ГЛАВА ВТОРАЯ
Рим. Пятнадцать часов по среднеевропейскому времени. Самолет французской авиакомпании «Эр Франс» приземляется в аэропорту Западный Чиампино. Точно по расписанию. Минута в минуту.
Мы выходим из самолета. Она идет рядом со мной. Что-то произошло между ними — всю дорогу от Бейрута до Рима она сидела в самолете рядом со мной. Не сказано было ни одного слова.
Да, что-то произошло между ними. (Совесть заговорила перед возвращением, а?)
Я наблюдал за ним в самолете — он ходил между креслами, небрежно засунув руки в карманы штанов, от одного человека к другому, заботливо о чем-то спрашивал, участливо наклонившись, слушал, терпеливо объяснял, энергично улыбался, делал уверенные жесты, красиво курил длинную американскую сигарету (джентльмен демонстрирует «малый джентльменский набор» — полное спокойствие и полную уверенность в своих делах).
К ней и ко мне за все время полета от Бейрута до Рима он не подошел ни разу и даже ни разу не посмотрел в нашу сторону.
Мы выходим в стеклянное, прозрачное здание аэропорта, садимся за столики (я опускаюсь на первый попавшийся стул, она садится рядом — все это происходит молча, — и больше никто из пашей группы за наш стол не садится).
Зал ожидания и ресторан соединены вместе, вы можете сидеть за столиком и ждать свой рейс хоть целый день — никто не подойдет к вам и не потребует, чтобы вы сделали «заказ».
Элегантный наш руководитель (синий дакроновый костюм в черную полоску, улыбка а-ля Жан Маре), небрежно облокотившись о стойку бара, беседует с барменом по-французски. Потом он делает царственное движение рукой в сторону всей нашей группы, и белозубый бармен, ослепительно улыбаясь, как будто узнал о нас только что нечто сверхположительное, быстро-быстро начинает разносить стаканы с апельсиновым соком.
Мне очень хочется пить. Все последние дни мне почему-то все время хочется пить. Я машинально беру со стола стакан, быстро делаю глоток и вдруг слышу, как кто-то произносит мое имя.
Я поворачиваюсь к ней. Да, это она назвала меня по имени. Я уже начал забывать ее голос — в Бейруте мы почти не разговаривали.
Я молча смотрю на нее, и она, глядя мне прямо в глаза, повторяет свой вопрос, обращенный ко мне:
— У тебя осталась валюта?.. Нужно купить какие-нибудь итальянские сувениры для родителей…
И вот тут-то я роняю на пол свой стакан с недопитым оранжем.
Вся группа, обернувшись, смотрит в нашу сторону. Несколько секунд я сижу неподвижно, глядя на осколки стакана, залитые желтым соком. Потом резко встаю и выхожу из здания аэровокзала.
…Теплый итальянский ветер. Круглые серебристые тела самолетов. От моторов струится прозрачное марево. Синее итальянское небо томится итальянской тоской и негой. В жаркую духоту металла и бензина вплетаются какие-то новые ароматы, — может быть, это запах магнолии или мирты, а может быть, так пахнут листья олив. Где-то играет музыка… Вкрадчивый, мелодичный голос радиодиктора не объявляет, а почти напевает названия городов — Филадельфия, Аделаида, Рио-де-Жанейро, Коломбо… На взлетном поле суетятся в белых комбинезонах аэродромные рабочие — несут чемоданы, катят тележки, вытаскивают из брюха серебристого «боинга» какой-то разноцветный багаж.
Я заворачиваю за угол аэровокзала и вижу около ворот аэропорта трамвай. Обыкновенный, московский, желто-красный з рамвай в два вагона — мотор и прицеп.
…В Дамаске, в отеле «Омейяд», когда я, измучившись от своего нелепого бессилия изменить что-либо (а жить вместе в одной комнате было больше ну просто невозможно), сказал ей: «Ты уж перебиралась бы прямо к Нему в номер, чтобы не позорить себя. А заодно и меня» — и она очень зло ответила мне: «Ты сам себя позоришь», — я, дурак, ввязавшись в эту новую, предложенную ею «тему», спросил:
— Чем же?
— Своими дурацкими вопросами, которые ты задаешь на каждом шагу! Своим фотоаппаратом, который ты не выпускаешь из рук! Своим магнитофоном, который ты включаешь там, где делать это неприлично.
— Я приехал сюда работать, писать книгу!
— Так книги не пишут!
— Это он тебе сказал?
— Да, он!.. Еще в Софии он предупредил меня, что, если ты еще раз отделишься от всей группы и самостоятельно куда-нибудь поедешь, он вернет тебя обратно в Москву!
— И поэтому ты пустила его тогда к себе в номер?
— А что мне было делать? Два часа ночи, чужая страна…
— Это была не чужая страна, а Болгария! И я звал тебя тогда с собой…
— В твоих пьянках я никакого участия никогда не принимала и принимать не буду!
— Это были друзья, а не пьянка! Ты же прекрасно знаешь — Стоян и Тодор помогали мне работать в Болгарии в пятьдесят пятом году!
— Ты причину всегда найдешь…
— А если бы ты была со мной — это тоже называлось бы пьянкой?
— Я никогда не позволила бы себе за границей находиться в ресторане до двух часов ночи!
— Ну, ты же стопроцентная добродетель…
— В отличие от тебя!
— Где уж нам!
— Вот именно!
— Так что же он не вернул меня из Софии в Москву? Руки коротки были, а?
— Мне скажи спасибо. Он мне не хотел настроение портить.
— Хорошо ты устроилась. Муж покупает путевку, хахаль бережет настроение…
— Он мне не хахаль! Я выхожу за него замуж!
