XXXI. Рабовладельческая шхуна.

Если бы Дик и Катафа, стоя на горе, обратили взгляд к северу, они могли бы увидеть далеко на горизонте едва заметный только с этой высоты парус, белый, как крыло чайки, — парус первого торговца сандаловым деревом, зашедшего в эти воды.

Была чудесная тропическая ночь, вся проникнутая величием и красотой лунного света и полная тишины и покоя. Ветерок, дувший с моря, утих. Все было безмолвно и неподвижно. Едва уловимо доносились с лагуны вздохи прибоя, да изредка слышно было, как сухой лист падал на крышу да сухопутный краб–разбойник проползал по отвесному дереву или стене.

Дик уже давно спал крепким сном здорового, уставшего за день человека. Катафа — лежала неподвижно, в своей любимой позе на спине, заложив руки за голову. Она мечтала о своем возвращении на родной остров.

Но что это? Она подняла голову и, опершись на руку, стала прислушиваться.

К голосу прибоя вдруг примешался непонятный, слабый и невнятный шум, как будто отдаленные звуки многих голосов. Откуда же он доносился? Порой казалось, что с моря, порой — что из леса.

Катафа не могла понять, что это, и решила разбудить Дика.

— Дик, Дик, слышишь?

В этот момент раздался новый звук, уже определенно доносившийся с моря, с западного, внешнего берега. Это был какой–то низкий длительный грохот, так же внезапно кончившийся, как и начался. Это был грохот якорной цепи причалившего судна.

Сон в одно мгновение, как легкое летнее облачко, слетел со спящего юноши. Через минуту Дик был уже на ногах.

— Что это? — спросила испуганная Катафа.

— Не знаю…

— А перед этим слышны были голоса, но я не могла тебя добудиться.

Катафа стояла рядом с Диком, вытянув вперед голову, прислушиваясь.

Но непонятные звуки больше не повторялись, тишина снова воцарилась вокруг, опять не слышалось ни звука, ни вблизи, ни вдали, в лагуне.

Дик простоял минуту без движения, прислушиваясь, затем медленно подошел, весь освещенный лунным светом, к дому и взял стоявшее у его стены копье для ловли рыбы, которое всегда сопутствовало ему во время путешествий по острову. Он молча, как бы боясь, что их кто–нибудь услышит, кивнул Катафе.

Они прошли через полянку, окружавшую их хижину, всю освещенную ярким лунным сиянием, превратившим ночь в светлый день, и погрузились во мрак густой чащи деревьев.

Дик пробирался впереди, Катафа за ним, раздвигая ветви, разрывая вьющиеся растения, останавливаясь, прислушиваясь, принюхиваясь к воздуху, как это делает охотничья собака.

Дик держался направления вдоль берега, и вскоре между листьями деревьев засверкала вода лагуны, залитая яркими лучами луны. Когда они пробрались совсем близко к берегу, красные проблески света показались между листьями.

Дик, наконец, раздвинул ветви и выглянул на песчаную отмель.

На берегу был разложен большой костер, который освещал красным отблеском береговой песок и стволы росших тут же кокосовых деревьев.

Вокруг огня двигалось около полудюжины малорослых, почти совсем голых людей, с блестящей черной кожей, сверкавшими белыми зубами и ярко–белыми выпученными белками. Они суетились, подкладывая в костер хворост и приготовляя пищу.

Катафа придвинулась ближе к Дику и прижалась к нему. Темнокожие полуголые люди, копошившиеся вокруг костра, поразили ее. Она никогда не видела таких лиц и таких людей. Она не могла не признать их сходства с канаками ее острова, но ее земляки, на судьбу которых европейцы еще не успели наложить свою руку, всегда держались спокойно и с достоинством, как чувствует себя каждый свободный и независимый человек.

Во всех же движениях этих черных рабов сквозила, — Катафа не могла бы выразить словами, но почувствовала это, — робость, забитость и страх.

Их жалкие, согнувшиеся фигуры, их движения, их спины, покрытые еще не зажившими рубцами от плетей и палок, их шеи, со следами цепей, красноречиво говорили о многом… Они вздрагивали и с ужасом оглядывались на каждый окрик своих повелителей. Далеко обходя группу белых людей, они сгибались от этого слепого, животного страха, как бы заранее уклоняясь от побоев.

Канаки острова Таори, благодаря примеси меланезийской[42] крови, правда, не были красивы, но самый безобразный из них мог бы назваться красавцем в сравнении с ними. Вывезенные с Ново–Гебридских[43] островов, голые, с разорванными ушными раковинами и полусогнутым телом, они казались более похожими на обезьян, чем на людей.

В то время как Катафа с любопытством и ужасом оглядывала чернокожих, все внимание Дика было приковано к другой группе людей, белолицых, рыжебородых, причесанных, бритых и одетых в европейский костюм, как одевался Керней.

Одни из них сидели на корточках, остальные полулежали. Перед ними стояла бутылка и несколько скорлуп кокосовых орехов, которые, видимо, заменяли им стаканы. Время от времени один из них брал бутылку и наливал ее содержимое в скорлупы. Тогда то один, то другой кричал какие–то резкие, пронзительные приказания чернокожим, от которых те еще больше пугались и сгибались еще больше, точно ожидая удара, а иногда, когда они проходили близко, белые ударяли протянутой ногой в сапоге по голому черному телу.

