— У вас есть авторучка? — тихо спросил редактор где-то сбоку.

— Есть! — ответил Курганов и размашисто подписал все четыре экземпляра договора.

«И все-таки ты авантюрист, Курганов, — пряча ручку в карман, сказал он сам себе. — Не надо бы тебе подписывать этот договор. Не надо было бы тебе вообще ввязываться во всю эту историю. Не надо… Но теперь уже поздно. Поздно».

В половине пятого, стоя в автомате на Невском Олег крутил телефонный диск, набирая уже выученный наизусть номер. Номер все время был занят. «Матери, наверное, плохо, — подумал Олег, — врачам звонят».

Он прошелся по Невскому. Зашел в один автомат. Опять занято.

А может быть, не надо сейчас звонить? Может быть, там сейчас не до него?

А может быть, наоборот? Нужно помочь — достать редкое лекарство, вызвать профессора?

Автомат. Номер.

— Алло?

Ага, прорвался наконец.

— Попросите, пожалуйста, Римму.

Пауза. (В чем дело? Может, не туда попал?)

— Будьте добры Римму.

Молчание. В сердце у Курганова оторвалась льдина.

— Алло, можно будет Римму?

Странный какой-то женский голос. Напряженный, неестественный.

— А кто ее спрашивает?

— Ее спрашивает Курганов.

— Она… ее… Ее нету…

— Как нету?.. А где она?

— Она ушла.

— Как ушла?.. Куда ушла?

— Не знаю.

— Да этого не может быть!

Молчание.

— Мы же договорились с ней о звонке, она ждала меня!

Молчание.

— Алло, алло, девушка!..

— Простите, вас зовут Олег?

— Да. А с кем я говорю?

— Это ее сестра. Римма просила вам передать, чтобы вы больше не звонили. До свиданья.

— Что, что?!

Ту-ту-ту…

Курганов пошевелил ногой, потом другой. Вытянул ноги. Ощутив подлокотники кресла, откинул назад голову — на спинку кресла. Открыл глаза.

Желтый купол Исаакия, ярко освещенный снизу прожектора, близко и выпукло мерцал в окне. Сплю я или нет, подумал Курганов и закрыл глаза. Купол исчез. Значит, не сплю, понял Курганов и открыл глаза.

Он сидел в кресле около самого окна. Как он очутился здесь? Почему так близко от окна стоит этот Исаакий? Кто построил этот проклятый собор рядом с гостиницей? Почему его не сломали, когда подряд сносили все церкви и храмы?

Собор падал в окно. Желтый купол кренился из стороны в сторону… Траурная, мавзолейная колоннада купола двинулась вперед, вздрогнула, рассыпалась…

Что со мной, испуганно подумал Курганов, почему я здесь, у окна?

Он посмотрел на часы — половина третьего. Кажется, что-то произошло с ним. Но что именно? Ах да…

Вчера, повесив трубку, он несколько секунд неподвижно стоял в телефонной будке. Сзади нетерпеливо постучали в стекло. Олег обернулся. Высокая молодая женщина, сердито поджав губы, смотрела на него.

Олег открыл дверь будки.

— В чем дело? — хмуро спросил он.

— Нужно или звонить, или освобождать телефон, — быстро и зло проговорила женщина.

— А что еще нужно?

— Перестаньте хулиганить, милиция рядом.

— Я должен позвонить еще раз.

— Существует очередь!

— Ах, очередь…

Он вышел из будки. Женщина вошла в автомат. Резко захлопнула за собой дверь.

Бешенство полыхнуло в груди у Курганова диким, неукротимым пламенем. Он оглянулся. Ресторан «Балтийский» — было написано между окнами второго и первого этажей.

Курганов толкнул входную дверь. Отделанная красным полированным деревом лестница вела на второй этаж.

— А внизу у вас ничего нет? — спросил Курганов у швейцара. — Бара или буфета?

— Внизу только я один есть, — улыбнулся швейцар. — Все остальные у нас наверху. Питербурх, Европа.

