Разве мог бы Он, ответственный работник «Интуриста», «опуститься» до знания таких мелочей, как, скажем, эпизод с художником Гюставом Курбе (тоже, кстати сказать, комиссаром Коммуны), который стоял в тот голубой весенний день на Вандомской площади в густой толпе народа со стороны улицы Кастильоне (вон она у тебя за спиной, в сторону Тюильрийского сада, до сих пор так называется), и, когда в три часа дня колонну первый раз дернули за канаты, укрепленные на самой ее вершине, и канаты лопнули, Курбе достал из кармана бутылку красного вина, сделал большой глоток и сказал:

— Так я и говорил. Крепить канаты нужно было совсем по-другому.

И тогда стоявший впереди него старый наполеоновский солдат с деревянной ногой обернулся и с яростью закричал:

— Как вы смеете оскорблять того, кто был рукой Франции!

— Эта рука отняла у вас ногу, — усмехнулся Курбе и сделал второй глоток, очевидно, не меньший, чем первый.

Под радостные крики парижан Вандомская колонна, отлитая некогда из тысячи двухсот пушек, захваченных Наполеоном под Аустерлицем, все-таки рухнула в тот день на землю. (Не этим ли падением наполеоновского символа навсегда окончилась во Франции эпоха монархических культов? Ведь колонну как исторический памятник через несколько лет восстановили, а монархия во Франции так и не была больше восстановлена ни разу… Может быть, разрушение Вандомского идола заслуживает более высокой оценки со стороны музы истории Клио, чем это сделано до сих пор?) А Курбе? Чем занят в эти часы художник после низвержения колонны? Он весело ужинает в компании друзей в ресторане папаши Лавера, шутит, смеется, поет песни, спорит с писателем-коммунаром Жюлем Валлесом о будущем Коммуны. Курбе, в отличие от Валлеса, предсказывает Коммуне победу, но Коммуне остается жить чуть больше десяти дней, а Курбе находиться на свободе — всего три недели…

В последние дни революции Курбе ведет себя стойко и мужественно. Когда версальцы прорываются к площади Согласия, когда клубы дыма начинают подниматься над пылающим Тюильрийским дворцом, когда бой идет уже около стен Лувра и вдоль улицы Риволи свистит картечь генерала Галифе, Курбе вместе с последними оставшимися на своих местах служителями музея закрывает картины и статуи деревянными щитами и мешками с песком, спасая сокровища Лувра от пуль и огня.

Победившие версальцы по-своему «благодарят» Курбе за это: через несколько месяцев после поражения Коммуны суд возлагает на Курбе единоличную ответственность за свержение Вандомской колонны и присуждает художника к уплате трехсот двадцати тысяч франков в счет расходов по восстановлению колонны. (Нелепость этого приговора до сих пор служит нарицательным примером в юридической практике.)

Спасаясь от долговой ямы, Курбе бежит в Швейцарию. Францию он уже больше не увидит никогда. Судебные исполнители с молотка продают его имущество, постепенно покрывая «долг» художника Вандомской колонне. На аукционах за бесценок идут его картины, из-за которых через несколько десятилетий, платя миллионы, начнут сражаться крупнейшие музеи и коллекционеры мира.

И Курбе начинает пить. Оторванный от родины, лишенный возможности хоть как-то изменить свое положение, бессильный против неожиданного и трагического поворота судьбы, он яростно сжигает свою плоть вином.

А тьеровская Франция продолжает посылать через границу удар за ударом по сердцу художника, по его измученной и больной душе. Родная сестра пишет на него доносы. Официальная критика требует забыть имя художника и запретить даже упоминания о нем.

Его добивают настойчиво и планомерно. В обстановке травли и ненависти умирают его жена, сын и сестра. (Еще раньше, когда он, сразу же после гибели Коммуны, находился в тюрьме, муниципальный совет его родного города Орнана принимает решение разрушить статую Курбе «Ловец кефали», установленную на центральной площади Орнана, и через несколько дней после этого умирает мать Курбе.)

И вот наконец цель достигнута — Курбе на смертном одре. За день до кончины в Швейцарию приезжает его отец — восьмидесятилетний старик. Он закрывает сыну глаза и провожает его в последний путь. Остаток «долга» Курбе Вандомской колонне государство списывает в архив — в связи со смертью ответчика…

Авеню, переулки, бульвары…

Рю-де-Казанова, авеню Оперы, улица Святого Августина, Рю-де-Ришелье, Итальянский бульвар, бульвар Монмартр, бульвар Пуасоньер, улица Пуасоньер, Рю-де-Клери, улица Реомюра, улица Абукира… Кажется, я делаю круг… Где-то здесь должен быть Пале-Рояль…

Ага, вот сюда, наверное. Он там, за площадью Победы, за этой конной статуей. Надо только обогнуть Французский банк… Нет, к Пале-Роялю я, пожалуй, не пойду — нет времени. Надо найти Центральный рынок, чрево Парижа.

Поворачиваю назад. Иду по самой середине улицы. Какая-то большая церковь справа. Может быть, это Сент-Эсташ?..

Слева — невысокая, но чем-то смешная башенка. Подхожу, читаю название: «Тур де Жан сан пер»… Действительно забавно. Если перевести очень вольно, то название башни, наверное, будет звучать приблизительно так: «Жан-безотцовщина».