— Вот и живи у него в номере!
— Я сама знаю, где мне жить.
— Хочешь и рыбку съесть, и…
— Не хами!
— И это ты мне говоришь после того, как на глазах у всей группы ты две недели издевалась надо мной…
— Я не виновата, что встретила его за границей.
— Его счастье, что это за границей случилось…
— Все равно я бы от тебя ушла… Надоела мне твоя журналистика — полеты, перелеты, аэростаты, суетня, беготня… Я спокойно хочу пожить — без алмазов, без фейерверков, но зато и без ненужных волнений, без нервов. Пора уже.
— И что же он предлагает тебе?
— Ну что ж, желаю успеха. Смотри только не промахнись.
— Не беспокойся. Не промахнусь.
Вот такой разговор произошел в городе Дамаске, в отеле «Омейяд».
Рим. Шестнадцать тридцать по среднеевропейскому времени. Четырехмоторная «каравелла» с фирменным знаком «Эр Франс» — синий морской конек на фюзеляже — поднимается наконец со взлетной полосы аэропорта Западный Чиампино.
Этот синий конек-горбунок с хвостом моллюска и лошадиным копытом уже порядочно надоел мне. Куда ни посмотришь, чего ни возьмешь в руки — салфетку, тарелку, расписание, целлофановый чехол для авторучки, — надо всем замахнулся двуликий конек-горбунок (прямо сухопутно-морской кентавр какой-то, помесь лошади и рыбы) своим рекламным копытом.
Вообще-то говоря, у «Эр Франс» есть более симпатичный фирменный символ — голова жирафа, шея которого забинтована флагами всех стран, в столицы которых компания «Эр Франс» совершает рейсы. Но этим оригинальным знаком помечен только один, особый документ — твердый, чистый белый лист бумаги, на котором генеральный директор компании (Париж, 8, Рю Марбо, 2) персонально обращается к каждому пассажиру с просьбой сообщить свое мнение о полете по указанному адресу… Хитро придумано, не правда ли? Как-то сразу хочется совершить еще один рейс на самолете этой компании, генеральный директор которой так внимателен к каждому своему пассажиру. Реклама.
…Она снова сидит в кресле рядом со мной. Как ни в чем не бывало. Как будто ничего не случилось. Как будто вообще ничего и никогда не происходило. Как будто не выпал из моих рук полтора часа назад после ее вопроса стакан с недопитым оранжем.
Она все еще продолжает воспитывать меня, хотя мы уже почти договорились о разводе. Осталось только уточнить детали… Нет, определенно они что-то задумали, решили как-то сбить меня с толку перед самым возвращением, дезориентировать, чтобы я не начал (по их предположениям) сразу же после возвращенья мстить им за свои заграничные униженья… Это ее работа, ее ход мыслей, ее мозги в действии. И он уже подыгрывает ей, уже пляшет под ее дудку, уже насажен на ее крючок…
И вот теперь она снова сидит в кресле рядом со мной — как ни в чем не бывало! И он не обращает на нее никакого внимания (так, очевидно, предусмотрено по ее сценарию). Она-де одумалась, спохватилась, исправилась (это для зрителей, для членов нашей группы). Собственно говоря, ничего такого серьезного не было — всего лишь легкий флирт, небольшая интрижка.
Разве нельзя простить этого красивой женщине? Тем более в заграничной туристской поездке?
А если что-нибудь случится (например, рукоприкладство со стороны мужа по отношению к сопернику, как только будет пересечена своя граница), то все это будет следствием домыслов мужа, его болезненной ревности. (Эта линия сценария, очевидно, принадлежит уже Ему.)
Не бойтесь, голуби, не суетитесь. Никакого рукоприкладства не будет — я уже перегорел. (А может быть, еще нет?.. Стакан с недопитым оранжем все-таки выскользнул из руки, а?)
Что же касается сценария, то я принимаю ваши новые правила игры. Собственно говоря, мне и принимать-то нечего. Никаких перемен в поведении от меня ваш сценарий, кажется, не требует. Внешне я продолжаю сохранять холодное безразличие ко всему тому, что происходит между вами. Внутренне же… Впрочем, подождем до Парижа. Через два часа будет Париж. И там посмотрим — насколько правильны мои предположения. (А может, действительно, между ними что-то произошло? Зачем она начала этот разговор о сувенирах для родителей, если между ними ничего не изменилось? Неужели она серьезно могла вести этот разговор, если между ними ничего не изменилось? Неужели она могла просить у меня эту проклятую валюту, если между ними все осталось по-старому?)
Подождем до Парижа. Париж все расставит по местам.
Осталось позади Средиземное море… Прощай, Средиземное море! Я запомнил тебя в ту ночь с тридцать первого декабря на первое января, когда я ушел в четыре часа утра с новогоднего вечера в нашем посольстве. И как я спускался вниз по улице Мар Ильяс к дворцу ЮНЕСКО, и как перелез через ограду городского пляжа, и уселся на какой-то сломанный разноцветный топчан, и закурил, и сидел один-одинешенек на всем пустынном бейрутском городском пляже, спиной к городу, и как я медленно начал раздеваться, а потом медленно пошел к воде, как я упал, Средиземное море, в твой тихо шелестевший прибой и поплыл сумасшедшим баттерфляем через всю эту черную новогоднюю ночь прямо в Грецию, прямо в Афины, на набережную Посейдона, в отель «Лидо», где когда-то, давным-давно, целых две недели назад, номер был со скошенным потолком, а хозяйка принесла на завтрак домашние пирожки и где она, моя жена (тогда еще моя жена), первый раз за четыре года отодвинулась от меня ночью, когда я поцеловал ее…