А на следующий день утром по акропольскому холму бродил среди аккуратных развалин фотограф-пушкарь с большим деревянным аппаратом, и был виден с холма белый королевский дворец с колоннами посреди парка, и трибуны стадиона, и еще какой-то древнегреческий бугорок, похожий на Олимп, с развалинами на вершине и американским радаром над развалинами, и Пирейский залив с одинокой рыбацкой фелюгой под красным парусом.
А когда мы спускались через Пропилеи вниз, на каждой ступеньке лестницы лежал каменный лев с отбитым носом, а около театра Диониса стояло огромное количество легковых машин, и какие-то веселые туристы прыгали на одной ноге по мраморным ступеням театра Диониса, и в эту минуту я почему-то посмотрел сверху на город, и меня очень удивило, что в Афинах почти все дома какие-то очень уж квадратные, как кубики, а крыши домов — ужасно плоские, и, обернувшись назад, я взглянул последний раз на Парфенон и рассмеялся: мне показалось, что все колонны знаменитого храма не разрушены временем, а аккуратно распилены на одинаковые толстые кольца, на эдакие круглые каменные чурбаки, и потом поставлены друг на друга, а сверху накрыты крышей. И мне вдруг стало от всего этого почему-то очень смешно, а может быть, грустно — сейчас уже точно не помню.
…Внизу Альпы. Причудливые узоры из камня, снега и льда кажутся гигантскими метастазами, разрушающими землю… Совсем недавно, полтора года назад, я смотрел вот так же, сверху, из самолета, на Саяны, а потом на хребты и ущелья Якутии, и горы в обрамлении якутских льдов и снегов не казались мне метастазами, разрушающими землю, а казались прекрасной, здоровой и мудрой игрой природы, фантазией природы, укрепляющей землю, украшающей землю. Теперь же…
Париж. Орли. Неоновый причал аэропорта. Прыжки разноцветных реклам.
Быстрая езда на автобусе через лиловые предместья. Кафе на всех углах.
Сена. Набережная Анатоля Франса. Гостиница «Пале д′Орсей». Лувр — напротив через реку, чуть наискосок.
Возле конторки портье раздает ключи от номеров.
Моя комната — 563.
Ее — 564.
Его — 565.
Вот так. Она — между нами. Париж начинает все расставлять по своим местам.
Итак, первый раз за всю поездку она будет ночевать в отдельной комнате. И эта комната — между нашими с ним комнатами. Забавно… Но ты же сам хотел этого? Не об этом ли ты говорил с ней в Дамаске? Ты же сам гнал ее к Нему в номер. Ты же сам не хотел жить с ней в одной комнате… И вот это произошло. Чем же ты теперь недоволен?
Поднимаемся наверх, на пятый этаж. Вхожу в свой, 563-й номер.
Она — в свой, 564-й.
И Он в свой, 565-й.
Первое, что сразу же бросается в глаза, — внутренняя дверь. Моя и ее комнаты соединены внутренней дверью. Значит, его и ее комнаты тоже соединены внутренней дверью.
Значит, можно, не выходя в коридор, пройти из моей комнаты в ее комнату.
Значит, и из его комнаты тоже можно пройти в ее комнату, не выходя в коридор. Забавный они придумали для меня сценарий, не правда ли?
Значит, все эти разговоры в Риме о сувенирах для родителей, все это мнимое примирение делалось ею для того, чтобы больнее нанести мне удар в Париже.
Знала она или не знала о том, что он даст ей отдельный номер в Париже? Если знала, тогда все понятно, все ясно! А если не знала? Если это только его инициатива? Если она узнала об отдельном номере только сейчас, вот здесь, около конторки портье, и молча согласилась?.. Тогда это уже что-то новое… Значит, в сценарии произошли существенные изменения, и теперь уже она подыгрывает ему, она танцует под его музыку.
Он идет по коридору. Стучит во все двери. Бодрым голосом приглашает всех на ужин.
— Товарищи, прошу всех вниз, в ресторан. Потом прогулка по городу.
Прогулка… Может, сказать ему сейчас? Первый раз за всю поездку? Что сказать? Собственно говоря, что произошло? Комнаты рядом? Ну, знаете ли, товарищ Курганов, при современном положении с гостиницами…
Спускаюсь вниз, прохожу в ресторан. Наши места (ее и мое) рядом. Она уже сидит за столом. И Он уже сидит за этим же столом, рядом с ней. И еще за этим столом только одно место. Оно свободно. Это для меня. Больше свободных мест за столиками нашей группы нету.
Комедия ужина.
Молчание. За нашим столом никто не говорит друг другу ни слова. Тишина. Глушь. Пустыня звука. Я ничего не слышу вокруг себя. Что-то происходит около меня. Кто-то стоит рядом со мной. Это официант. Он что-то говорит мне, что-то предлагает, что-то делает передо мной…
Движения официанта похожи на выступление фокусника-манипулятора. Четкие жесты. Энергичная улыбка. Полная уверенность в своих действиях. И образцовая внешность. Черный фрак, строгий пробор на голове (голова похожа на грецкий орех). Белые манжеты мелькают над столом, меняются вилки, тарелки, рюмки… Кого он напоминает?.. Вспомнил. Так изображают в кино офицеров царского генерального штаба. Внимательность. Участливость. Твердость. Джентельмен в погонах (а теперь с салфеткой).