Вот и у меня скоро сын тоже будет «сан пер», безотцовщина. Как только вернемся в Москву… Но при чем тут сын? Ведь я же с ней буду разводиться, а не с ним.

Интересно, что же все-таки там происходило, в «Пале д′Орсей»? Скоро утро уже… Наплевать. Наплевать и забыть.

Улица Тюрбиго… Чуть не спотыкаюсь о лежащих прямо на тротуаре людей. Что такое? Мертвые?.. Нет, слава богу, живые. Стонут во сне. Пьяные?.. Вроде бы не похоже. Человеку в таких лохмотьях вряд ли есть на что выпить… В чем же дело? Почему они спят на улице зимой, в январе?

И вдруг я догадываюсь — эго бездомные. Они лежат на решетке метро, через которую идет снизу теплый воздух из туннелей. Сползлись все к середине решетки. Греются друг о друга.

Да, как-то ни разу не приходилось мне видеть, чтобы люди спали зимой на улице. Может быть, разбудить их, чем-нибудь помочь? Чем?.. Здесь одни мужики — набьют еще морду за то, что разбудил среди ночи. И правильно сделают.

Быстро иду по улице Тюрбиго. Вот так, товарищ Курганов. Не забывайте, где находитесь. Личная драма в двадцать семь лет — дело, конечно, серьезное. Но не безнадежное. А на белом свете есть, оказывается, еще кое-что и пострашнее, чем измена. Есть в жизни вещи и похуже, чем просто неверная жена. Бывают в человеческой жизни такие ситуации, из которых выхода нету уже никакого. Ни в одну сторону. Вот как у этих людей, ночующих на решетках метро.

Перекресток. Читаю название — Севастопольский бульвар. Ах, Париж, каких только названий в тебе нет!.. Ну, здорово, Крымский полуостров! Хорошенькая встреча, не правда ли?

Да, здесь я еще не был. Значит, я заблудился?.. Ничего подобного. Журналист нигде не имеет права терять ориентацию. Неделю назад, в Дамаске, в старом городе за рынком, я попал вечером в такой лабиринт, что до конца своих дней, думал, не выберусь. Улочки узкие, дома первобытные какие-то, из камней неотесанных, из глины, света нет, жуть, мрак, тишина, и ни одной живой души вокруг. Даже струхнул немного. А потом подумал: ты же боксер, Курганов, журналист, спортсмен, писателем хочешь стать. Ты же должен жизнью на всех ее уровнях интересоваться, по всем ее изломам пройти, в любую ситуацию должен смело лезть, если это дает тебе новые знания. Вперед! И горе Годунову… И выбрался, вышел куда надо, нашел свой отель. А тут, в Париже, — и заблудиться?

Надо идти по Севастопольскому бульвару направо, к Сене. И на первой же большой улице еще раз повернуть направо.

Так и делаю. Иду… Стоп — перекресток. Как называется улица? Рю-де-Рамбюто. Прекрасно. Сворачиваю с бульвара направо — прощай, Крымский полуостров!

Бодро двигаюсь по Рю-де-Рамбюто и вдруг (ну буквально через несколько шагов) упираюсь прямо в Центральный рынок. Оказывается, я все время вокруг да около него кружился. Ай да Курганов, ай да молодец! Чутье журналистское у тебя все-таки есть.

И что еще правильно сделал — в Пале-Рояль не пошел. Ну кто тебя там в пятом часу утра ждал бы, в этом бывшем королевском дворце, который кардинал Ришелье построил когда-то Для себя, а жила в нем королева Анна Австрийская с сыном, будущим Людовиком XIV. (А не сюда ли, не в Пале-Рояль, привезли Анне Австрийской на бал бриллиантовые подвески из Лондона от герцога Бекингемского три мушкетера и Д′Артаньян?.. Нет, нет, тот бал с бриллиантовыми подвесками был не в Пале-Рояле, а в городской ратуше… Именно туда, в ратушу, прискакал из Лондона Д′Артаньян… Ай да Курганов, ай да молодец — ну и память у тебя на «Трех мушкетеров», а?)

Одним словом, правильно я сделал, что в Пале-Рояль не пошел. Все равно никого там сейчас, в пятом часу утра, нет, все закрыто. А здесь, на рынке, — жизнь в полном разгаре! Огромные мужики в белых фартуках разгружают машины, тащат куда-то мешки, корзины, катят бочки… Ряды и прилавки уже завалены цветной капустой, спаржей, апельсинами, бананами, орехами… И откуда только берутся все эти сокровища зимой, в январе?..

В оранжереях, видно, где-то выращивают, из-за теплых морей привозят. А в рыбных рядах — омары, крабы, лангусты, креветки, улитки и всякая прочая морская живность. (Совершенно отдельно цветы — тюльпаны, астры, розы, пионы, хризантемы.) А за цветами — рябчики, куропатки, фазаны, индейки… И уже первые покупатели прохаживаются среди всего этого богатства, прицениваются, принюхиваются, торгуются, размахивают руками, а времени — только еще половина пятого утра…

А напротив рынка, в домишке каком-то ветхом, с башней, все окна ярко освещены, музыка наяривает вовсю, в окнах танцующие люди мелькают — ночной ресторанчик, видно, живет полнокровной производственной жизнью. Зайти, что ли? Обязательно надо зайти, — когда еще такая ночь повторится?