Между колоннами Парфенона было видно в проломах стен мягкое и синее южное древнегреческое небо. Колонны, в отличие от крыши и стен, были почти не разрушены. («Колонны держали на себе всю тяжесть храма, — подумал Курганов, — поэтому они и сохранились. Значит, чем больше нагрузка, тем выносливее ты становишься. Чем больше на тебя давит, тем крепче тебе надо быть».)
Он обернулся. Обломки исторических камней — свидетели «детства» человечества, его первых шагов из лучезарной колыбели в суровое и скорбное отрочество — были беспорядочно разбросаны по всей территории Акрополя. Между ними стояли разноцветные скамейки для туристов, проволочные урны для бумаг и окурков. То там, то здесь виднелись черные приборы прожекторов для подсветки развалин храма ночью. «На одной их этих лавочек мы сидели с ней в тот день отлета из Афин в Бейрут, — подумал Курганов, — когда за несколько часов до отправления самолета компании КЛМ в отель «Лидо» на набережной Посейдона приехали на двух «фордах» ребята из нашего посольства (третий секретарь и пресс-атташе) и предложили съездить на скорую руку к Парфенону… Да, да, значит, я был в тот день на Акрополе дважды — рано утром, один, и потом позже, с ней, с Ним и ребятами из нашего посольства… И на одной из этих разноцветных скамеек я сидел рядом с ней, со своей, теперь уже бывшей женой… Мы сидели с ней друг около друга, посреди развалин тысячелетнего храма, смотрели на соседний холм, на обиталище богов, и я даже не догадывался о том, что всего через несколько дней, в Дамаске, в отеле «Омейяд», рухнут и рассыплются на мелкие куски все первые двадцать семь лет моей жизни».
Кто-то шел к нему от края холма, от того самого места, где когда-то поднялся на Акрополь, чтобы сорвать фашистский флаг со свастикой, Манолис Глезос. «Что-то очень знакомое, — мелькнуло у Курганова. — Кто же это может быть?»
И в ту же секунду он узнал…
Это была она, его жена. Она шла к нему медленно в расстегнутом, светлом, кофейного цвета пальто — в том самом пальто, в котором полетела тогда в Ливан в их запоздалое свадебное путешествие. «Зачем она здесь? — тревожно подумал Курганов. — Почему она идет прямо ко мне? Нам не нужно встречаться здесь, среди этих развалин. Где угодно, но только не здесь. Все эти древние колонны сохранились только благодаря тишине. Они же еле дышат, на честном слове держатся. Ведь они могут рухнуть от первого же слова».
Жена прошла мимо него. Она спустилась немного вниз и подошла ко второму, маленькому акропольскому храму, Эрехтейону, который был (Курганов впервые заметил это) почти совершенно целым, не разрушенным — тысячелетия пощадили его.
Жена остановилась около глухой, крупной каменной кладки стены маленького храма. Несколько мгновений стояла неподвижно, опустив голову, не оборачиваясь, потом медленно двинулась вдоль стены к расположенной на углу Эрехтейона террасе. «Что с ней? — подумал Курганов. — Почему у нее такой удрученный вид? Что с ней происходит?»
Она остановилась около террасы, поднялась на одну ступеньку, на вторую… Колоннада террасы была сделана из пяти каменных женских фигур с отбитыми руками. Прямо на головы им была положена массивная каменная крыша террасы. Статуи стояли на невысоком, тоже каменном барьере, держа на головах тяжелые, украшенные орнаментом плиты.
«Какой красивый бельведер, — успел подумать Курганов, — как удачно сочетается глухая каменная стена с этими необычными колоннами, принявшими человеческий облик».
Жена неожиданно встала на барьер террасы между двумя статуями, дотронулась головой до каменной крыши. «Что она делает? — в ужасе подумал Курганов. — Ведь это же страшная тяжесть! Ведь они же раздавят, разрушат ее, эти тысячелетние плиты!»
Каменные женские статуи с отбитыми руками на барьере террасы, давая место новой соседке, посторонились, раздвинулись… «Что ты делаешь, дура! — беззвучно закричал Курганов. — Ведь ты же окаменеешь, ты не уйдешь теперь отсюда целых две тысячи лет!.. А у нас есть сын! Что с ним теперь будет?»
Он растерянно оглянулся. От Пропилей, входа на Акрополь, двигалась к Парфенону огромная, гудящая толпа. Слышались злобные крики. Какие-то люди вытягивали в сторону Курганова руки, показывали на него пальцами, грозили кулаками… Спокойно, Курганов, только спокойно. Они же не знают, что ты умеешь летать. Ты подпустишь их поближе и взлетишь над ними — взмоешь над их удивленно раскрытыми ртами… Только бы не прозевать момент, только не упустить время, только бы не потерять эту свою замечательную способность летать, которая делает тебя практически неуязвимым перед любой опасностью, позволяет тебе идти на любой риск, на любой эксперимент…
Он вдруг увидел себя в Москве, на улице Кирова, около почтамта. Толпа, грозно гудя, надвигалась сзади. «А собственно говоря, в чем дело? — подумал Курганов. — Что это за люди? Почему они идут за мной? Что им от меня надо?»