Ужин окончен. Выходим на набережную. Напротив, через Сену — редкие фонари в парке Тюильри. Правее темнеет громада Лувра. Фигурные башенки на крыше, затейливые формы печных труб.
Он выходит из ресторана последним. А где же она? Она ведь привыкла все время держаться около него… Ага, вот и она. Подошла к парапету. Задумчиво смотрит на Сену. Тяжело вздохнула. Понятно. Вид вечерней реки напомнил о душевной раздвоенности — пришла любовь, а муж рядом. Нехорошо. (Тяжелый вздох, безусловно, предусматривался по сценарию.)
Он поднимает руку, требует внимания.
— Предлагаю совершить небольшую экскурсию по историческому центру Парижа… Конечно, чтобы подробно ознакомиться с достопримечательностями даже центральной части города, не хватит не только одного вечера, но и целой недели… Но что поделаешь: мы — транзитники. Мы проведем в Париже только одну ночь. Завтра утром мы вылетаем в Прагу, и дальше — в Москву…
Трогаемся по набережной. Фонари стоят редко, горят тускло, рассеянно. Стекла последний раз мыли, наверное, перед Варфоломеевской ночью.
— Мы двигаемся по левому берегу Сены…
Он останавливается и показывает рукой на Тюильри:
— …А там, на противоположной стороне реки, — правый берег…
Неопровержимая логика. Редкая наблюдательность. Господи, и что ей только могло в нем понравиться?
— Левый берег французской столицы соединен с правым берегом многочисленными мостами… Позади нас Королевский мост, мост Карусель, мост Искусств… Мы стоим сейчас около моста Сольферино. Дальше будет мост Согласия, потом мост, названный в честь предпоследнего русского царя Александра Третьего, потом мост Инвалидов, около которого мы, осмотрев предварительно Бурбонский дворец, повернем налево к месту захоронения Наполеона Бонапарта…
Мы идем по набережной. Он продолжает что-то объяснять, размахивает руками, делает многозначительные жесты. И все плетутся за ним, как овцы, смотрят ему в рот, записывают…
Спокойно, Курганов. Успокойся. Возьми себя в руки. И прежде всего перестань ворчать, как старый дед.
Господи, о чем это я?.. Быть первый раз в Париже и ничего не замечать вокруг себя, ни на что не обращать внимания. Очнись, Курганов, очнись! Ты же не имеешь никакого права быть в Париже и утыкаться носом в свои маленькие личные настроения…
…Дворец Инвалидов. Усыпальница Наполеона. Церковь под позолоченным куполом, казармы, военный музей… Там, внутри этого огромного здания, лежит прах артиллерийского лейтенанта, ставшего императором Франции. Там, под позолоченным куполом церкви Сен-Луи, покоятся останки человека, поразившего когда-то мир. Он разгромил феодализм в Европе. Его войны привели в Париж будущих декабристов. Он первый окунул европейские государства в кровавую купель новой жестокой эпохи — эпохи промышленного соперничества… Он начинал с Тулона, на штурм которого шел простым офицером впереди атакующей колонны с обнаженной шпагой в руке… На Аркольском мосту, будучи уже генералом, он бросился со знаменем под австрийскую картечь, увлекая солдат за собой через трехсотметровую пропасть… В битве под немецким городом Прейсиш-Эйлау он, ставший уже императором, шесть часов подряд, удерживая важную позицию, простоял со своим штабом на городском кладбище под неприятельскими ядрами, подавая пример расположенным на этом же кладбище войскам. Вокруг него взлетали в воздух доски гробов и надгробные плиты, вокруг него было убито несколько адъютантов и генералов свиты, а он так и не сдвинулся с места в течение всех шести часов и добился своего — удержал важную позицию.
Да, он был захватчиком, грабил завоеванные страны, сжег Москву… Да, он был жестоким человеком, не знал жалости, не щадил свои большие батальоны в сражениях («У политики нет сердца, у политики есть только голова» — эти слова сказаны им). Но это он заплакал во дворе дворца в Фонтенбло, прощаясь со своей гвардией (двор с тех пор так и называется — Двор Прощания). Это он отклонил предложение экипажа одного из двух французских кораблей, который хотел напасть на английскую эскадру (сторожившую Наполеона у северных берегов Франции после его отречения от престола), чтобы пожертвовать собой, погибнуть, отвлекая внимание англичан, а бывший император в это время должен был на втором корабле прорваться сквозь вражеский строй и уйти на всех парусах в океан и дальше к берегам Америки. («Я больше не император, я частное лицо, а жизнь частного лица не стоит того, чтобы ради нее жертвовать французским военным кораблем» — эти слова тоже сказаны им.)
Нет, что бы там про него ни говорили, что-то все-таки было в этом артиллерийском лейтенанте. Что-то все-таки вошло с его именем в историю и в человеческий опыт. Вошло и осталось.
(А зачем мне все это — Наполеон, Дворец Инвалидов?.. Надо, надо! Что-нибудь я все-таки напишу после возвращения… Она и так почти украла у меня всю эту поездку. Я почти ничего не замечал вокруг себя в Ливане и Сирии… Надо хоть Париж рассмотреть повнимательнее… Надо хоть здесь вспомнить и соединить то, что знаешь, с тем, что видишь перед собой собственными глазами…)