Через сутки после смерти мужа она выбросилась с шестого этажа и разбилась насмерть, оставив после себя годовалую дочь.

На могиле Жанны Эбютерн (она похоронена рядом с Модильяни) есть надгробная надпись: «Верная подруга Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним».

Мне хотелось бы, чтобы и мою жену тоже звали Жанна… И чтобы ее сейчас, в это утро, не было бы там, на набережной Анатоля Франса, в гостинице «Пале д′Орсей», в № 564.

Но она, к сожалению, сейчас там.

И с этим теперь уже ничего нельзя сделать.

Курганов стоял перед собором Парижской богоматери. В белесом рассветном сумраке неправдоподобная готическая громада собора, казалось, занимала собой все небо над городом. Скорбная шеренга каменных фигур над тройным входом предупреждала о чем-то значительном и важном. Летели вверх вертикали аскетических окон. Устремленные к небу две боковые башни собора звали за собой, пылали кострами пламенеющего, возгорающегося духа. Что-то приближалось, что-то должно было случиться с минуты на минуту… Круглая роза витража в центре портала вот-вот должна была взойти над Парижем багровым, пещерным январским солнцем.

Вздохнув, Курганов медленно пересек площадь и вошел в здание собора.

Каменная тишина под высокими сводами пустынного утреннего храма оглушила, заставила остановиться. Он поднял голову — над ним нависало суровое готическое ущелье. В нереальной вышине незримо витал неуловимый прах небытия. Стены ущелья подчиняли сознание, ломали волю, уводили просветленные чувства коридором покорности к освобождению от тягот непосильной плоти, к видневшемуся вдали над алтарем предполагаемому выходу из мрака земных юдолей — тройному окну, за которым, по замыслу архитектора, должно было, очевидно, происходить исполнение надежд и желаний.

«Это не церковь, — подумал Курганов. — Это театр. Идея веры разрушена искусством декорации, искусством архитектуры. Идея веры разрушена знанием… Идея бесконтрольной, безответной, не требующей никаких доказательств веры разрушена знанием законов человеческой психики. В основу архитектуры собора положена иллюзия исполнения надежды… Вот человек подходит к собору, значительность и красота его внешнего вида (гигантские размеры, скульптуры, витражи) — все это заставляет почувствовать доверие к этому реальному творению человеческих рук, рождает надежду, что храм этот, очевидно, возводился не зря — он построен для того, чтобы здесь происходило исполнение надежд… Человек входит в собор, — суровая солдатская готика, аскетизм католических декораций, полуказарменная скудость внутреннего убранства — все это как бы соответствует тем невеселым обстоятельствам жизни, которые привели человека сюда и возбудили в нем потребность в надежде на что-то… И вот начинается театральное действие: весомость органных звуков, убедительный лаконизм латинских оборотов молитвы — и надежда постепенно облекается плотью кажущегося исполнения. Религия, позвав на помощь искусство, воздвигает в душе человека храм надежды, храм веры в исполнение надежды, и залогом этой веры в исполнение является каменная реальность здания храма, соответствие его архитектуры законам движения религиозного чувства в человеческом сознании — от зарождения потребности в надежде на что-то до укрепления веры в то, что эта надежда должна исполниться. Залогом исполнения надежды служат вон те три окна, три далеких светлых пятна над алтарем — тройной выход надежды из веры в исполнение. (Как точно и тонко задумано: тройной вход в портале храма, тройной вход в веру и тройной выход к исполнению надежды, как бы увеличивая прочность и правильность веры этим совпадением числа входов и выходов, совпадением числа дверей и окон!)»

Вот так поступает, так борется за себя религия. Ее строительный материал — вера. Слепая, бесконтрольная вера — вера на слово… Но вера контролируется знанием. Знание — главный враг веры. Когда знание обгоняет веру — храм веры рушится, и на его развалинах (на развалинах былой веры, былой уверенности в себе) надо строить новый храм — храм знания, храм познания самого себя, храм знаний о себе.

Курганов огляделся вокруг себя. Глаза постепенно привыкали к полутьме, в которую был погружен собор. Где-то вдали, в боковых приделах, мелькали между колоннами огоньки свечей, слышалось шарканье ног, но главный пролет, центральный проход между деревянными скамьями, в котором стоял Курганов, был тих и безмолвен. Он был весь до краев наполнен холодной готической тишиной огромного нетопленого храма, и эта прямоугольная готическая тишина, многократно усиленная и повторенная перспективой стрельчатых арок и колонн, вытягивалась в сторону главного алтаря гулким сводчатым туннелем, который, казалось, втягивал в себя все живые и теплые звуки мирской жизни, рожденные за стенами собора, чтобы, заморозив их стылыми оборотами латинских молитв, вернуть обратно под своды храма ледяными раскатами органных звуков.