Странное волнение наполнило душу Дика…

Смутное воспоминание детства, давно позабытые впечатления промчались в его душе.

Перед ним ясно встал образ Кернея, лица Джаксона, Джима и других матросов экипажа корабля, на котором он когда–то нашел приют. Отдельные слова и восклицания этих людей на берегу долетали до него, и вдруг с какой–то непонятной живостью и силой он вспомнил родную речь, на которой уже редко говорил со времени появления на острове Катафы и на которой совсем перестал говорить со дня смерти Кернея.

Названия, означающие берег, лагуну, остров, все окружающее, те названия, которыми Керней обозначал все это, всплыли перед ним. Диком овладело страстное желание пойти сейчас же к этим людям, близко подойти и посмотреть, похожи ли они и лицом на Кернея, заговорить с ними на их и его языке.

Но так же внезапно Дика, привыкшего к уединению, охватила робость — Дика, не знавшего страха перед чудовищной коброй и гигантским осьминогом, — и он решил отложить свое знакомство до завтра.

— Вон в лагуне стоит их судно, — указала Катафа. — Откуда они приехали?

— Не знаю… пойдем домой! — хрипло, стараясь скрыть свое волнение, произнес Дик, увлекая ее в чащу.

— Слышишь? — спросила Катафа.

Она проснулась с первыми лучами солнца и услышала какие–то глухие звуки, доносившиеся с берега, подхватывавшиеся и разносившиеся эхом по всему острову.

Это приехавшие купцы принялись за работу. Рабы подрубали и валили драгоценные сандаловые деревья, ради которых судно и заехало на этот остров. Глухие удары раздавались один за другим и делались все ближе и ближе, становились все отчетливее и яснее. Оттуда же стали доноситься и окрики белых и голоса чернокожих.

Дик развел костер, Катафа стала готовить завтрак. Она положила испечь плоды хлебного дерева и рыбу и подала завтрак на двух широких листьях. К этому же она присоединила еще бананы и кокосовые орехи.

Дик ел, но молчал, прислушиваясь к рубке леса, думая о белых. Его опять неудержимо влекло к ним.

Катафа принялась за уборку, а Дик взялся за свое неизменное копье.

— Я пойду туда… Посмотреть, что там делается, — сказал он, — а ты иди в чащу, где спрятана лодка, и жди меня там.

Затем он быстро зашагал по направлению к западному берегу. Он, как и вчера ночью, прошел через чащу деревьев и лиан, раздвигая ветви и внимательно оглядываясь по сторонам.

Выйдя на узкую, протоптанную им и Катафой тропинку, ведшую к берегу, он увидел, что прямо на него с берега шел большой рыжебородый человек. У него было круглое, белое, с ярким румянцем, веснушчатое лицо, маленькие хитрые глазки и ярко–рыжая бородка. В руке он держал хлыст и стегал им вправо и влево, сбивая верхушки поросли.

Четверо черных, безобразных и согнувшихся чуть не вдвое людей следовали за ним.

Дик быстро, с ловкостью пантеры, шмыгнул в заросли и теперь рассмотрел их черные курчавые головы, их безобразные, лоснящиеся лица с толстыми губами и сверкавшими белками глаз, с украшениями в носу и ушах, а также какие–то страшные непонятные следы на шее. Это были следы цепей, но Дик не знал этого. Спины их носили следы ударов плетей и еще не зажившие гноящиеся болячки.

Рыжебородый ходил от дерева к дереву и что–то указывал неграм, покрикивая и иногда похлестывая подвернувшегося ему того или другого из них.

Дик, незамеченный, наблюдал за ними, и когда белый, оставив черных на работе, вернулся к месту, где ночью был костер, Дик последовал за ним.

Судно, как и вчера, тихо покачивалось на чуть шевелившихся водах в лагуне, а на берегу сидели еще два белых человека. Пришедший с раздражением стал что–то говорить им. Дик не мог разобрать всего, что он говорил, понял только, что дело шло о каком–то беглеце, и большой рыжебородый грозился проучить этого беглеца.

Дик выжидал, пока они успокоятся, чтобы выйти к ним. Вот он уже делает движение рукой, раздвигает ветви, чтобы выйти и появиться перед ними.

Но в это мгновение страшная процессия появляется перед белыми купцами.

Оттуда, откуда доносился шум падавших деревьев, вышел чернокожий, поддерживаемый двумя другими. Его вели, так как он сильно хромал от колючки, впившейся ему в ступню. Его подвели к белому с рыжей бородой.

Белый затопал ногами, видимо, в страшном раздражении и ударил негра палкой по лицу.

Тот тихо и жалобно вскрикнул, пытался закрыться рукой, но удары сыпались на него, и на лице показалась кровь. Не смея избегать ударов, он извивался, как волчок, всем телом, издавая дикий вой. Наконец, он упал на землю. Он пытался подняться, но новый удар сшиб его с ног.

— Еще, еще подбавь, пусть он знает, как бегать от хозяев! — раздался ободряющий голос одного из белых.