I. Подарок моря.

Стройная и изящная, блистая на солнце своими белоснежными парусами, шхуна[1] «Раратонга» вышла одним майским утром из порта Сан–Франциско и отправилась с грузом товаров на Маркизские острова.

В первые дни она шла хорошо. Дул попутный ветер, и судно сделало легко и незаметно, словно шутя, около семисот миль. Потом вдруг ветер упал, и паруса беспомощно повисли. Океан и воздух словно застыли. Бушующие волны превратились в тихое озеро, и только изредка зеркальная поверхность его покрывалась мелкой рябью.

Однако через два дня к вечеру снова подул легкий ветерок, и паруса надулись. Капитан шхуны Лестрендж стоял на палубе и смотрел в бинокль.

— Что это? — вдруг обратился он к штурману[2] Станнистриту, опустив бинокль и заслоняя глаза рукою от солнца.

— Где?

— Да вот там… — Лестрендж указал на отдаленный крошечный, едва двигавшийся в море предмет.

Штурман взглянул в переданный ему бинокль.

— Это крошечная пустая лодочка, плывущая по течению…

— Да, — подтвердил один из матросов, — но она не пустая, в ней что–то есть, или даже кто–то…

— Может, она нуждается в нашей помощи, ее надо нагнать, — сказал капитан.

Шхуна изменила свой курс и направилась к лодке. Достаточно приблизившись к ней, шхуна остановилась. Был спущен вельбот, куда сел капитан и пятеро матросов. Несколько дружных взмахов весел — и вельбот уже касался кормы лодки, над которой, чуя добычу, вились хищные чайки.

Странное зрелище представилось морякам. На дне крохотной лодочки лежало двое взрослых полуголых людей — совсем юные мужчина и женщина — и между ними голенький ребенок, которому было не более двух лет. Женщина держала в руке ветку с засохшими, красными «беспросыпными» ягодами[3].

— Мертвые? — полувопросительно сказал матрос Ян.

— Нет, они, кажется, дышат…

— Ребенок, во всяком случае, жив, — сказал штурман.

Он наклонился вперед и осторожно вынул ребенка из похолодевших рук матери. Мальчик был теплый и слегка пошевелился, когда Станнистрит передавал его рулевому.

— Кто бы это мог быть, — задумчиво проговорил Лестрендж, — судя по лицам, это совсем не канаки, да и шлюпка[4] их американского образца… — И вдруг перед ним живо всплыла история о «пропавших детях», слышанная им много лет тому назад. Капитан одного из суден потерял в Тихом океане шлюпку с матросом, племянницей Эммелиной и сыном Диком и так и не нашел их. Уж не были ли это те дети, выросшие, имевшие уже своего ребенка и найденные, по странной игре судьбы, уже мертвыми…

Тела мужчины и женщины были обернуты в чистые простыни и спущены в море, а ребенка взяли на шхуну.

К утру попутный ветер усилился, и «Раратонга» неслась на всех парусах, взбивая отражавшую звезды воду в белоснежную пену.

Боцман Боуерс стоял у рулевого колеса, когда Лестрендж, капитан шхуны, вышел на палубу.

— Ребенок хорошо себя чувствует? — спросил Лестрендж.

— О, мальчик чувствует себя прекрасно. Он просыпался ночью, и я дал ему чашку сгущенного молока с водой. Теперь он на задней штирбортной[5] койке и опять крепко спит.

Было уже совсем светло. Ветер — мягкий, но свежий — надувал паруса, казавшиеся золотыми в горизонтальных лучах восходящего солнца.

Лестрендж погасил огонь на нактоузе[6] и стал ходить взад и вперед по палубе. Вдруг он услышал голоса ребенка и Боуерса, который разговаривал с мальчиком.

Минуту спустя Боуерс появился с завернутым в одеяло младенцем, которого он нежно прижимал к себе своей огромной рукой.

Упитанный, загорелый до черноты, рыжеволосый мальчик громко смеялся и совсем не походил на взятого накануне на борт измученного ребенка.

— Он оттаскал меня за бороду, — сказал Боуерс. — Он силен, как бык, даю слово! Ну, вот, убирайся от меня и поиграй на солнце, как ты привык!..

И он вытряхнул голого младенца из одеяла на палубу.

Все матросы, даже сменившаяся вахта, окружили ребенка.

— Ну же, — кричал Боуерс, — разойдитесь, друзья, и лучше примитесь за дело. Джим, принеси–ка мне старую жестяную купальную лоханку из камбуза[7] и вели Дженкинсу прислать нам полотенце.

Боуерс наполнил лоханку зачерпнутой ведром морской водой и начал намыливать и тереть ребенка губкой. Керней, длиннолицый, неуклюжий морской волк, стоял возле него с полотенцем. Остальные наблюдали на некотором расстоянии.

— А как его зовут? — спросил вдруг Джим.

— Как его зовут! — рассердился Боуерс. — Как же могу я знать, как его зовут? У него нет имени…

Но матросы не унимались.

— Как тебя зовут? Как звали его отца, капитан?

— Если не ошибаюсь — Дик, — да, припоминаю, именно Дик…

— Дик… — подхватил знакомое слово ребенок и засмеялся. — Дик!.. Дик!..

— Так тебе и быть Диком, — сказал Боуерс и, в последний раз выжав губку, добавил: — Ну, а теперь подайте–ка мне полотенце… Вот и готово дело!

Он закончил обтирание и отпустил ребенка, который сейчас же направился к Джиму, почему–то избрав его из всех присутствовавших, обнял его ноги своими маленькими пухлыми ручками и посмотрел вверх в его лицо.

— Итак, твое имя Дик, да? — спросил Джим, отцепляя крошечные ручки и поднимая ребенка на руки, — а как твоя фамилия? Скажи мне твою фамилию, или я выкину тебя за борт, сейчас же выкину тебя за борт…

Матрос стал подбрасывать мальчика на руках, делая вид, что хочет бросить его в море.

— Эм… — закричал Дик, в памяти которого теплые руки Джима, вероятно, смутно пробудили имя его матери Эммелины, так часто подбрасывавшей его. — Эм, эм!

— Ну, и будь Дик Эм, если тебе это нравится, — решил Джим, усаживая мальчика к себе на плечо и отправляясь искать Дженкинса и сгущенное молоко.