И все! И хватит!.. Хватит вешать лапшу! Плевать мне на внутреннюю дверь из его комнаты в ее номер! Я в Париже. Первый раз в Париже. И пускай они провалятся в тартарары со своей внутренней дверью.
…Марсово поле. Эйфелева башня. Словно чья-то огромная рука задернула до конца гигантскую застежку-молнию над Парижем.
Через Иенский мост переходим на правый берег. Дворец Шайо, сады Трокадеро, авеню Клебер — с ума можно сойти от всех этих знаменитых названий, от этого водопада исторических улиц, площадей, переулков. (И чтобы я в эти минуты еще думал о внутренней двери между их комнатами? Да пошли бы они к чертовой матери со своей внутренней дверью.)
…Вот она — площадь Звезды! И Триумфальная арка — будто два медведя встали на задние лапы, обнялись и пытаются одолеть друг друга… И скульптурная экспрессия «Марсельезы» — «Отправление в поход». И Вечный огонь над могилой Неизвестного солдата…
— Быстрее, товарищи, быстрей! — размахивает Он руками. — Времени в обрез!
Как, неужели мы не постоим хотя бы две-три минуты над могилой Неизвестного солдата?
— Отсюда, от площади Звезды, начинается главная улица Парижа, так называемые Елисейские поля… За мной, товарищи!
Почему «так называемые»? Да что он, рехнулся, что ли?.. Но вся группа уже двинула за нашим быстрым и решительным руководителем. Делать нечего, приходится догонять перешедший почти на кавалерийскую рысь коллектив.
— Слева знаменитое ночное кабаре «Лидо», — взмах руки налево, — место развлечения финансовой и промышленной аристократии. Между прочим, входная плата в кабаре равна половине месячной зарплаты рядового французского рабочего.
Несколько поворотов (направо, налево)? и огромный, классический, древнегреческий (а может быть, и древнеримский) храм словно выплывает из глубины веков — весь опоясанный (как гигантская сороконожка) сплошной мраморной колоннадой.
Еще марш-бросок шагов пятьсот — шестьсот, и я узнаю площадь, на которую мы выходим. (А наш-то руководитель отлично, оказывается, знает Париж. С завязанными глазами в любое место выведет… Впрочем, это он, очевидно, перед своей будущей соседкой по номеру старается. Не иначе.)
Да, я узнаю эту площадь — ее просто трудно не узнать. Потому что если посередине площади стоит Вандомская колонна, то, значит, и площадь эта — Вандомская… Площадь вообще-то тесноватая, зажатая какая-то со всех сторон домами, стиснутая, вроде бы и не площадь, а большой зал под открытым небом. («В доме № 12 на Вандомской площади умер Фредерик Шопен», — неожиданно всплывает в памяти читанное когда-то где-то…)
В год Парижской коммуны вот эта самая Вандомская колонна была опрокинута на землю, но потом ее снова поставили, причем все расходы по восстановлению решили взыскать с художника-коммунара Курбе. Да, да, кое-какие эпизоды из прошлого французской столицы нам тоже известны.
Кстати сказать, если уж пламенный наш руководитель взялся обличать французский империализм, — почему же он ни разу не упомянул о Парижской коммуне? Наверняка ведь проходили мы через какие-то места, связанные с Коммуной… Скорость мешает?.. Может, подкинуть ему пару каверзных вопросов насчет Коммуны? Да ладно уж, не стоит. Не та ситуация, чтобы я ему еще и вопросы задавал.
— Выходим на авеню Оперы! — кричит Он где-то впереди. — Потом на бульвар Капуцинов, потом на Итальянский бульвар!
И, топая, как тяжелая греческая пехота, снова устремляется рысью вся наша запыхавшаяся группа в лабиринт парижских переулков и улиц.
Первый час ночи. Только что вернулись в гостиницу. Поднимаюсь по лестнице. И вдруг на площадке третьего этажа словно кто-то толкает меня в сердце…
Взлетаю на пятый этаж. Вхожу в свой номер, приближаюсь к внутренней двери…
Поднимаю руку к дверной ручке… И вдруг какое-то непонятное состояние, какой-то стыд обжигает мне лицо. Я опускаю руку. И тут же снова поднимаю ее, осторожно поворачиваю дверную ручку, тяну на себя.
Изнутри, со стороны ее комнаты, дверь закрыта.
Сажусь на кровать. Она довольна широка — можно лежать и вдоль и поперек. Как бы сказали у нас — двойной матрас. Но подушек почему-то нет. Вместо подушек длинный и довольно жестковатый валик.
Так, что же дальше?
Выхожу в коридор. Стучусь в ее дверь. Молчание. Тишина. Пустыня звука. Дергаю за ручку — и эта дверь закрыта изнутри.
Возвращаюсь в свой номер. Захожу в ванную. Смотрю на себя в зеркало. Ну, месье Курганов, что будем делать?.. Может быть, она у него в номере? Вряд ли. К нему может постучать любой человек из нашей группы, и он обязан открыть дверь.
Значит, он у нее. (Если к нему постучат, он перейдет из ее комнаты в свою, и она закроет за ним со своей стороны их общую дверь, и концы в воду.)
Вот в чем смысл всей этой комбинации с комнатами. Он вроде бы поселил ее рядом с мужем, и в то же время…
Вот почему она сидела в самолете рядом со мной от Бейрута до Рима и от Рима до Парижа. Вот почему он не обращал на нее в самолете никакого внимания и даже ни разу не посмотрел в ее сторону.
