Иван да Марья
Взрыв «Новороссийска» навечно разлучил сотни людей и только двоих связал он, спаял на всю жизнь…
В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк, вертикальный наводчик 37-миллиметрового автомата 9-й зенитной батареи, сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение. Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял своего последнего часа. (Как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы…)
В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов да вычернит и без того черную переспелую ягоду-ежевику. Есть еще одна верная примета октября — флотский люд меняет беловерхие бескозырки и фуражки на черные.
За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то, чтоб девчат не было — немало их приехало город заново отстраивать. Не то чтоб фигурой не вышел — стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел — и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, а ни одна из девчонок так и не глянулась.
На линкор вернулись с последним барказом — в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных — старослужащие блюли порядок на корабле и не по долгу — по совести. Жил Иван в том же, 1-м кубрике, что и старшина 1-й статьи Леонид Бахши. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних — те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро.
Проснуться, точнее очнуться, ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой, вместе со стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растресканную скорлупу придавленного яйца.
Он единственный, кто, попав в самую сердцевину огненного выброса, остался живым.
Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом — Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка, как его вытащили из воды… Был в полном беспамятстве. Барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни.
В сознание он пришел на шестой день — попросил пить. Медсестра подала ему чашку. Отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас так считает, что она и есть его главная спасительница.
Медицинская сестра М. П. Бондаренко:
«Взрыв я слышала. Сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что… Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Аполлоновка — все оцеплено солдатами с винтовками. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент. Может, к нам пожаловал?
Матросы в трусах по двору бегают… Опять удивляюсь: может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там… Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша… Пригляделась, а то не кит — корабль перевернутый. Линкор «Новороссийск». У меня сердце так и заныло… Прихожу в отделение — палаты полным-полнехоньки… по два-три матроса на койке…»
Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора «Новороссийск». Раненые выздоравливали, выписывались, а этот — лежал пластом месяц, другой, третий… Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки… Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку…
Маша была старше его на пять лет. У нее был жених — рослый и крепкий матрос с другого корабля. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с «Новороссийска». И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучали его сильные головные боли, невыносимо ныли перебитые кости, слышал с трудом — в среднее ухо попал ил… Маша, Мария Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил… В давние времена ее старания — каждодневные из года в год! — назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее то была обыденная жизнь, которая и по сю пору такой остается…
Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы… Теперь же его правая не то что молот — молоток удерживала с трудом. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном хозяйстве работенка — что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку починить…
Пенсию ему положили в 260 тогдашних рублей, то есть в 26 нынешних. Однако начальник горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает, урезал и без того невеликую сумму вполовину, чтобы не разбазаривать государственные средства. Каждый год вызывали бывшего старшину во ВТЭК на переосвидетельствование. В результате перестал Кичкарюк и тринадцатирублевый пенсион получать. Пришел Иван домой и сказал:
— Все. Больше никуда ходить не буду. Не выдержу, ударю кого — посадят.
Было отчего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюка выжил новый завхоз, которому нужен был полноценный плотник. Подыскал было Иван Иваныч другую работу, не взяли — плохо слышит. И остался он и без зарплаты, и без пенсии. И это в год, когда родила Маша девчушку, Тамарой назвали. Вот тогда-то махнул рукой Иван на свои недуги и немочи и нанялся боцманом на портовый водолазный бот. А жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом боцмане государственные средства. Справка об увечьях, полученных при прохождении воинской службы, — ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария Петровна — исчезла в бумажных недрах горсобеса.
— Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: «Хоть вагон бумаги испиши, все равно мы будем решать». Вот так два года решал… Пошла я к депутату… Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел занялся. В общем, восстановили: 13 рублей в месяц стали приходить… Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале.
Как жили, жаловаться она не стала. Тут и так все видно, стоит только окинуть глазом неказистое строение под железнодорожной насыпью, не на улице даже — на Госпитальном спуске. Во второй половине их жилья — продсклад, поэтому всякая подпольная живность нередко объявляется и на кухне Марии Петровны. Дочь матроса, жена матроса, она давно привыкла ко всяким житейским неудобствам. Вот только за Ивана обида берет — кровь пролил, здоровья лишился, кругом прав, а постоять за себя не может. Зато в ходовой рубке морского буксира бывало так: шторм, качка валит всех с ног, и тогда хромой и беспалый старшина с «Новороссийска» по многу часов кряду не отходит от штурвала. А на буксире «Дмитрий Донской» в штормовом переходе из Одессы в Севастополь и вовсе больным — с температурой под сорок — нес рулевую вахту.
Нет у Ивана Кичкарюка ни наград, ни регалий. Один только значок с силуэтом линкора «Новороссийск» под Военно-морским флагом с траурной лентой. Раз в году — в последнее воскресенье октября — прикалывает он его к пиджаку и приходит на Приморский бульвар, туда, где собираются уцелевшие товарищи по экипажу линкора. Здесь-то я и познакомился с Иваном Ивановичем. Потом вместе шли на «морском трамвайчике», выхлопотанном Ямпольским, к достопамятной якорной бочке, бросали цветы в непроглядную воду бухты. Там, в многометровом слое ила, огромная железная заноза — срезанная водолазами фок-мачта «Новороссийска». Ее не удалось вытащить из грунта, она ушла слишком глубоко. В ее задраенных рубках, словно в стальных склепах, лежат кости моряков, не покинувших боевые посты. Мы проходили над безымянной, никому не известной подводной братской могилой, последним, что осталось от поднятого, разрезанного на лом, бесследно исчезнувшего в мартенах «Запорожстали» корабля.
Цветы качались, кружились в быстрых воронках кильватерной струи.
Иван Иванович, глотая слезы, бросал в воду георгин за георгином. И контр-адмирал Карл Иванович Жилин бросал, и старшина 1-й статьи в отставке Леонид Иосифович Бакши, и бывший замполит Григорий Моисеевич Шестак, и вдовы офицеров из БЧ-5, и многие еще бывшие офицеры, мичманы, старшины и матросы «Новороссийска».
Теплоходик «Омега», не сбавляя хода и не приспуская, как положено в таких случаях, флага, поспешно, будто чураясь горя этих людей, понесся на Северную сторону, где маячила пирамидальная часовня Братского кладбища. Потом мы долго, растянувшись на добрую версту, поднимались в гору, шли мимо старинных саркофагов героев Севастопольской обороны 1854—1855 годов, пока не взобрались почти к самой часовне, а оттуда по заросшей неприметной тропе взошли, наконец, к подножию мемориала «новороссийцам» — к стопам Скорбящего матроса. Сгрудились, постояли с фуражками и шляпками в руках, сказали короткие речи, а потом отошли в сторону, к часовне, и там, на забытых реставраторами лесах, разложили прихваченную из дома снедь. Помянули.
Мне бы тогда заприметить Ивана Ивановича, расспросить… Но держался он в тени, а рассказчиков — бойких, ярких, памятливых — было вокруг столько, что я порой терялся: кого слушать…