Ресторан был пуст. Чтобы подойти к буфету, нужно было пройти через весь зал. Официанты, дружно сидевшие за одним столом около окна, проводили Курганова молчаливым и долгим общим взглядом.

— Здравствуйте, — сказал Олег буфетчице и положил на стойку сторублевую бумажку.

— Мы не отпускаем, молодой человек. Нужно сесть за столик. Вас обслужат.

Олег, стиснув зубы, молча отошел от стойки и сел за ближайший стол.

— Деньги забыли, молодой человек, — сказала из-за стойки буфетчица.

Олег сидел не шелохнувшись. Он чувствовал, что он на грани. Еще одно слово, одно движение — и все взорвется в нем и хлынет через край.

«Грогги, — подумал Курганов, — нокаут на ногах. Как в том бою с Перовым. Когда был мальчишкой. Еще один удар, и я на полу».

Буфетчица вышла из-за стойки, взяла двумя пальцами сторублевку и, шелестя чулками, подошла к Курганову, положила деньги на стол и, все так же задевая одним чулком о другой, вернулась на место.

Олег закрыл глаза. «Что же ты делаешь, Римма? — пронеслась в голове тоскливая одинокая фраза. — Ведь это же нелепо, глупо — жить на таких крутых поворотах. Зачем ходить босиком по углям, когда в жизни и так много острых углов? Зачем в мирное время стрелять друг другу в затылок?»

Ему вдруг захотелось написать стихи о сегодняшнем дне. О встрече с редактором в вестибюле. О решении переехать в Ленинград. О пачке денег, так неожиданно попавшей в его карман. И о двух телефонных звонках по номеру, записанному вчера на авиабилете ее рукой… «Приду в четыре», — сказала Мария, — вспомнился Курганову Маяковский. — Восемь, девять, десять…»

И чтобы в этих стихах обязательно был золотой купол Исаакия со своей круглой траурной колоннадой. Большой и желтый, как заходящее солнце… И собор Парижской Богоматери чтобы тоже был. И та ночь в Париже — самая горькая, самая непереносимая ночь в его жизни, — чтобы она тоже была. Чтобы все было — все, что пришло в его жизнь помимо его желаний и воли, что опускало перед ним шлагбаумы на его дорогах, гасило свет в его глазах, сбивало его с ног, опрокидывало, давило, жгло, мучило, отравляло, — все, что убивало и разрушало в нем человека.

Прощай, Римма, молча сказал сам себе Курганов. Спасибо тебе за то, что ты вернула меня в мое далекое и уже почти совсем забытое состояние. (В Великих Луках забытое.) Мне захотелось написать стихи — спасибо тебе, Римма, за это… И еще спасибо тебе за то, что ты была первой женщиной в моей жизни после возвращения из Ливана. (А ведь права оказалась теща — от чего заболел, тем и лечись.) Ты освободила меня от Ливана. Ты сняла с меня проклятие этой ужасной поездки, соскребла с меня ее гипноз, смыла память о ней. Спасибо тебе… Спасибо тебе и за то, что ты так неожиданно возникла в моей жизни и так быстро уходишь из нее. Прощай…

— Здравствуйте, товарищ Курганов!

Олег открыл глаза. Перед ним стояла незнакомая женщина в форме метрдотеля: черная юбка, черный жакет-смокинг с блестящими лацканами, кружева между лацканами. У женщины была плотная и очень стройная фигура, на моложавом, но грубоватом лице выделялись твердые, светло-зеленые глаза.

— Я говорю — здравствуйте, товарищ Курганов!

Олег прищурился.

— Не узнаете?.. Москва, пятьдесят седьмой, Всемирный фестиваль молодежи, гостиница «Москва», пресс-бар… Вспомнили?

Да, да, конечно — она работала тогда на фестивале в ночном баре пресс-центра, куда Курганов иногда заглядывал за новостями. Вон оно что — знаменитая барменша Люся, вокруг которой вечно толкались ночью аккредитованные на фестивале иностранные корреспонденты, оказывается, была не москвичкой, а ленинградкой. Ее, значит, в силу высоких профессиональных качеств специально прислали в Москву в пресс-бар из Ленинграда. (И даже фамилию мою запомнила, молодец.)

