушечные ядра, промчался он по всему острову.

Ветер сорвал Нана с его места и сбросил его в лагуну и вслед за ним и его шест; затем он сорвал сделанные из матов паруса стоявшего на якоре флота и унес их, как пушинки.

Дик и Катафа, низко наклонившись, едва имея силу устоять на ногах, отыскали себе убежище с подветренной стороны скалы. Здесь было совсем тихо, и они растянулись на земле и вскоре крепко уснули.

Над рифом кричали чайки, и далеко на востоке, над линией моря, горел ало–красный огонь, постепенно бледнея и переходя в беззвездную, безграничную даль рассвета.

В ту самую секунду, когда первые лучи солнца брызнули из моря на востоке, и птицы, гнездившиеся в деревьях, защебетали в ответ на крики чаек, Дик сразу сбросил с себя сон, как сбрасывают с себя одеяло, приподнялся и замахнулся на видение Ламинаи с копьем в руке, готовившегося нанести ему смертельный удар. С минуту черный вождь стоял в его воображения, точно живой, затем исчез, и глаза юноши остановились на Катафе.

Она лежала на боку, прикрыв лицо руками, но когда солнце осветило ее, она зашевелилась; затем, быстро стряхнув с себя сон, приподнялась.

Совершенно так же, как Дик, проснувшись, увидел перед собой призрачную фигуру человека с которым он бился, перед нею появился призрак Дика. Она увидела его с широко раскрытыми глазами, не видевшими ничего окружающего, протянула видению руки и закричала:

— Дик!..

Руки ее схватили действительно живого Дика — цепи табу были навсегда разбиты, чары колдуньи Джуан были теперь уже бессильны перед юностью, жаждавшей жизни и счастья.

Они вскарабкались на согретую солнцем скалу.

Огромная ширь прилива шла по Тихому океану, зеркально гладкому, точно ветер и не дул ночью, и ничто не напоминало о пронесшейся бешеной буре, кроме нескольких сломанных в лесу деревьев и стоявшей носом вверх пироги на рифе.

Здесь, сидя высоко над островом, точно птицы, Катафа и Дик могли рассмотреть тысячу квадратных миль синего Тихого океана, от безграничного севера до дальнего бледного пятна на горизонте, указывавшего на местоположение острова Таори.

Несколько незрелых кокосовых орехов были занесены ветром прямо на скалу. Юноша принес их, и они выпили их содержимое. Ни тот, ни другой ничего не ели со вчерашнего дня, но Дик не имел ни малейшего желания возвращаться в дом, не убедившись, что враги исчезли. Он хотел сначала исследовать и осмотреть остров.

Сказав Катафе, чтобы она не сходила с вершины горы до его возвращения, Дик соскользнул вниз и побежал к лесу.

Выбравшись из–под широких, похожих на фартуки, листьев хлебного дерева, Дик внезапно остановился.

Путь ему преградил коричневый голый человек, стоявший на четвереньках. При пляшущих лучах солнца, то появлявшихся, то исчезавших, в то время как ветерок шевелил листья над головой, человек, казалось, двигался, в действительности же он был мертв и в этом странном положении поддерживал его сгнивший пень, на который он упал. Окоченелость, наступившая моментально под влиянием яда копья, поразившего его, придала его членам твердость дерева.

За этим человеком стоял другой, крепко охвативший ствол дерева, с откинутой назад головой и тонким, словно тросточка, копьем в плече. Перед тем, как упасть, он ухватился за дерево, да так и закоченел; держась таким образом за ствол, с почерневшим лицом и раскрытыми глазами и ртом, он как будто дико озирался, отыскивая поразившего его врага.

Дальше люди лежали кучами, поодиночке, парами, на спинах, с раскинутыми руками, сжав друг друга в смертельном объятии, полускрытые деревьями, колючими кустами и папоротниками. Тела их уже успел покрыть лесной сор, птичий помет, листья, лепестки цветов.

Когда Дик быстро проходил мимо, он сразу понял, что бояться больше нечего: все люди, лежавшие здесь, были мертвы.

Когда он вышел на южный берег, то увидел три пироги, выброшенные на песок. Две из них лежали на боку, одна вверх дном с разбитой кормой; дальше на рифе торчала четвертая в той позе, в какой он ее видел с вершины горы.

Осматривая пироги, Дик убедился, что они построены совершенно так же, как пирога Катафы. Старая разбитая пирога врезалась в его память со всеми своими подробностями; ничто не отличало ее от лежавшей теперь перед ним, кроме размера и количества весел, необходимых для гребли на ней. Юноша осмотрел сломанную мачту и единственный парус, не сорванный ветром с пироги. Парус был совершенно таким же, как парус Катафы.

Затем, когда он отвернулся от пироги, взгляд его остановился на чем–то, выброшенном волнами на песок. Он нагнулся и поднял свою находку. Это был Нан — голова Нана, которую ветер сбросил в лагуну, а лагуна возвратила пескам. Нан был в ужасном, растерзанном и избитом виде, но все же Нан… Дик положил голову божества на кучу горячего песка и пошел искать шест, на котором она была укреплена.