Курганов свернул из центрального прохода направо. Он прошел мимо нескольких бездействующих боковых алтарей и вдруг, вздрогнув, остановился. Перед невысоким, темного дерева сооружением, похожим на летнюю билетную кассу в парке, стояла, опустив одно колено на специальную скамейку, его жена…

Она что-то быстро говорила стоявшему по другую сторону «билетного окошка» молодому, грустному священнику в очках с золотой оправой… Одна рука ее была протянута в окошко, и священник, поглаживая, держал ее руку в своих ладонях… Ее голова в таких знакомых крупных завитках темных, мягких волос опускалась все ниже и ниже, все ниже и ниже…

Курганов проглотил подошедший к горлу комок. Исповедь… Она исповедуется в совершенном сегодня ночью… Она просит отпустить ей грех сегодняшней ночи.

Чепуха. Она же не знает французского… Но в Париже может найтись священник, знающий русский… Но она же неверующая… И потом, это католический храм.

Курганов напряг зрение. Она? Не она?.. Священник, заметив Курганова, поднял голову. Женщина испуганно обернулась…

У Курганова упало сердце. Не она… Дурак! Идиот! Кретин! Ну как можно было даже подумать о том, что она может прийти сюда?..

Курганов резко повернулся и пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, он хотел обернуться, но, сделав усилие, сжал зубы: нет, нет и еще раз нет! Хватит восторгаться всей этой чужой жизнью, чужими домами, чужой историей, чужими храмами. Есть своя жизнь, свои проблемы, своя беда, и всем этим пора начинать заниматься — ведь уже сегодня вечером будет Москва… И он сильно дернул на себя ручку двери.

Уже совсем рассвело. Мглистое январское утро прятало город в туманной пелене. Курганов сделал несколько шагов от собора и вдруг отчетливо увидел коридор пятого этажа гостиницы «Пале д′Орсей», дверь ее номера и Его, открыто, безо всякого стеснения выходящего из этого номера, потому что все теперь уже было в прошлом, все уже произошло, и некого было теперь стесняться, нечего было скрывать.

Курганов зажмурился. Там, около бокового алтаря, была не она, но могла — и даже должна была быть — она… Почему должна? Она никогда не будет считать грехом то, что произошло сегодня в «Пале д′Орсей»… Она никогда не будет считать это грехом, потому что она уже сказала мне, что не хочет быть моей женой…

Вот так, Курганов. Вот гак поступает твоя бывшая жена, вот так она борется за свои желания и страсти. И пока ты здесь, в соборе Парижской Богоматери, разбирался в своих мыслях и наблюдениях, там, на набережной Анатоля Франса, на пятом этаже…

Курганов сжал кулаки. Проклятый храм! Он действительно подчинил меня себе на какое-то время. Он заставил меня забыть о своих земных делах, о том, что там, на пятом этаже «Пале д′Орсей»…

Курганов резко повернулся и открыл глаза. Верхняя правая башня Нотр-Дам де Пари вздрогнула, заколебалась и, качнувшись, беззвучно обрушилась вниз. За ней медленно валилась левая башня… Посыпались стекла из окон и витражей… Осела аркада верхней галереи, рухнула шеренга фигур на зубчатом карнизе, катились по мостовой осколки каменных химер…

Тройной портал Парижской божьей матери опрокинулся, валился, падал на Олега Курганова из туманного небытия морозного январского рассвета…

Курганов тряхнул головой… Нотр-Дам де Пари спокойно, царственно стоял на своем прежнем месте. Осколки и камни падали внутри самого Курганова. Пыль развалин, открывая вид на еще ни разу не виденную, незнакомую местность, тяжело оседала внутри Курганова.

«Нет! Нет! Нет! — молча кричал Курганов. — Я не хочу видеть это мертвое поле, лежащее за руинами моей прежней жизни. Я не хочу верить в то, что это возможно, в то, что это может быть!»

«Да, да, да, — все так же молча ответил он сам себе. — Пыль над руинами твоей прежней жизни осела, и вон за тем мерзлым полем лежит твоя новая жизнь. Надо начинать ее».