Он оглянулся. Толпа сплошь состояла из мальчишек, живших в красных домах по Суворовской улице, с которыми все время брались ребята из белых домов (Преображенский вал, 24), где до войны жил Курганов. «Ну, этих-то всех я раскидаю одной левой, — усмехнулся Курганов, — а вот что это за предводитель у них, такой плечистый в синем дакроновом костюме а-ля Жан Маре?»
Курганов прищурился, вгляделся и тут же узнал…
Впереди толпы шел Он, ответственный работник «Интуриста», руководитель их ливанской группы. «И ты здесь, сволочь? — злобно подумал Курганов. — Надо бы взять тебя за шиворот, взлететь на крышу почтамта и сбросить тебя, паскудину, вниз, на тротуар…»
Впрочем, нет, не надо. Он теперь ее муж. Пусть наслаждаются друг другом, пусть спят в моей бывшей кровати — только бы сына он, гад, не заставлял называть себя «папой»…
Надо улетать, тоскливо подумал Курганов. Ну их всех к черту, этих пацанов из красных домов и этого ответственного работника «Интуриста». Не расходуй ты себя по мелочам, Курганов. Живи для главного, для полета, служи этому своему уникальному качеству — умению летать, подчини ему всю свою жизнь… Ведь ты же хотел стать летчиком. Не получилось. Зрение подвело… Но теперь тебе все возвращено с лихвой. За все твои обиды и страдания в те дни, когда тебя отчислили из авиационного училища, когда тебя «комиссовали», теперь тебе дана способность летать без всякого самолета — без крыльев, без мотора, без фюзеляжа, без стабилизатора. Надо только захотеть — и ты в воздухе!
Надо взлетать. Толпа гудит, надвигается. Что-то кричит ответственный работник «Интуриста»… А пошел бы ты, свинья…
Взлет, Курганов, взлет. Прицелься как следует, чтобы не задеть за провода, висящие по всей улице Кирова как паутина.
Курганов напряг мускулы, напружинил брюшной пресс, наметил квадрат между проводами и взмыл между домами.
Он повис на мгновение в воздухе на уровне третьего этажа, посмотрел вниз. Ответственный работник «Интуриста», задрав голову, стоял с перекошенным от страха и удивления лицом на том самом месте, где только что стоял Курганов. Рот ответственного работника был похож на воронку, когда смотришь на нее сверху.
«Ну что, дамский любимчик, покоритель туристских сердец, владелец малого джентльменского набора? — беззвучно крикнул сверху Курганов. — Не ожидал?.. Скажи спасибо, что не прихватил тебя с собой и не брякнул отсюда на мостовую… Ладно, живи, благоденствуй, радуйся своим поросячьим радостям, ползай вокруг своей новой жены… Когда-нибудь она тебя тоже предаст. Как говорится, за что купила, за то и продаст».
Хватит слюнявиться, оборвал сам себя Курганов, хватит барахтаться в мелочах. Лететь дальше и выше! Весь мир лежит перед тобой, весь мир доступен тебе, а ты висишь тут над тесной городской улицей на высоте третьего этажа, как какой-нибудь дурацкий Карлсон с мотором… Вперед, Курганов, вперед! Пусть остается внизу, на земле, все прошлое, все горькое, все ненужное тебе. Там, за горизонтом, лежат новые земли, новые реки и моря, новые встречи и ожидания, а может быть даже — новое счастье. Вперед!
Он снова напружинил все мускулы ног и плеч, сосредоточился, сконцентрировался на одной мысли, сделал над собой усилие, послал волевой импульс в тайные глубины своих желаний и возможностей, соединил их в одно целое, спаял намертво, перешнуровал друг другом… Мгновение — и холодный ветер больших высот ударил в лицо, дома и улицы ушли из-под ног, город остался позади. Все действия земных законов были оборваны внутри самого себя, сила тяжести — преодолена, и, оторвавшись от обыденных ощущений, не угнетаемый близкими, конкретными целями, Курганов растворился в бесконечном пространстве свободного, бесконтрольного полета.
Курганов летел над морем… Желтые капли островков уползали назад, в преодоленное пространство. Подернутая белесой туманной дымкой сине-зеленая громада воды, казалось, не имеет конца. Небо, сливаясь на горизонте с морем, невидимой петлей лежало вокруг, со всех четырех сторон света.
Высота стесняла дыхание, холодила сознание. Сердце замирало от мыслей о доступности всего неба. «Один раз так уже было, — подумал Курганов, — тогда, на аэростате… Правда, тогда летели над сушей, земля кружилась внизу в разводьях облаков, небрежно рассыпанными «чертежами» вспаханных полей, а над головой болтался огромный серебристый шар со спасительным газом… Теперь же внизу вода, море, а может быть, даже океан — высшая форма земной вечности, и если моя уникальная способность летать неожиданно окончится и я начну падать, — он, океан, растворит передо мной свои глубины, поглотит меня навсегда, и я стану только одной из его песчинок, и навсегда окончатся все мои горести и страдания, утихнут все раны и боли, и я тоже стану вечностью, но сам я уже никогда не смогу ни понять, ни оценить этого, и поэтому зачем мне вечность? — сладость и прелесть жизни только в мгновениях, в их череде и сопоставимости, в их мимолетности и неповторимости».