Вскоре он нашел и его и снова водрузил Нана на южном мысе острова.

Затем Дик вдруг побежал под деревьями по берегу лагуны. Пироги, паруса, мертвые враги, даже сам Нан, — все было позабыто, — Дик вспомнил, что сегодня еще ничего не ел и вдруг почувствовал сильный голод.

В доме имелась готовая пища: сохраненный им краб, немного печеной рыбы и таро, а ближайший путь к дому лежал вдоль берега лагуны. Добежав до дома, Дик вытащил провизию из тайника, в котором запрятал ее, чтобы предохранить от крабов–разбойников, и с жадностью стал уничтожать ее.

Катафа, наверное, была не менее голодна, чем он, но голод заставил его позабыть об этом, хотя он и не думал о ней все время, пока ел.

Наконец, он вернулся к ней, карабкаясь по горному склону с завернутыми в большой лист остатками провизии. Катафа лежала под прикрытием скалы, погруженная в глубокий сон. Положив лист на землю, Дик сел возле нее.

Спокойная жизнь двух юных счастливых существ снова потекла на Острове Пальм.

Иногда по вечерам, когда они сидели под звездным небом, Катафа рассказывала Дику о своем родном острове. Казалось, будто говорит сам остров Таори и рассказывает о себе. Она рассказывала ему о Нанауа и о вожде Ута–Мату, таком старом, что кожа его начинала шелушиться и от нее отпадала белая чешуя. Она рассказывала Дику, что на Таори нет ничего, кроме рифа…

Дик на это смеялся коротким резким смехом. Как это на острове нет лесов, — он не мог себе этого представить.

Но Катафа уверяла его, что на ее острове не было ничего, кроме рифа, настолько большого, что взгляд человеческий не мог окинуть его. С одной стороны расстилалась лагуна — спокойная вода, с другой — море. Если бы кто–нибудь пожелал обойти остров пешком, пришлось бы идти несколько дней, прежде чем вернуться обратно к проливу. По меньшей мере два дня потребовалось бы на подобное путешествие и пришлось бы ночевать под звездным небом, без кровли над головой. Лагуна была так широка, что заключала в себе все звезды, даже Великий Дым (Млечный Путь), и луна, путешествуя всю ночь, не могла перерезать ее.

Затем, голосом более отдаленным и точно сообщая секрет, девушка говорила, что на Таори нет никаких деревьев, кроме пальм.

Во всех этих разговорах не было ни слова о самой Катафе или о заклятии, наложенном на нее колдуньей Джуан (Катафа и сама едва знала значение этого заклятия), или почему в течение многих лет она прожила на свете среди людей, точно тень среди теней, или каким образом она была пробуждена от него Диком. Однако в глубине ее сердца загорелся огонек, озаривший что–то смутное и чудовищное, называвшееся колдуньей Джуан.

Катафа никогда не указывала Дику, где лежал ее остров, только намекая, что где–то есть место, откуда она прибыла, и где не было ничего, кроме моря, рифа и лагуны. Этот рассказ запечатлелся в памяти юноши и соединился со смутными воспоминаниями о рассказах Кернея, говорившего, что где–то на юге лежит остров, откуда прибыла девушка.

Как–то раз Керней даже показал ему пятно на южном горизонте, сказав, что там лежит другой остров, и что девушка, по всей вероятности, приплыла оттуда, но этот разговор почти изгладился из памяти Дика.

Однажды утром, приблизительно с месяц после высадки туземцев Таори, Дик, закончив парус для шлюпки, стоял у своего маленького суденышка. Катафа сидела в шлюпке, готовая отчалить, но вместо того чтобы присоединиться к ней, он сделал ей знак выйти на берег и, сказав: «Пойдем!» — направился к деревьям. Она последовала за ним через лес, на вершину горы. Там он стал на самый южный конец большой скалы и указал к югу через озаренное утренними лучами море. Она посмотрела, но ничего не увидела.

— Я ничего не вижу, Дик, кроме воды и ветра на воде и морских птиц на ветру… Ах! Вот там?.. — Глаза ее уловили пятно.

— Таори! — заявил Дик.

Девушка стояла с развевавшимися по ветру волосами, не отрывая глаз от светлого пятна, которое стало расти и расширяться в ее воображении, пока песня рифа не зазвучала у нее в ушах и она не ощутила свободы бесконечного простора моря и неба. Все, о чем она тосковала, лежало там, а все, что она любила, стояло возле нее.

— Как я хочу снова видеть Таори! — вырвалось у девушки.

Она не могла знать, что в сердце Дика шевелилась жажда приключений, движения, перемены, стремления к новизне. Он и сам едва сознавал это. Мысль, пришедшая ему в голову, пока еще едва оформилась или, оформившись, еще не развернула крыльев.

Они покинули вершину горы и спустились через лес почти молча. Можно было бы подумать, что они поссорились, если бы его рука не лежала на ее плече.