Они отводили от себя внимание всей нашей группы. Они переключали внимание группы на нее и на меня. Они как бы давали понять всей группе, что между нами началось примирение. (А я уронил в Риме стакан с оранжем, и это, очевидно, было понято всеми так: она хочет мириться, а он не хочет. То есть я.)
Эх, был бы у меня сейчас пистолет!.. Я бы…
Впрочем, нет — ничего бы я не стал сейчас делать, даже если… меня был бы пистолет…
Собственно говоря, я давно уже все решил. Еще в Бейруте. Мы расходимся. Она больше не моя жена. А чужая женщина имеет право располагать собой, как ей заблагорассудится.
Я снова выхожу в коридор. Смотрю на ее дверь. Выломать, вышибить ее к чертовой матери! Ведь ничего же не стоит сделать это. Ударить как следует плечом…
Нет, они правильно рассчитали. Не буду я выламывать дверь, не буду устраивать скандал.
Опять вхожу в номер. Смотрю на свою двуспальную кровать. Ну и черт с ними обоими!
Я в Париже. В самом центре Парижа. На набережной Анатоля Франса. Вокруг меня город, о встрече с которым можно только мечтать. Вокруг меня — Лувр, Сорбонна, Пале-Рояль, Тюиль-ри, Люксембург, Монмартр, Монпарнас. Рядом со мной, в двух шагах от гостиницы, бульвар Сен-Жермен. И у меня только одна ночь, чтобы увидеть и хотя бы только почувствовать, если уж не понять, все это.
Я ухожу. (Останься.) Нет, я ухожу.
Курганов снова стоял под Триумфальной аркой на площади Этуаль. Порывы холодного ветра колебали пламя вечного огня на могиле Неизвестного солдата. Багровые отблески и высокие черные тени тревожно метались под каменными сводами арки.
Полчаса назад, выйдя из «Пале д′Орсей», Курганов перешел на правый берег, пересек площадь Конкорд и медленно начал подниматься вверх по Елисейским полям.
Было два часа ночи. Изредка попадались прохожие. На площади Клемансо зябко поеживался около фонаря одинокий ажан.
Пройдя еще несколько шагов, Курганов остановился, достал сигареты. Повернулся спиной к ветру. Прикурил. Сзади послышалось шуршание шин, звук тормозов. Курганов быстро обернулся. У тротуара, сверкая хромированным передком, стояла сверхшикарная легковая машина. Рекламная блондинка, перегнувшись от руля в сторону тротуара и опустив боковое стекло, вопросительно смотрела на Курганова.
«Форд», а может быть, «крайслер», — подумал Курганов, — восемь цилиндров, двести лошадиных сил… Сказка, а не автомобиль…»
Хлопнула дверь. Рекламная блондинка, стуча каблуками, обогнула машину, приблизилась к Курганову. Длинные белые волосы «колдуньей» падали на плечи. Зовущий прищур светлых, податливых глаз. Очень сильный запах духов и виски. А может быть, джина.
…Словно очнувшись от какого-то нереального видения, Курганов торопливо шагнул назад, замотал головой.
— Нон? — удивленно подняла брови блондинка.
Она с досадой ударила себя двумя ладонями сразу по обеим ногам выше колен и, пожав плечами, запахнула шубу… Стук каблуков вокруг машины, удар дверей, — хромированный лимузин рванулся с места.
Машина с блондинкой, взвизгнув тормозами, закачалась на рессорах в двадцати метрах от Курганова. Некто, в белом кашне и с тростью, почтительно приподняв шляпу и наклонившись, вел переговоры с хозяйкой лимузина через опущенное боковое стекло.
Оглушительно захохотав, обладатель белого кашне и трости повалился на сиденье рядом с блондинкой, и машина, резко развернувшись, пропала в боковой улице.
За Круглой площадью улица слегка сузилась, Курганов перешел на правую сторону Елисейских полей. Тротуары поражали своей безлюдной марсианской ширью. Зачем такая широта, когда ею никто не пользуется? «Ах да, — вспомнил Курганов фотографию из журнала, — летом сюда выносят стулья и столики, и все эти тротуары превращаются в одно сплошное бесконечное кафе».
Возле отеля «Кляридж» на тротуаре неожиданно возникла небольшая, но довольно странная группа бородатых людей в разноцветных чалмах и белых восточных одеждах. У обочины тротуара стояло несколько роскошных машин, вроде той, за рулем которой сидела давешняя блондинка.
Нет, толпа, оказывается, стояла не около «Кляриджа», а перед входом в «Лидо»… В дверях кабаре показался огромный бородатый детина — плечистый шоколаднолицый гигант в черном смокинге с красной розой в петлице. На голове у него была такая же чалма, как и у стоявших перед входом. За ним валила разношерстная толпа в цилиндрах, шляпах, страусовых перьях, соболиных накидках.
Увидев гиганта в чалме, люди в белых одеждах повалились на колени, прижались лбами к тротуару… Некоторые тут же проворно вскочили, подбежали к машинам, распахнули дверцы.
Детина с шоколадным испитым лицом вынул из петлицы красную розу, поцеловал ее, небрежно бросил на тротуар. Обернулся ко всей компании, широко махнул рукой — айда все за мной! — и медведем полез в первый автомобиль. Цилиндры, перья, соболя начали грузиться в остальные машины. Люди в чалмах услужливо помогали им, подсаживали под локти, расправляя платья дамам… Потом кинулись со всех ног к последней машине, заученно сели в нее с двух сторон сразу все, — жих! жих! жих! — и весь автокараван мгновенно исчез в ближайшем переулке. И снова тротуар перед «Лидо» пустынен, безлюден, необитаем — словно никого и никогда здесь и в помине не было.