Курганов встал, провел рукой по глазам.

— Здравствуйте, Люся.

— Узнали? Ну вот и хорошо! — засмеялась Люся. — А то приходит ко мне буфетчица и говорит: «Там, говорит, пришел какой-то здоровенный дядька, сел за стол и заснул». Я спрашиваю: «Пьяный?» А она говорит: «Да вроде бы нет. Я его за стол посадила. А он еще деньги свои брать не хотел». Я говорю: «Зови швейцара, сейчас мы этого дядьку под белые руки и на Невский». А сама выхожу в зал и вижу — знакомый человек сидит, фамилию только вспомнить не могу. И не пьяный вовсе, а просто задумался. Я тогда и говорю буфетчице: «Отставить швейцара. Какой же это пьяный? Просто закрыл человек глаза и думает. Пьяный так не сидит. Пьяный или носом клюет, или на бок валится… Я пьяного за километр узнаю. Я их за свою жизнь повидала столько, сколько другой человек трезвых не увидит. И своих, и иностранцев…» И тут мне как раз фестиваль-то и вспомнился, и фамилия ваша, и как вы заходили к нам иногда — красивый такой, высокий. Мы даже про вас с девочками с нашими, с официантками, говорили: молодой, говорим, а представительный — что выправку взять, что разворот плеч… Да вы садитесь, что же вы все время стоите…

Олег, улыбаясь, сел.

— Заказывать-то что-нибудь будете? — спросила Люся.

— Заказ все тот же, — сказал Курганов.

— Ефимов, — обернулась Люся, и из-за ее плеча вышел официант, — быстро!

Официант исчез.

— Кушать чего-нибудь будете?

— Нет, спасибо, — покачал Курганов головой.

— Устали? — участливо спросила Люся, и в голосе ее Курганов вдруг уловил какую-то новую, неофициальную интонацию.

— Есть немного, — улыбнулся Олег.

— Тогда двойной кофе, — озабоченно сказала Люся. — Я сама сейчас сделаю и принесу.

«Да, Курганов, — думал Олег, глядя, как ловко орудует Люся около кофеварки, — а ты, оказывается, популярная в Ленинграде личность. Сначала тебя опознал в гостинице работник киностудии и тут же выдал аванс. Теперь тебя узнали в ресторане… Вот только девушка по имени Римма не хочет с тобой знаться. Попросила больше не звонить… Ну что ж — как говорится, насильно мил не будешь. Сейчас мы отсечем Римму от себя, а там будет видно, как распорядиться своим настроением дальше. В конце концов, и на Римме белый свет клином не сошелся… Обидно, конечно, и глупо — притащиться за три тысячи верст на самолете, а тебе показывают на дверь… Ведь сегодня же, еще утром, черт возьми, собирался жениться!.. Смех с этими бабами, да и только».

Все было уже на столе. Люся принесла кофе и, кивнув, ушла в другой конец зала, к новым посетителям.

«А не рано ли я прощание с Риммой устроил? — вдруг подумал Курганов. — Собственно говоря, что произошло? Ведь это же не она, а сестра ее сказала, чтобы я больше не звонил. От нее-то я пока не слышал ничего такого, что заканчивало бы наши отношения… Какие отношения? Выдумал себе любовь с первого взгляда. Тебе нужно было сбросить с себя этот разбивший тебя в Бейруте паралич… Да нет же! Нет, нет, и еще раз нет!.. Она нравилась мне, эта Римма! Я же почти любил ее!.. Почему все кончилось так неожиданно, так быстро? Может быть… Нет, все, точка. С Риммой все кончено. Этот разговор с Люсей о фестивале вернул меня на землю, выстроил между мной и Риммой забор. Нужно уезжать из Ленинграда. В Москве куча дел, и о новом сценарии теперь надо думать…»